Погибель Империи. Наша история. 1941–1964. На пике

«Мера нашей неподготовленности к войне была так велика, что мы не можем при воспоминаниях о тех днях освободить свой лексикон от такого тяжелого слова, как „бегство”, или, употребляя солдатское выражение того времени, – „драп”».

И сейчас, при самой трезвой оценке всего, что происходило, мы должны снять шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в жестких оборонах и насмерть дрался в окружениях, обеспечивая возможность отрыва от немцев, выхода из мешков и котлов другим частям, соединениям и огромной массе людей, группами и в одиночку прорывавшихся через немцев к своим».

Героизм тех, кто стоял насмерть, вне сомнений. Если бы страну честно и грамотно готовили к реальной войне, этот героизм принес бы несравнимо большие результаты.

У ополченцев под Могилевом – одна винтовка на троих. Топор, вилы, лопата также считаются оружием.

Начальник Главного политического управления Советской армии Епишев 19 ноября 1966 года напишет по поводу книги Симонова «100 суток войны»: «Новая книга К. Симонова является глубоко ошибочной, недостойной советского писателя, она может нанести серьезный вред патриотическому воспитанию нашей молодежи, искаженно показывая подвиг нашего народа во имя защиты завоеваний Октября». Симонов перед смертью завещает развеять свой прах на том поле, где в июле 41-го насмерть стоял полковник Кутепов.

И Кутепов, и Гаврюшин, и Хоршев погибнут в окружении. Немцы пойдут на Смоленск и возьмут его в самом конце июля. Симонов в это время будет несколько дней в Москве. Он переходит из «Известий» в «Красную звезду». В эту короткую паузу ему предложено написать несколько стихотворений для газеты. Симонов пишет «Жди меня». В дневнике Симонов фиксирует: «Первым читателем „Жди меня” был писатель Лева Кассиль. Он сказал мне, что стихотворение, в общем, хорошее, хотя немного похоже на заклинание».

Но такое заклинание совершенно оправдано для воюющего мужчины в страшном 1941-м году.

В Смоленске в одиноком неразбомбленном доме работал телефон. Константин Симонов попросил дать Москву. Телефонистка ответила: «Сейчас». Он ждал минут пятнадцать. Наконец услышал: «Москва. Москва! Говорит Смоленск. Дайте 3-6-0-8-4». Потом длинный звонок – и знакомый голос произносит: «Алло», потом грохот и голос телефонистки: «Я вас разъединила. В Смоленске воздушная тревога». Симонов звонил в Москву Валентине Серовой. Лучшие симоновские военные стихи войдут в цикл «С тобой и без тебя» с посвящением ей. Там будет и стихотворение, где первой строчкой —

 
Твой голос поймал я в Смоленске,
Но мне, как всегда, не везло.
Из тысячи слов твоих женских
Услышал я только: алло!
 

Симонов в Смоленске в первых числах июля. Город уже бомбят. 15 июля – массовый исход жителей из города. Вспоминает Леонид Андреев, в будущем профессор, декан филфака МГУ:

«Улицы были заполнены беженцами и войсками. У разбитого дома торговали мороженым. В ярком небе висели немецкие самолеты. В магазине без окон и дверей стояла очередь за сметаной. На берегу лежали восемь трупов расстрелянных немецких парашютистов. Под мостом закладывали шашки со взрывчаткой. На мосту тягач проехал по голове убитого подростка. Паника гнала людей на вокзал, лишала рассудка. Подошел состав с открытыми грузовыми платформами. Тысячи людей бросились к ним, опрокидывая друг друга, роняя узлы и чемоданы, крича, плача и ругаясь. Рядом с составом вдруг застучал крупнокалиберный зенитный пулемет. Люди метнулись к стенам вокзала, под платформы. Неудержимо плакала потерявшаяся девочка лет четырех. Пулеметная очередь осыпала ее брызгами разбитой штукатурки».

