Kitabı oku: «Поной-городок, Москвы уголок», sayfa 3

      Чистая голубизна неба, местами запятнанного прозрачно-белыми мазками легких облаков, яркое солнце, весело клонящееся к закату – всё это навевало предчувствие близкой весны. На земле ещё лежал снег, но у людей на душе было тепло и отрадно. Первый взвоз уже начал просыхать, поля освободились от снега, он хоронился кое-где по низинам. И ребятишки, сделав своеобразный крюк из проволоки, катали обруч по высохшему первому взвозу и мосткам. Оглушительная луна сияла в пустом небе. Земля спала в мёртвом свете. Поверх головы светились большие окна, за которыми полыхала молодым светом ранняя весна. Она полыхала над огромной землёй, летевшей вместе с весенним солнцем к далёкому созвездию Лиры. В бороздах за щетиной стерни поблескивали лужи, земля отогревалась, млела под внешним солнцем; воздух был острый, бередливый, как прохладный морс. Заметно приблизившееся к верхушкам деревьев солнце не жарко и красновато просвечивало сквозь эту кисею, уже не ослепляя глаза, а заставляя лишь чуточку прищуриваться, и с ласковой, сонной нежностью касалось лучами прижмуренных век, словно бы трогало их невесомой и теплой материнской рукой. Река открылась темной, холодной водой от деревни до моря. Льды отодвинулись в море и стояли там по всему горизонту призрачной, дрожащей в мареве стеной. От них приходили стылые ветры, они и сами в каждый прилив придвигались к реке, сильное полое течение Поноя останавливало их, крошило, перемалывало. Горизонт всё дальше уходил вглубь моря, растворялся в его беспредельности. С сопок стекали ручьи, размывая последний снег, по берегам таяли грязные, позабытые ледоходом льдины. На угорах тонким зеленым ситчиком пробилась первая травка. Я шёл к дизельной, что стояла на шолонниках по мягкому, насыщенному влагой снегу-он легко вминался под ногами, но где-то в глубине, спрессовываясь, держал крепко, почти как наст. Подобрался к березам, что росли возле школы, тронул жёсткую, робко оживавшую листву. Невидимым облаком поднялись от земли терпкие скипидарные запахи, утопили меня в себе, отделили от белого мира зимы.

       На просохшей горбинке сел. Зеленоватый мох был теплым, скупо зацветал белесыми крапинками. А вверху, в неощутимом сквознячке, тоненько посвистывали чёрные берёзовые ветки, отягощенные вздутыми пузырьками почек, оттуда, словно после проливного дождя, падали редкие холодные капли.

Возвращение из армии

                                    Край родной долготерпения,

                         Край ты русского народа!

                                    Не поймёт и не заметит

                                    Гордый взор иноплеменный,

                                    Что сквозит и тайно светит

                                    В наготе твоей смиренной

Ф. Тютчев.

У иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом – её корни, в настоящем – цветение. Но бывает и так: что осталось в прошлом – мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя. Так было и со мной.

Но какие бы думы ни одолевали меня, сегодня всё равно с самого утра был, мой праздник-возвращение из армии. Так бывало в детстве, когда ещё в ночи просыпался с бьющимся от непонятной радости сердцем, чувствуя свежий запах намытых полов, подошедшего сдобного теста и первый, многообещающий грохот заслонки об устье шестка. Не стану слагать гимн печке – её достоинства общеизвестны: согревает избу, сушит обувь и одежду, лечит, а главное- кормит. Городскому человеку (и то поперву) печь может показаться громоздкой, но никто из деревенских этого не замечает, сызмальства убедившись в целесообразности именно такой печки, внушительно-надёжной, вместительной, круглосуточно удерживающей тепло. Вот уже мать щиплет лучину, вот уже первый отсвет огня затрепал на стене и потянуло теплом, и весь мир, ещё дремотный, полусонный, такой странный во тьме, сразу кажется надёжным и добрым, потому что в нём уже пробудились отец и мать, они обогревают его и доглядывают за ним. Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая. В другое окно виден был левый рукав Поноя, его искрящееся жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и смородиной, уже запылавшей от цвета.

