Kitabı oku: «Капитан Михалис», sayfa 3
А капитан Михалис направился домой самой длинной, окольной дорогой. Он чувствовал, что и в собственном доме не будет ему покоя. Сердце птицей рвалось из груди. Даже на знакомых улицах вдруг стало ему тесно: дома угнетающе обступали со всех сторон, от редких встречных он шарахался как от чумы и шагал так быстро, будто за ним кто-то гонится. Вот улица Широкая. Пусто, несколько керосиновых фонарей бросают мутные отблески на мостовую. Капитан Михалис пересек базар. Турецкая закусочная, кофейня да две-три таверны были еще открыты. Его окликнули, ему показалось, что это голос капитана Поликсингиса, и он, не оборачиваясь, прибавил шагу. Впереди замаячил сераль паши, мраморный венецианский фонтан со львами, огромный платан распростер над ним могучие ветви. Никого вокруг. Капитан Михалис подошел поближе, перекрестился.
– Да освятит Господь ваши души! До встречи, земляки!
На протяжении веков на этом проклятом платане по приказу паши вешали мятежных христиан. И зимой и летом качались на самых толстых ветках веревки с уже готовыми петлями.
– Клянусь христианской верой, как-нибудь ночью встану, возьму топор и срублю тебя, исчадье ада! – Михалис с такой ненавистью посмотрел на старое дерево, словно перед ним стоял поганый турок.
Затем он снова окунулся в темноту. Длинным узким переулком вышел к Трем аркам. Расстегнул ворот рубахи, глотнул воздуха и с холма окинул взглядом окрестности. Где-то рядом шумит море. Слева и справа от него вырисовываются во мраке очертания гор – Юхтаса, Селены, Псилоритиса. А высоко в небе мерцают звезды. Капитан Михалис принялся стремительно расхаживать взад-вперед, фыркая, точно конь. Наконец остановился у края крепостного рва. Прямо напротив, на мысу, виднелось несколько приземистых хижин. Это Мескинья, селение прокаженных. Немного ниже выдавался в море еще один мыс – Семь Топоров. Оттуда более двухсот лет назад ринулись турки на штурм Мегалокастро. До сих пор там торчат семь вонзенных в землю каменных топоров. Чуть подальше привольно раскинулся в море пустынный остров Диа, похожий на огромную черепаху.
За спиной послышались женские голоса, тихо зашелестел шелк: в сопровождении старого турка, который, понурив голову, нес большой зажженный фонарь, шли две турчанки в черных паранджах и с раскрытыми зонтиками. Они о чем-то оживленно разговаривали и тихонько посмеивались. В ночном воздухе разнесся запах мускуса.
Капитан Михалис вздрогнул.
Все бесы меня преследуют сегодня! – гневно подумал он и отвернулся к морю, чтобы не видеть турчанок. Ну, нет, дьявол-искуситель, тебе со мною не совладать!
Он вдруг заторопился домой, хотя домашних ему сейчас не хотелось видеть. Они, конечно, еще издали узнают его шаги. А он будет так кашлять, что жена, дочь и собака все поймут и попрячутся. Ему необходимо побыть одному! Одному!!! Сегодня он должен подумать, как жить дальше.
Жена капитана Михалиса Катерина и дочь Риньо сидели у стола с зажженной лампой и ждали. На длинном, во всю стену, диване в углу около выходившего во двор окна было обычное место капитана Михалиса. Кроме него, там никто никогда не садился. Даже когда его не было дома, в том углу лежала какая-то тяжелая тень, и ни жена, ни дочь не решались туда подойти, боясь внезапно наткнуться на грозного главу семейства.
Жена вязала чулок, свет от лампы косо падал на ее каштановые, туго заплетенные косы, дуги бровей, упругие щеки, очерчивал горько сжатые губы и упрямый подбородок. В этой женщине удивительно сочетались нежность и сила. В молодые годы она была стройна, как свеча, к тому же отличалась храбростью, как и подобает дочери капитана. Ее отцу, капитану Трасивулосу Рувасу, не посчастливилось иметь сына, зато Катерина унаследовала его отвагу и поистине мужской характер. Но, выйдя замуж, попала в когти льва. Поначалу она упрямилась, сопротивлялась, но с годами была вынуждена покориться. Кто же мог противостоять капитану Михалису?