К 20 июля в районе Смоленска в окружении оказываются три наши армии —16,19 и 20-я. Немцы уже заняли Ельню, создав плацдарм, выдвинутый на восток.

Советское военное руководство полагает, что это вовсе не немецкий прорыв, а просто крупный десант. «Десант, десант, десант. В эти дни это слово буквально сидело в ушах», – пишет Симонов.

Симонов после короткого пребывания в Москве, где пишет свое знаменитое стихотворение «Жди меня», выезжает под Ельню.

В дневнике он пишет:

«Никто, начиная от командующего 24-й армией Ракутина и кончая командирами батальонов, не знал истинного положения под Ельней. Генерал Ракутин считает, что немцев из Ельни удастся выгнать через день-два, максимум через три».

На самом деле Ельня будет взята войсками 24-й армии только через полтора месяца, 7 сентября. 24-я армия входит в состав Резервного фронта под командованием Жукова. Ельня – наше первое большое успешное наступление. Но ельнинский выступ для немцев – второстепенное направление. В это время основные немецкие удары следуют на Центральном и Юго-Западном фронтах. Когда вермахт начнет генеральное наступление на Москву, он обойдется без ельнинского выступа.

Когда Жуков наступает на Ельню, немцы наступают на Киев.

Под Киевом в окружении, в котле, – пять армий Юго-Западного фронта. Командующий фронтом генерал Кирпонос погибает в бою. По немецким данным, в плену под Киевом оказывается 665 тысяч человек. По данным историка генерала Д. Волкогонова – 453 тысячи человек, включая 60 тысяч командного состава. В районе Мозырь—Гомель в плен попадает 78 тысяч, в Уманском котле – в окружении две армии, 103 тысячи пленных, включая обоих командармов – командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Музыченко и командующего 12-й армией генерал-лейтенанта Понеделина.

Через несколько дней фамилия генерала Понеделина будет фигурировать в приказе Ставки за № 270 от 16 августа 1941 года. Приказ № 270 имеет отчетливую личную сталинскую интонацию. Видишь, как Сталин ходит взад-вперед и диктует:

«Не только друзья признают, но и враги наши вынуждены признать, что в нашей освободительной борьбе с немецко-фашистскими захватчиками части Красной Армии, их командиры и комиссары ведут себя безупречно, мужественно, а порой прямо героически. Даже те части, которые случайно попали в окружение, сохраняют стойкость и выходят из окружения».

Далее следует бесспорное перечисление фактов успешного выхода из окружения.

Сталин продолжает:

«Но мы не можем скрыть и того, что за последнее время имели место несколько позорных фактов сдачи в плен врагу. Отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам».

И Сталин называет три имени. Первое – генерал-лейтенант Понеделин. Правда, на самом деле он генерал-майор. Сталин диктует:

«Он имел полную возможность пробиться к своим, но он струсил и дезертировал к врагу».

Вторым Сталин называет генерал-лейтенанта Качалова.

«Он предпочел сдаться в плен», – говорит Сталин. Третий – генерал-майор Кириллов.

«Можно ли терпеть в рядах Красной Армии трусов, сдающихся в плен? Нет, нельзя. Если дать волю этим трусам и дезертирам, они загубят нашу Родину. Трусов и дезертиров надо уничтожать».

Симонов в комментариях к дневнику 1941 года пишет:

«Я должен сделать горькое признание: я был человеком своего времени и тогда, летом 1941 года, читая этот приказ Ставки, под которым стояла подпись Сталина, не меньше других верил, что люди, упомянутые в нем, действительно виноваты во всем, что им приписывают».

После войны Симонов подробно изучит обстоятельства, при которых указанные в приказе люди попали в плен. Точнее, двое из них. Генерал-лейтенант Качалов вообще в плену не был. Он погиб в бою 4 августа и на момент выхода приказа № 270 был мертв. Ситуацию с Понеделиным Симонов отслеживает по журналу боевых действий Южного фронта. 4 августа записано: «Группа Понеделина продолжает вести бои в замкнутом кольце без снарядов и артиллерии». Генерал Кириллов со своим корпусом, судя по документам, все время прикрывает отход других частей.