В открытую уличную дверь несло от нагретых и мытых до белоснежной белизны деревянных мостков сухостью и гнилью. Каждую субботу мама шоркала мостки и сени с песком и вехтем, по которым потом ступать была одна благодать. Вспомнил в подробностях канувшее детство, и оказывается, ни капли горечи в нём, и есть лишь удивление и радость, ибо большей воли и большего счастья не суждено изведать человеку, чем в те начальные годы, когда обида крепилась в памяти не дольше утренней росы.

       В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны. Земля, накалённая солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота. Воздух в избе густ и горяч. Дышалось тяжело. С удовольствием вспомнил о чердаке: там, на кровати, всегда спал затяжным и сладким, как в детстве, сном. До утра я проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дыру в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.

       « Утро уже», – понял я. Я не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак снизу вверх, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вниз. Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей. Утро занималось розовое, нежное, солнце выкрасило крыши деревни неземными красками, испятнало стены, двери, белую печку – пестро и весело. Часов семь, наверное, было.

      Сперва красная заря над логом, потом красный шар оторвётся, поплывёт, проследив по реке красную дорожку, выше, выше- вот уже ослепительно- белое, смотреть невозможно, и такое же ослепительно- белое в реке-два солнца глядят друг на друга. Ветер колышет прозрачную штору и вносит на чердак волну пряного аромата. Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера чирикали птицы, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовел иван-чай. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудел трудолюбивый шмель, целуя умытые лепестки цветов, и весёлым колокольчиком взвился в небо.

      Я таращусь в майское утро, уходящие неверные сумерки белой северной ночи, стараясь разглядеть что там ещё за окном. Я знаю- это ветви березы унизаны листьями. В окнах светлело, они были мертвенно-серые, как чахоточные. Вздрогнул от знакомого скрипа калитки. Этот скрип я помнил с тех пор, как помнил себя, и сразу догадался: отец. Мне всегда было приятно просыпаться вот так же рано от этого скрипа и знать, что это кто-то из домашних, что ты окружен надежным теплом родительского крова. Что это для тебя тут подымаются до восхода, управляются со скотиной, топят печи, метут полы, что так было в его доме и до его рождения его отца, что мир этот прочен, устойчив, как берег Поноя, и тогда я снова погружался в сладостную дрему, чтобы встать к горячей картошке, к ладке жареной кумжи.

       Окончательно проснувшись, я надел отцовские упорки (отрезанные от голенищ валенки или сапоги) и в полумраке сеней, уже не сдерживаясь, как кошка, ловко слетел с чердака по почти отвесной лестнице, по пути отстраняясь от лёгких, пахучих вениковых туш.

      Плотно позавтракав, я решил сходить на рыбалку, по которой за два года службы очень соскучился. Прошёлся берегом до Богатой корги и, наловив изрядно хариусов, уже возвращался домой, мечтая, что скоро идти в клуб, где можно увидеть друзей. Быстро наступил вечер.

       В клубе было не пусто. Ребята стояли в коридоре и курили. Девчата сидели на первом ряду, шушукались. Меня встретили радостно:

– Здорово, солдат!

. Девки затихли и глядели на меня с любопытством. Я со всеми поздоровался, закурил, спросил у киномеханика Андрея

:– Какой фильм?

– «Стряпуха».

– Будешь крутить?

–Народ придёт на три рубля, буду. А так, пошли они… – выругался он.

– Ты, Никола, нам голову не задуряй. Кино.. ты за бутылкой беги, пока Шмара-продавщица не закрылась. С дембеля обязан поставить.

Порядок был вечный. Я достал деньги, на которые тут же купили две бутылки вина. Выпили, закурили, стали солдатство свое вспоминать: кто где служил, да какие случаи бывали.

Между тем в клубе людей не прибавлялось. Сиротливо стоял, невеликий в десять рядов, табунок стульев. Пустовал и голый бильярдный стол с шарами. Девчата грызли семечки. Время от времени кто-либо из парней подходил к ним за семечками. Начиналась шутливая перебранка, возня.

      Серое полотнище экрана шевелилось, морщинилось, видно, поддувало откуда-то.

– Андрей, поставь музыку,– попросили девчата.

Киномеханик поглядел на часы, объявил:

–Кончилась музыка! Народу нет, крутить не буду.

– Андрей, покрути, – жалобно запросили девчата. – Хорошее кино про любовь покрути..

–Любовь крутить вы сами умеете.. Тут все учёные..

–Уж какой день не показываешь..