Симонов пишет: «Не было никаких оснований объявлять их трусами, не пожелавшими прорваться к своим. На совести этих двух людей в тот момент было только одно – они физически не смогли, не успели или не решились застрелиться. Но это не повод считать их предателями, как это было сказано в приказе Ставки».

Генералы Понеделин и Кириллов, оболганные в приказе № 270, до конца войны будут в плену. Потом полгода на территории, занятой союзниками. Вернутся на родину. 30 декабря 45-го арестованы. Следствие будут вести пять лет. В 50-м они расстреляны. В 56-м признаны необоснованно осужденными.

В соответствии с приказом № 270 в 1941 году все попавшие в плен причисляются к изменникам родины. По приказу № 270 в 1945 году из немецких лагерей они попадут в советские. В этих лагерях окажутся и немногие уцелевшие защитники Брестской крепости. Репрессиям подлежат семьи попавших в плен. Они арестовываются и ссылаются в отдаленные местности СССР. В июле 1942 года Государственный комитет обороны в своем постановлении уточнит, что «членами семьи считаются отец, мать, жена, муж, сыновья, дочери, братья и сестры, если они жили совместно с изменником родины на момент начала войны».

С июня по декабрь 1941 года в немецком плену окажутся до 3 миллионов 335 тысяч советских военнослужащих. К концу января 1942 года в результате расстрелов, эпидемий и голода погибнет 2 миллиона пленных. Сталин, выступая на станции метро «Маяковская» 6 ноября 1941 года, говорит: «За четыре месяца войны мы потеряли убитыми 350 тысяч и пропавшими без вести 378 тысяч человек, а раненых имеем 1 миллион 20 тысяч человек». Советских солдат, попавших в плен, Сталин вообще не упоминает.

На Западном фронте только в ходе Смоленского сражения в плен попадает до 300 тысяч человек. Почти 300 тысяч раненых, более 200 тысяч погибших. Окруженные под Смоленском войска и гражданское население имеют единственную возможность выхода – это узкая переправа через Днепр возле деревни Соловьево. Симонов был на Соловьевской переправе. Кроме того, в комментариях к дневнику он приводит фрагмент письма, полученного им от Василия Палаженко, который начинал войну именно под Ельней. Он пишет:

«С запада на восток стекались с широкого фронта к Соловьевской переправе. Переправа никакого прикрытия с воздуха не имела. Фашистские летчики с бреющего полета расстреливали людские потоки. На переправе из человеческих тел, повозок и мертвых лошадей образовалась плотина. Мне и сейчас еще видятся: окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней ползет грудной ребенок, тоже окровавленный».

Симонов – Серовой с фронта:

 
Не укорить и не обидеть,
А, ржавый стебель теребя,
Я просто видеть, видеть, видеть
Хотел тебя, тебя, тебя.
Без ссор, без глупой канители,
Что вспомнить стыдно и смешно,
А бомбы не спеша летели,
Как на замедленном кино.
 

До Москвы немцам остается 300 километров. Немецкая наступательная операция на столицу получает название «Тайфун». Ее планирование завершено к 19 сентября. Командование Западного фронта только 26 сентября докладывает в Ставку, что, по данным разведки, возможно немецкое наступление на Москву. На следующий день издается директива о необходимости перехода к «жесткой и упорной обороне», о создании фронтовых резервов и совершенствовании оборонительных сооружений. Но эти документы не успевают дойти до передовых частей.

Командный пункт Западного фронта в это время размещен рядом со станцией Касня, на господствующей высоте, в ярко-белом с колоннами старинном особняке князей Волконских. Все подъезды к дому посыпаны желтым песком. Узел связи – под легкими козырьками рядом с усадьбой. Наблюдается оживленное движение машин и военнослужащих.