–Народу нет. Давай три рубля,– буду крутить, –решительно заявил киномеханик.

–Ага! Не круто?

– Давай. Хоть для одной буду крутить. Вот то-то,– победно закончил он.

Под эту перебранку и выбрались из клуба. Деревня уже опустилась в глухую тьму ночи.

В 2005 году мне посчастливилось побывать в моём родном доме. Остался наш дом на краю деревни, как на ладони. И мне представляется, что как-то неуютно ему без близкого соседства других изб, расположенных когда-то так тесно. Остался дом рядом Куроптева Николая Савватеевича. Долго ли ещё простоит наш дом? Не знаю, но без него я бы утратил что-то самое важное, опорное в жизни….

1972 год

Гроза

                                    А уж от неба до земли,

                                    Качаясь, движется завеса,

                                    И будто в золотой пыли

                                    Стоит за ней опушка леса

                                                      А.А. Фет

На рассвете в деревню пришла гроза. Хотя ночью ничто грозы не предвещало, но к утру она прошла над деревней, разродилась коротким обложным ливнем, изрубила молниями тучи и унялась где-то за Бревенными сопками. Утренний свет погас. Тяжко ударили в пыль первые капли. Гром проломил небо и с воем обрушился на деревню. Он оглушительно захохотал и покатился далеко за Поной. Река вспыхнула, и в ней отразились горы и березняк. На чердаке под крышей зашептались испуганно воробьи. И через реку белой матовой чащей двинулся ливень. По воде пошёл шелест, она закипела и уперлась в берега. Над рекой свистнула и зашипела, сгорая на лету, короткая синяя молния. В другой стороне, за деревней, охнула и оступилась другая прямая полоса бьющегося огня и щёлкнула над самой землёй и разлетелась в разные стороны. На крыше домов легла стремительная густая толща воды. Гром ходил по деревне, как по половицам, прихрамывал и трещал каким-то тяжким костылём. При свете грозы далеко видно стало во дворах всех ещё третьего дня настиранное, развешанное бельё. Оно металось на верёвках и грядках, рубашки взмахивали пустыми рукавами, словно кидались бежать. Тучу свалило, и она шла стороной на Лог, Русингу. Тучу крутило, изнутри её вмешивало и душило. Молнии били чётко, и гром катился нервно и крупно и рассыпался, будто проламывал половицы. Потом туча разом вся распахнулась, в воздухе вокруг потемнело, и по деревне прошёл гул. На мгновение туча замешкалась, словно размышляя, куда свалиться, не поворотить ли назад. Потом она осела и пошла прежней дорогой. Она шла низко, грохотала, дымилась и как бы вытаптывала землю. Здесь я подумал, что есть что-то мстительное в её грохоте.

      Белая лента молнии, раздвоившись вилкой у тучи, резанула зигзагом мутный свод неба. Вслед за молнией, ещё раз глухо ворчнув, ударил гром с раскатом, словно на небе протарахтели по булыжнику железные бочки. Сизо-черная туча, клубясь и пенясь, дулась, ширилась, захватывая полнеба, до огненно-белого солнца. Гулко ухнул вдалеке второй раз гром, будто кто ударил обухом топора в дно опрокинутой бочки. Вслед за ударом грозы прямо над головою отполированным лезвием кривой шашки сверху вниз и наискосок в землю резанула молния, и брюхо нависшей тучи лопнула за Поноем. Космы тучи; будто растрёпанные чёрные волосы, тащились за рекою. Дождинушка полил как из ведра, пригибая ветви берёз и прибивая траву обочь дороги. Дождь лил, шуршал – ровный, плотный, холодной мглой, туманом наполнил пространство от облаков до земли, медленно, неутомимо истязал людей за какие-то их грехи. Тяжёлые тучи продолжали грузно выползать из-за гор и тёмным пологом стелились над Поноем. Порывистый ветер прижимал траву. Тьма сгустилась ещё больше, и сразу стало прохладней. По берегу пронёсся вихрь. Ослепительно яркая молния разорвала темноту, и от раската грома загудела земля. Дождь широкой, шумной полосой приближался со стороны моря. Достигнув реки, дождь старательно начал решетить её поверхность. По воде пошли пузыри, лопаясь и появляясь опять. И тут неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело ещё сильней. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Дождинушка ударил ещё сильней, крупный, с градом. Ветер навалился на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов доры и карбаса и уносил их в открытое море. Молнии слепили глаза. Понойчане в страхе попрятались по домам.

      Три дня над Поноем бушевал порывистый ветер с дождём. На речном просторе вспучивались белопенные волны, шарахались на берег, с шумом захлёстывая камни. Ветер вдруг обманчиво сникал. Берёзки в эти короткие передышки целомудренно оправляли потрёпанные сарафаны. Их смирённый ропот заглушался перехлёстом волн, что отчаянно бились о камни. А ночью всё стихло так же, как и пришло, – сразу. Дождь шебаршил тихо по крышам, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии ещё долго плескались за окном. А дождь всё сыпал и сыпал, словно навёрстывая упущенное за лето. Капли воды стекали, Висли на листьях, с нудным звоном тюкали лужу у крыльца, нагоняя тоску, которая, казалась, просачивалась в каждую щель.

      Утром, когда уплыли задумчивые облакаи и грустные травы легли к ногам, когда взошло солнце, земля засверкала, занялась зелёным огнём, открылись далёкие взгорья, изволоки и зелёная земная зыбь, заливной луг первого взвоза. Утро после ночной грозы оживало, неторопливо, исподволь. Бури будто и не бывало.

      Какая-то птичка робко заявила о своём пробуждении. Деревья примолкли. Солнце то проглядывало, то пряталось в низких и рваных тучах, и тогда шёл мелкий дождь.

Разная бывает тишина – тревожная, грозная, задумчивая, ледяная- это была теплая и нежная тишина ожидания, как перехваченное на миг дыхание перед чудом, которое обязательно произойдёт.

И оно произошло. Тоненький посвист с мелодичными перебивками поплыл в воздухе, подала чистый, похожий на звон серебра, голос пеночка веничка, и вдруг ударил, рассыпался высоким звоном со всевозможными коленцами жаворонок полярный.

      В половине пятого, когда солнце позолотило тюль на окнах, я встал: пора было собираться ехать в Лахту на ремонт линии, в то время я работал связистом. Время было раннее, густая испарина подымалась от смоченной дождём земли, от трав и деревьев. Туман устремлялся навстречу поднявшемуся солнцу, ещё слабо пропуская его лучи, но по всему было видно, что день может выстояться погожий,-редкий случай в это дождливое лето. Разутрилось. Небо выступило уверенно, обозначило облака, лёгкие, крутобокие, они тоже будто очнулись и пошли, а над горой понемногу занималась заря. Это уже была не та широкая, щедрая заря, что одаривает летнее утро, эта была поскромней и с какой-то прохладцей, жалась в прищуре горизонта.

      В Лахту мы выехали на доре, пока была полная вода.

В народе говорят: не всякий гром бьет, а бьет да не по нам. В тот день гром ударил по нам. Ещё только-только мы въехали на доре в Лахту, как заметили небольшую толпу народа, навстречу нам вышел начальник фактории.

– Андриана Степановича убило, – сказал он и больше ничего не смог пояснить. Уже проходя сквозь толпу, я слышал обрывки негромких разговоров, из которых понял, что Степановича убило молнией.

       Собираясь на линию, он шёл к карбасу, опутавшись через плечо мотком провода, в неё и ударила молния.

К вечеру нанесло снова жаркую грозу: удары грома следовали часто, один за другим, а в промежутках между ними весь душный и нагретый воздух и стекал белым искорьем и трещал по сухим стенам дома, будто отдирали старые залубеневшие обои.

      После грозы с моря потянуло мокрым холодом. Но воздух был свеж и припахивал морскими водорослями. И снова утро было влажное и тёплое. Солнце томилось в вязком тумане, однако грело пристально, обещая жаркий день и дождь к вечеру.

Детство

      Гуляла весна девчонкой с голубыми мечтами. Тундра подернулась дымкой. Снег, умирая, подарил жизнь травам, цветам, листве. Вечерело. По пологому склону горы солнце катилось в море, на ночлег. Косые его лучи в переливах речной воды вспыхивали, как янтари. Сбежавшие к реке олени дожевали остатки зари, лениво поднимались на берег и ложились беззаботно под кустики рогов..

Детство… Как всё таки свежи в памяти его следы! Кудрявая ива, ползучие берёзки… речка,..