В первый день операции «Тайфун», 2 октября, 27 бомбардировщиков наносят удар по командному пункту Западного фронта. Здание разрушено, 73 убитых.

Первоочередная задача немецкого командования – окружение и уничтожение советских войск в районах Брянска и Вязьмы. Решение этой задачи открывает путь на Москву.

Орел взят 3 октября абсолютно неожиданно для командования Брянского фронта. Когда немецкие танки врываются в Орел, в городе спокойно ходят трамваи, полные людей.

Командующий Орловским военным округом генерал-лейтенант Тюрин, отвечающий за оборону города, узнает о взятии города от рассыльного, который вбегает в штаб с криком, что немецкие танки на улицах города. Через три дня, 6 октября, окружен и взят Брянск. В котле оказываются три армии. Из окружения выйдет менее 20 % личного состава.

Симонов – Серовой:

 
Когда он с жизнью расставался,
Кругом него был воздух пуст
И образ нежный не касался
Губами холодевших уст.
Я навсегда возьму с собою
Звук слов твоих, вкус губ твоих.
Пускай не лгут. На поле боя
Ничто мне не напомнит их.
 

Симонов пишет:

«В деревне мы встретили части одной из московских ополченческих дивизий. Это были по большей части немолодые люди – по сорок, по пятьдесят лет. Обмундирование – гимнастерки третьего срока, причем часть этих гимнастерок была какая-то синяя, крашеная. Командиры их были тоже немолодые люди, запасники».

Формирование дивизий народного ополчения началось 4 июля 1941 года. Впервые слова о формировании ополчения прозвучали накануне, 3 июля, в обращении Сталина. Кроме людей старших возрастов, в ополчение идет молодежь, часто негодная к строевой службе. Оружие у них времен Первой мировой войны. Уровень боевой подготовки крайне низкий. Но они добровольцы и проявляют невероятную стойкость.

Симонов пишет:

«Помню, что они произвели на меня тяжелое впечатление. Думал: неужели у нас нет никаких других резервов, кроме вот этих ополченцев, кое-как одетых и почти не вооруженных? Одна винтовка на двоих и на всех один пулемет».

Когда будет принято решение отвести войска на рубеж Ржев—Вязьма, эти люди будут прикрывать отход. И это они встанут под удар немецких армий группы «Центр». И попадут в страшнейшее окружение под Вязьмой.

Вспоминает ополченец Борис Фридман:

«1 октября 1941 года мы сидим с однополчанином, беседуем о том о сем, и он, регулярно бывавший в штабе полка, говорит мне: „Идут разговоры, что мы уже окружены”. Я ему в ответ: „Да что вы, Александр Николаевич, этого не может быть, была бы слышна стрельба, а кругом так тихо, так спокойно”».

Бомбардировка пойдет на следующий день, 2 октября. Операция «Тайфун» начинается с тотальной бомбардировки. Она полностью нарушает связь между советскими войсками. Немецкие танковые клинья по гигантским дугам двигаются в обход основных сил наших армий и уже 7 октября завершают полное окружение наших частей. Затем по магистрали Москва – Минск они рассекают окруженную группировку надвое и приступают к ее уничтожению.

Предвидя катастрофу окружения, командующий Западным фронтом Конев еще 4 октября докладывает Сталину о ситуации. Все решают часы и даже минуты, но 4-го Сталин разрешения на организованное отступление не дает. Только 5 октября Ставка утвердит приказ об отступлении. Реально оно начнется только 6-го. Будет уже поздно.

Вспоминает окруженец военврач Иван Акопов:

«На глазах разваливалась вся организация отступления. Все части перемешались, никто не управлял движением. Карт у нас не было, не было их и у командиров других частей. Некоторые части стали сворачивать с главной дороги на прилегающие, чтобы ускорить продвижение. Попадались брошенные грузовики, видели отдыхающих, в одиночку и группами. На наш вопрос – куда они идут? – отвечали, что идут куда глаза глядят, надеясь выйти к своим».