      Я вновь на берегу этой замечательной реки. Повороты всех тропинок помню наизусть. Здесь я рос, ходил на рыбалку и охоту.

Так вот же она всё та же гора, по которой я с пойманной впервые куропаткой мчался на лыжах сломя голову, повесив свой первый трофей на пояс, чтобы видели все, какой я промышленник. К дому я шёл, хмелея от счастья, и ноги не чуяли земли. Нет, я не шёл, а летел. И даль становилась как будто светлее. Сияло солнце. Раздвинув широко золотые ресницы, оно глядело на меня с любопытством.

На память пришёл родной дом, где прошло моё детство. Дом был большой, как казалось мне тогда. Он сухо потрескивал от мороза, а коли позёмка мела – снег шуршал о стекло, словно кто-то силился заглянуть в окна; и что-то глухо хлопало по крыше, то ли доска карниза, то ли железный лист возле трубы. Тонкие стрелочки льда протягивались по мокрому стеклу, с жилой стороны-в избе выстывало.

Старшие сестрёнки ушли в сельский клуб на танцы: была суббота и сегодня завели старенький клубный движок, который прерывисто пухал, издавая электроэнергию. Младшие братья спали сладким сном.

       Мама в то время находилась в районной больнице, а отец в стаде. Я сидел за столом, читая книгу при керосиновой лампе, огонь которой испуганно вздрагивал, когда о стену дома разбивался порыв ветра, я сидел, накинув на плечи зимнее пальто, и совал голые руки под мышки, ежился, напряженно прислушивался ко всем звукам, долетавшим снаружи. Мне внушала опасение лампа. Я то и дело взбалтывал её, слыша жидкий плеск внутри: керосин кончался, а идти в сени, добавлять керосину было страшновато. Хоть бы сёстры пришли скорей! Я вытягивал шею, напряженно всматривался в тёмное окно.

То мне чудился знакомый свист, которым лихо владел мой друг Паша Шевелюхин, то скрип лыжных палок по снегу, то глухое притопывание на крыльце. Но это только чудилось. Охапка поленьев лежала наготове возле печки, но я не затоплял её, медлил: а то выстынет в избе до сестриного прихода. Пар от дыхания ударялся в лампу, язычок пламени трепетал. Старые часы тикали громко и скрипуче, а стрелка словно заржавела – она едва-едва ползла по циферблату. Казалось, всё отступило куда-то: и соседские дома, и всё живое, и стоит дом наш посредине равнины, а вокруг ни души.

      Чувство одиночества нарастало. Мной овладевало отчаяние; я уже не верил, что сёстры придут, уже злился, уже готов был плакать и вглядывался в стрелки часов- читать не хотелось; тщетно вслушивался в долетающие звуки- ничего, кроме шуршания снега по стене и глухого хлопанья по крыше. И вдруг – о чудо! Я явственно услышал сестрин смех. Сёстры идут. И лампа начинала светить ярче. Быстро наломал лучин для растопки печки. Лучины весело затрещали, потянуло смоляным дымком.

      Я сбрасываю с плеч пальто, мне уже не холодно, и дом кажется обжитым, уютным, светлым. Растопка из лучин догорает, постреливая алыми угольками-это к гостям! Примета такая. Занялись поленья. Я начинаю лихорадочно вытаскивать задвижку в трубе, щипать дальше лучину от соснового полена, специально лежащего на печи для этой цели. И растапливаю печку. Пламя весело шумит и рвётся вверх, в трубу. Тяга такая, что поленья хоть привязывай, не дай бог, через трубу вылетят целиком.

Они входят. Красный отблеск пламени из печи радостно играет на белом боку большой печи. Не слышно тягостного стука маятника старых часов, не слышно зловещего хлопанья на крыше- весело и хорошо. Сейчас сёстры сядут у печки, они будут разговаривать, делиться впечатлениями о проведённом вечере в клубе, а я спокойно продолжу читать. А потом мы все вместе сходим в стайку, где должна окатиться одна из овец, дадим овцам пахучего сена на ночь. Попьём горячего чая, а потом ляжем вместе на одной кровати, под одним одеялом, и будем спать, грея друг другу спины…

Дровосечка

                               Пришла,– и тает всё вокруг,

                               Всё жаждет жизни отдаваться,

                               И сердце, пленник зимнихвьюг,

                               Вдруг разучилося сжиматься.