Из воспоминаний ополченца Александра Леляичева:

«Раненых взять нельзя, мертвых захоронить тоже. Отходим. В последний момент два майора поссорились. Спор был: кто должен командовать полком. Один другого застрелил, и оставшийся майор принял командование по выходу из окружения».

Те, кто выйдет из окружения, окажутся в фильтрационном пункте Западного фронта на Стромынке, в здании общежития университета. Счастливцы попадут снова на фронт, остальные – в лагеря.

Из воспоминаний окруженца:

«Когда я очнулся после бомбежки, вокруг было безлюдно. Только убитые. Я пошел по лесной дороге, меня нагнал военный грузовик. Мне помогли залезть. Проехали одну деревню. На улице ни души. Проехали еще две деревни – всюду тихо. И это стало успокаивать. И вот на полном ходу мы въезжаем в следующую деревню и попадаем в кольцо немецких танков. Нас останавливают. Возникают немецкие автоматчики. Я – в плену. Новые группы пленных прибывали весь следующий день. Потом нас всех привели в транзитный лагерь для военнопленных в маленьком городке. Потом колонна военнопленных двинулась в долгий путь. Ни конца, ни начала ее видно не было».

Из воспоминаний бывшего пленного:

«В больших селах колонна ненадолго останавливалась. Деревенские старики сумрачно глядели на нас. И я не видел сочувствия в их глазах. Крестьянка держит в руках полбуханки хлеба и предлагает обменять ее на пару белья, которое пленный должен снять с себя».

Из воспоминаний другого бывшего пленного:

«Женщины бросали в наши ряды хлеб, картошку. Немцы не знали, что делать с таким количеством пленных».

Был тогда такой номер. Женщины, рискуя быть расстрелянными, кидались с плачем к конвоирам и кричали, что среди пленных их мужья. Никакие это были не мужья, но они кричали: «Ваня, Петя, милый, наконец мы встретились». Женщины выручали пленных, как могли. Немцы смеялись и отпускали кого-то из пленных. Потом колонна шла дальше. Отстающих расстреливали.

Вязьма, в двухстах километрах от Москвы, – это адский котел, в котором перемешалось все: окружение, плен и невероятной ожесточенности, поистине героические бои окруженцев, на две недели сковавшие немецкое продвижение на Москву.

Вспоминает военврач Иван Акопов:

«Погиб весь орудийный расчет действующей пушки. Вокруг орудия в разных позах лежало несколько трупов. Один – возле самого колеса пушки с раскинутыми руками и широко открытыми глазами, как будто смотрел в небо. Взгляд последнего живого артиллериста был полон ненависти и, я бы сказал, азарта. Он не чувствовал, что все его лицо забрызгано кровью его погибших товарищей, и ничего не ощущал вокруг, кроме врага».

Еще в первый день войны премьер-министр Великобритании Черчилль в своем радиообращении сказал:

«За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о коммунизме, но все это меркнет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Я вижу русских солдат, защищающих свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры».

Военврач Акопов вспоминает:

«Я заметил еще одного раненого, который лежал на спине и что-то громко говорил. Я подбежал к нему и ужаснулся: он был ранен в живот, вышел значительный отрезок кишечной петли, он вряд ли мог остаться в живых, я перевязывал его, а он смотрел на летящие над нами самолеты и с ненавистью твердил: „Стреляй, строчи, фашистская сволочь! Мы еще повоюем с тобой”».

Сталин, не давший своевременный приказ об отступлении, 8 октября шлет паническую радиограмму в штаб окруженной 19-й армии:

«Из-за неприхода окруженных войск к Москве Москву защищать некем и нечем. Повторяю: некем и нечем».

В кольце окружения под Вязьмой 37 дивизий Западного и Резервного фронтов, 9 танковых бригад, почти вся артиллерия.

11 октября предпринимается попытка прорыва.

К этому дню ценой огромной крови пробит и с трудом удерживается ополченцами двухкилометровый коридор в кольце немецкого окружения. Руководит прорывом командующий 19-й армией генерал-лейтенант Лукин. Лукин просит об авиационной поддержке в полосе главного удара. Этой поддержки не будет.