А.А. Фет

      Земля лежала ещё под снегом, деревья стояли голые. Высокое небо было ясным и холодным. К западу тянулись холмы, пестревшие весенними проталинами. По утрам ещё курился морозный пар над Поноем, льдисто сверкал на полях крепкий наст и ребятишки бегали в школу не дорогой, а прямиком, но уже чувствовалось приближение весны.

      Зима неторопливо скатывалась под весну: снег скипелся сахарно, стеклянным настоем обложило сугробы, и, хотя зеркальный, слепящий глаза покров пока не держал на себе человека, но уже ладно отполировал забои. Земля потекла, из её натужившегося чрева потекли первые соки, и неясные сиреневые пролысины обманчиво упали на встопорщенные ивняки. Весной запахло, весной, хотя морозы в полной силе и добрый хозяин, жалея дров, дважды в день калит печи. Но в предутренние смирные часы особенно сладко отзывается душа на растворенную природу, когда в атласном небе трепетно прогибаются к земле зазеленевшие звёзды, готовые прорасти в снегах, а воздух хмельно дзинькает, как подгулявшая чернозобая синица. Весеннее, но ещё холодное солнце заливало прозрачной позолотой запушенные снегом улицы Поноя. Начала горбиться и чернеть дорога от фермы до полей: по ней возили навоз. Зори разгорались всё ярче, солнышко как бы набухало день ото дня, вставало огромное, багрово-красное, выманивало из-за реки на забереги куропаток. Далеко открылась речная даль, скатившаяся к морю.

      Обычно в эти мартовские дни собирались дровосечки. Приходили друг к другу односельчане и просили помочь в заготовке дров, в основном это были пожилые, одинокие женщины. Вечер выдался светлый, безветренный. С чистого, безоблачного неба глядел месяц, окрашивая избы понойчан в молочный цвет, когда пришла Августа Ивановна просить нас мужиков на дровосечку. Отказываться было нельзя, потому что и тебе пришлось просить бы людей в помощи, хотя и было мне в то время всего четырнадцать лет, но в Поморье это уже считалось, что ты мужик.

       Небо на востоке почти прозрело, стало подниматься, а понизу, с широким захватом, занялось всё нежно-розовым, ещё не выспевшим светом, зато лёгкие, развеянные за ночь и вознесённые в голубеющею высь облака жарко полыхнули в пронзительно молодых лучах солнца, ударившего по ним из-за горизонта. Мы уже отъезжали на тракторе. Верёвки для вязания бунтов (дрова складывали в кучу, перевязывали их верёвкой и спускали с горы, бунт катился до самой реки) и топоры всё было приготовлено с вечера. И когда поднялись на очередную вараку ( место, где рубят дрова), иногда дрова – мелкий белобокий березняк – были ещё с начала зимы нарублены и стояли костром, то увидели, что и само солнце уже легло на Бревенный, шафранно- красное, как обрубок железа, раскаленный в горне и только-только брошенный на наковальню.

      Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя ещё дальше на Север зиму. До этого три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за реку, пробуждая её встряской. Непрекращающаяся изморозь настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шошинский угор возле школы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно – ясное, оно тоже принялось за работу, что подстёгивало нас спешить с дровосечкой. Река Поной должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из ручьев, но пока она шла поверху, наледью. День наполнялся светом и теплом. За рекой в кустарниках табаркали куропатки.

      Уже не так драло наледью полозья тракторных саней, а кой- где в затишках зарождались первыми капельками совсем ослабевшими за ночь ручейки. Солнце ударило прямо в глаза, заставив зажмуриться, и всё вокруг сразу пришло в движение – пока слабое, осторожное, но разгонистое. День обещал быть богатым и звонким, небо стояло открытое, чистое, воздух от солнца подмяк, ледок по дороге начал запотевать. В березняке, где нам предстояло рубить дрова, лежал ещё снег, но он повсюду проседал, источаясь, из него торчала, как взросла за эти дни, прошлогодняя трава, виднелись проталины. Деревья за речкой, ещё не пробудившись окончательно, уж распрямились, отогревались, протяжно пошевеливались от собственных токов. Горчило: воздух за ночь не успел поднять в вышину вчерашнего натая. Солнечные лучи стелились как бы вдоль земли, не доставая до неё, но наклонялись всё ниже и ниже.

      Нарубив три больших бунта берёз и скатив их с горы, мы, шестеро мужиков, начали загружать тракторные сани. Солнце поднималось всё выше, припекая, и по дороге уже засочилось, засверкало, собрались первые, короткие течи. Снег по сторонам, посинев, набухал и тяжелел, тяжелел и воздух, постепенно пропитывался сыростью.

Последний купеческий дом

День полностью разгорелся, потекли ручьи, пока ещё безголосые и натужные; над полями с подгорной стороны заструился, волнуясь, воздух, молодой березняк за ним выбелило солнцем в одну клубящуюся полосу, колюче, занозисто каркала в полёте ворона; путался, не направляясь, слабый земляной ветерок. День стоял светлый, но неяркий и тихий – какой-то сонный. И это при солнце на небе, солнце, казалось, источилось, догорая, его слабый свет повисал в воздухе, не доставая до земли, когда мы выехали уже обратно.

      Зимняя река Поной совсем прохудилась, лёд болезненно посинел, у берегов, да и не только у берегов, разлились полыньи. Дорога через Поной, оттаявшая по сторонам, почернела и выточилась, по ней с недовольным карканьем ходили вороны. Солнце стояло ещё высоко, когда мы приехали домой и, разгрузив сани, сидели на крыльце в предвкушении званого ужина. Где должны быть и кулебяка с оставшейся с зимы сёмги, и грибки и всякое разносолье и, конечно, незаменимая брага, которая была в каждом доме, нет не для пьянства, а для души, то с устали, то с баньки или угостить зашедшего соседа.

      После трескучих морозов и затяжных буранов несказанно хороши бывают мартовские оттепели. Люди знают, что ещё не весна, что будут ещё не раз стоять над землёй неподвижные холодные туманы и бесноваться непроглядные вьюги. И может быть, потому-то так дороги эти тёплые редкие дни. В полдень начинаются капели. Не часто и как будто нехотя скатываются с крыши первые капли и падают в сугробы нанесённого буранами снега. Они летят до земли медленно, продолговатые, синевато-прозрачные. Вечерами под крышами повисают сосульки. Горящий закат окрашивает их в оранжево – золотистый цвет, и тогда искрятся карнизы домов, отделанные причудливой хрустальной бахромой.

1967 год

Есть ли власть у сельской власти,

или так ли важно иметь сельское поселение?

      Местная власть-самая близкая к народу. И значит, самая важная, ведь от неё зависит решение насущных проблем людей, а значит, и их благополучие. Полномочий у органов местного самоуправления много, но по причине скудости бюджета решать волнующие людей вопросы удаётся не всегда. И идея правительства Мурманской области об укрупнении сельских муниципальных образований вызвала неоднозначную реакцию со стороны как руководителей сельских поселений, так и общественности.

       Вопрос этот непростой. По мнению многих, в дотационном поселении муниципальная система управления оказалась полностью неэффективной. Из-за отсутствия средств и грамотных специалистов местные власти не могут решить даже простейших проблем, не говоря уж о ремонтах дорог и реформах ЖКХ. Вполне уместным считаю назвать некоторые из проблем.

Взять берега реки Вирмы. Да, живописными эти берега назвать было бы не очень правильно, из-за нашего же бескультурья. Но правый берег Вирмы в районе школьного мост был довольно приличен до того, как решили почистить русло реки. В результате теперь перед глазами – огромные камни (откуда только взялись!), загородившие проход людям и место катания детишек зимой. А дамба, построенная в сторону « семёрки», которая впоследствии была вывезена? Кем это сделано, остаётся только догадываться, но явно не простым работягой.

А авиаперевозки? Не думаю, что мэр Москвы или его приближенные отправляли самолёты из аэропорта Внуково или Домодедово. Это прямая задача авиаперевозчика, который несёт ответственность за пассажиров и грузы. Что это, нечем заняться нашим чиновникам?

       Прошёл слух, что за капремонт будет увеличена плата пока до шести рублей за кв. метр. Проглотим и эту пилюлю, как бы она ни была горька? Два года назад отдыхали в Краснодарском крае и я рассказал о том, как мы платим за отопление и летом, которое отключают уже в мае. Люди, которые были со многих уголков нашей необъятной Родины, были удивлены, не поверив, что платим за воздух.