По Богородицкому полю 11 октября 1941 года по осенней грязи идут конные обозы и бесконечные пехотные колонны. Никто не разговаривает, слышится лишь монотонный шум двигающейся людской массы, редкие ругательства полушепотом и звяканье оружия. Впереди слышна артиллерийская канонада и эхом звучит многоголосое «а-а-а». Это отзвук от отчаянного «Ура!» отчаянно идущей на прорыв пехоты. 11 октября прорыв захлебывается, кольцо окружения вновь смыкается. Вторая попытка прорыва – 13-го. Она также безуспешна.

Генерал Лукин трижды ранен и попадает в плен.

Окружение под Вязьмой – это до 600 тысяч пленных и около 400 тысяч убитых.

После войны Богородицкое поле пахать было нельзя. Человеческие кости лежали на глубине штыковой лопаты.

В 60-е годы Симонов предложит собрать и опубликовать воспоминания москвичей, которые были свидетелями событий в Москве и вокруг Москвы жесточайшей осенью 1941 года. На самом высоком уровне Симонову это делать запретят.

16 октября 1941 года по радио в утренней сводке Совинформбюро сообщается:

«За истекшие сутки положение на Западном фронте ухудшилось».

После этого радио замолкает. Из воспоминаний историка Георгия Мирского:

«Только выйдя на улицу Горького, я стал догадываться, что же на самом деле произошло на фронте. По улице мчались одна за другой черные „эмки”. В них сидели офицеры со своими семьями. На крышах машин были привязаны чемоданы, узлы и какие-то коробки. Это ехали офицеры штаба Московского военного округа. Рано утром штаб округа получил секретную военную сводку, из которой следовало, что немцы прорвали фронт и уже достигли Можайска в 100 километрах от столицы. В штабе, видимо, решили, что немцев можно ожидать в Москве с часу на час. И штабисты драпанули».

Под Можайском действительно идут ожесточеннейшие бои. Они идут и прямо на Бородинском поле. Эти бои на неделю сдерживают немецкое наступление. А счет в это время идет на дни. Рукопашная схватка в расположении командного пункта 5-й армии, в которой ранен командарм генерал Лелюшенко. Лелюшенко вспоминает: «Это происходило на том самом месте, где в 1812 году стояла батарея Раевского». Это было как раз 16 октября.

Из воспоминаний Георгия Мирского:

«16 октября наибольшее впечатление производили мусорные ящики в московских дворах. Они были доверху набиты книгами в красном переплете. Это были сочинения Ленина. Они не помещались в контейнерах, их сваливали прямо на улицах и жгли. Весь центр Москвы был в этом дыму. На Кузнецком Мосту, на Лубянке, на Мясницкой шел черный снег – пепел сожженных документов. По улицам летали бумаги с грифом „Секретно”».

 

В городе не ходят трамваи, не работает метро, закрыты булочные.

Даниил Гранин пишет о том, что рассказывал ему о 16 октября Алексей Косыгин, в то время зампред Совнаркома:

«Правительство эвакуировалось в Куйбышев. Совнаркомовские кабинеты опустели. Двери открыты настежь. Повсюду звонили телефоны. Косыгин переходил из кабинета в кабинет, брал трубку, отвечал, чтобы показать, что власть работает».

Вспоминает врач «Скорой помощи» Дрейзер:

«По Садовой угоняют куда-то несметное количество свиней и коров. Темные личности тянут в подворотни свиней чуть ли не на глазах у пастухов».

На предприятиях идут массовые увольнения. 16 октября срочно раздают зарплату, но не всем и не везде. Люди, ожидающие денег, видят, как бежит начальство.

Замдиректора завода «Точизмеритель» имени Молотова Рыгин, нагрузив машину большим количеством продуктов питания, пытался уехать с заводской территории. Был задержан и избит рабочим.

Из воспоминаний писателя Аркадия Первенцева:

«16 октября брошенный город грабился. Я видел, как грабили фабрику „Большевик” и дорога была усеяна печеньем. Грабили мясокомбинат имени Микояна. Сотни тысяч распущенных рабочих, сотни тысяч жен рабочих и их детей, оборванных и нищих, были брошены на произвол судьбы. Они вдруг поняли, что никому не нужны. Стихийное негодование нарастало с каждым часом. Москва находилась на пути восстания».

Вспоминает главный инженер ГПЗ № 1 Сурнакин:

«Народ неожиданно остался ни при чем. Многие говорили: „Дали б нам оружие, мы б пошли воевать. А то получили расчет и уходи”».

Площадь Трех Вокзалов забита людьми и вещами. С Ленинградского ехать некуда. Все уезжают с Ярославского или Казанского.

Вспоминает Мария Белкина:

«Уезжали актеры, писатели, киношники: Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова. Какой-то актер волок огромный сундук и вдруг, взглянув на часы, бросил его и побежал на перрон с одним портфелем. Парни-призывники, обритые наголо, с тощими котомками, смеялись над ним».

Интеллигенцию из Москвы эвакуируют крайне организованно. На первый взгляд в этом можно усмотреть желание власти спасти интеллектуальную элиту от уничтожения. На самом деле власть воспринимает ее как неблагонадежную «пятую колонну». Сын Бориса Горнунга, филолога и поэта, писал:

«У отца в Институте мировой литературы раздавались телефонные звонки, суровые голоса зачитывали фамилии сотрудников и объявляли от имени органов, что если эти лица не покинут Москву, то будет считаться, что они ждут немцев».

Вспоминает Аркадий Первенцев:

«Мы выезжали из Москвы по шоссе Энтузиастов. Оно было запружено толпой. Несколько человек бросились на подножки, на крышу машины. Застучали кулаками по стеклам. Лобовое стекло треснуло и рассыпалось. Десятки рук схватили машину и сволокли на обочину. Какой-то человек поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили мою жену. „Что вам нужно?” – закричал я. В ответ заорала сотня голосов: „Небось деньги везешь? А нас бросили голодными. Небось парторг или директор, сволочь?”»

Я понял их. Я посмотрел на их провалившиеся щеки, на черные засаленные пальто и рваные башмаки и вдруг увидел страшную пропасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих людей. Я крикнул, что я советский писатель, что я снят с военного учета по болезни, что машина моя собственная. Я пишу книги и купил себе автомобиль. Нас решили отпустить. Перед этим они еще побили нашу машину. Вырвали из рук у жены пиджак, забрали мои волчьи унты. И все. Мы поехали. Я видел, как грабили очередной „ЗИС”. Из него летели десятки пачек папирос, десятки пар носков и чулок. Это была машина кого-то из государственных деятелей. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек прыгнул к этому хлебу, схватил его и начал быстро есть».

На пике немецкого наступления на Москву в городе с неожиданной силой разгораются антисемитские настроения. Из сводок НКВД:

«Слесарь Тюрькин с завода КЭС в Киевском районе Москвы заявил: „Скоро будем всех евреев ‘вот так’”, – и провел рукой по горлу».

Такового содержания сводок очень много.

Аркадий Первенцев вспоминает:

«Мимо меня прошел мрачный гражданин в кепке и сказал: „Товарищ Первенцев, мы ищем и бьем жидов”».

В руках правительства было радио, но оно молчало почти целый день 16 октября. Не было ни одного спокойного голоса, который сказал бы населению: «Надо защищать город». Лишь к вечеру в уличных громкоговорителях раздался какой-то шорох и затем выступил председатель Моссовета Пронин. Он призвал население к спокойствию и пообещал навести порядок. Паника в городе продолжалась еще три дня. В один из этих дней Сталин позвонил на Западный фронт. После войны Симонов беседовал с командующим Западным фронтом Коневым. Конев вспоминал:

«Сталин позвонил с почти истерическими словами. Сталин говорил о себе в третьем лице: „Товарищ Сталин не предатель, товарищ Сталин не изменник, товарищ Сталин – честный человек, вся его ошибка в том, что он слишком доверился кавалеристам, товарищ Сталин сделает все, что в его силах, чтобы исправить сложившееся положение”».

Вот тогда Конев почувствовал крайнюю растерянность Сталина, отсутствие волевого начала. Тогда у Конева возникло ощущение, что Сталин не соответствует тому представлению о нем, которое было у него, Конева. Это был человек растерявшийся и во многом виновный.

Симонов пишет:

«Я много думал, в чем секрет того драматического звонка Сталина Коневу. И вдруг я вспомнил, как в июле 1941 года были расстреляны командующий Западным фронтом Павлов, начальник штаба Западного фронта и еще несколько генералов. Все они были объявлены изменниками Родины и расстреляны как предатели. Они ни в коем случае в действительности не были предателями, но Сталин все происшедшее в начале войны мог объяснить только предательством».

Это был его излюбленный, простейший выход из положения. Так он переводил удар на других. Потому что он, Сталин, в эти первые недели войны не просто растерялся, струсил, – он почувствовал ответственность. За ложную оценку политического положения, за свою глухоту к сигналам и предупреждениям.

Второй приступ сталинской паники случился в страшные дни октября. Вот тогда Сталин почувствовал, что теперь его могут счесть предателем, после всех провалов, окружений и жертв его могут объявить изменником Родины и на него, Сталина, могут поднять руку.

Сознание, что то обвинение, которое он привычно, многолетне обращал против других, может быть наконец повернуто против него, – вот это и вызвало тот крик, который услышал в телефонной трубке командующий Западным фронтом Конев.

Симонов в своей работе «Сталин и война» приводит слова Конева: «В обстановке этого вакуума, растерянности надо было возмещать своими волями отсутствие воли сверху и делать все возможное для спасения положения». 16 октября Сталин из Москвы не уехал. Факт пребывания Сталина в Москве – единственный случай, когда культ личности играет позитивную роль. Потому что информация о том, что Сталин не покинул столицу, обнадеживала. В том смысле, что люди, гибнущие за Москву, не чувствовали себя окончательно брошенными властью. Эффект Сталина – это лишь капля в море стойкости, воли и жертвенности, проявленных рядовыми людьми при защите Москвы.

Новый этап немецкого наступления на Москву начинается 15 ноября. К 1 декабря до Москвы остается не более 30 километров. 2 декабря редакциям берлинских газет приказано оставить в верстающихся номерах пустые места, чтобы напечатать сообщение о взятии советской столицы.

В Москве в это время идет подготовка к боевым действиям в черте города. Дивизии имени Дзержинского отдан приказ № 9 об организации линии обороны по Садовому кольцу. Упоминаются площади Маяковского, Восстания, Смоленская, Октябрьская и Добрынинская. Площади во всю ширину перегорожены надолбами и мешками с песком. Налеты авиации так часты, что воздушную тревогу не успевают объявлять. Бомбы падают на Садовом кольце на дом Шаляпина, на Патриарших прудах, на Арбате. По Садовому кольцу выстроены зенитные орудия. Формирование колонн, отправляющихся на фронт, проходит прямо на Садовом кольце.

На оборону Москвы прибывают части с Дальнего Востока, из Средней Азии и Сибири. Это стало возможным после того, как Япония отказалась от идеи вступления в войну против СССР. Именно сибирские и дальневосточные части проходят на параде 7 ноября. Здоровенные ребята, кадровые войска. Наша кадровая армия, встретившая наступление немцев, к этому времени вся перебита. И вот теперь эти войска с Дальнего Востока. Сытые, обученные.

К концу ноября минируются и готовятся к подрыву 12 московских мостов, городские электростанции, вокзалы, здания Центрального телеграфа, ТАСС, Большой театр, Дом Союзов.