Катерина вязала и думала о своей жизни. Как быстро утекла она, словно вода!.. Время от времени женщина обводила глазами стены: там, под самым потолком, в широких черных рамах висели портреты героев 1821 года, перед одним из них горела небольшая серебряная лампада…
Кира Катерина то и дело покачивала головой, согласно своим мыслям. Всю жизнь – и в отцовском, и в мужнем доме – она провела среди оружия. Еще девушкой, во время восстания 1866 года, взяла она ружье, патронташ и пошла воевать против турка, топчущего родную землю. А раньше, в детстве, во время другого восстания, вместе с подругами рвала старые книги, которые приносили монахи из монастыря, и делала пыжи для повстанцев. Давно она привыкла к запаху пороха… Только вот муж… он, конечно, храбрый и сильный – настоящий мужчина. Она вышла за него по любви, да и теперь не разлюбила, но жить с ним тяжело, и не раз в глубине души кира Катерина проклинала судьбу.
Она опустила вязанье и посмотрела на старую литографию, висевшую над диваном: филистимляне схватили Самсона и истязают его. У непокорного смельчака веревками, ремнями и цепями связаны руки и ноги. Вокруг разъяренная толпа. Они тащат и толкают его, бьют, колют копьями. А из решетчатого окошка высокой башни выглядывает Далила с обнаженной грудью и хохочет…
Кира Катерина вздохнула и снова склонилась над чулком.
Дочь Катерины – стройная, гибкая девушка лет пятнадцати, с густыми сросшимися бровями, как у отца, и волевым подбородком, как у матери, – тоже оторвала глаза от рукоделья, погладила длиннохвостого кота, свернувшегося клубочком у ее ног.
– Что ты вздыхаешь, мама? Какие мысли мучают тебя?
– Какие мысли? – переспросила мать. – О жизни своей думаю. И о тебе – какое будущее ждет тебя в этом доме! И о некрещеной крошке, я ее убаюкала, чтоб не гневила этого зверя. Одному Трасаки легко живется, ведь он – точная копия отца. – Она подняла голову, прислушалась. – Уснула… Угомонилась, кроха моя бедная!.. А Трасаки и впрямь вылитый отец! Видела, как он сердится? Как хмурит брови? Как дерется с дружками? А на женщин смотрит волком, будто сожрать их готов!
Риньо промолчала. Она хоть и боялась отца, но любила, гордилась им. И во всем его оправдывала: будь она мужчиной, наверное, вела бы себя точно так же. Только таким ей хотелось видеть своего сына, а дочери – Бог с ними, пусть трепещут, едва отец переступит порог. С той поры как ей исполнилось двенадцать, и у нее стала наливаться грудь, отец запретил показываться ему на глаза. Вот уж три года он ее не видел. Когда бывал дома, она пряталась либо на кухне, либо наверху в каморке. Риньо издали узнавала его шаги, бросалась наутек, а впереди, поджав хвост, бежал кот. Ну что ж, значит, так надо. Отец прав. Почему – Риньо не могла объяснить, но была твердо убеждена в этом.
То же самое чувствовала и мать, только не хотела признаться. Да, на его месте она поступала бы так же. И ее отец был таким, царство ему небесное! Катерине вспомнилось, как погиб старый капитан Рувас. Ей тогда лет двадцать было, она была еще не замужем. Однажды ночью дом их окружили низами. Отец убил нескольких, но их было много, они связали его, положили во дворе и стали совещаться, на чем отправить в Мегалокастро к паше. Катерина с матерью вышли во двор. Одежда на отце была изодрана, сам весь в крови.
– Прощайте, женщины! – крикнул он им. – Не горюйте! Сварите кутью на мои поминки! Не плачьте, я умираю за свободу! Дай тебе Бог хорошего мужа, Катерина! Родишь мальчика – дай ему мое имя Трасос!
Отца привезли в Мегалокастро и посадили под большим платаном напротив сераля паши. Пришел турок-цирюльник и бритвой снял с него кожу. Из нее эта мразь Мустафа-паша наделал себе кисетов.
Вот так, за вязанием, вспоминала Катерина пережитое и вздыхала. С капитаном Михалисом жили они в согласии, грех жаловаться. Он честный, всеми уважаемый человек. На чужих жен не пялится, в карты не играет, не сквалыга. Только вот напивается иногда – топит в вине свою тоску. Но это бы можно и стерпеть от настоящего мужчины. Вон другие еще не то выделывают, а с ним это редко бывает, раза два в году. Теперь, правда, жизнь стала невыносимой. Год назад Катерина родила дочь, а муж ее не признает, даже видеть не желает.
– Знать о ней не хочу! – кричит он, когда жена принимается его увещевать. – Откуда у нее такие голубые глаза, черт бы ее побрал?!
Ни в ее, ни в его роду ни у кого не было голубых глаз, только у этого ребенка. От какого дьявола они взялись? Словно нечистая сила ворвалась в дом и попортила девочке кровь.
Несчастная мать молча глотала слезы. Что тут скажешь? Молилась на коленях перед большой иконой архангела Михаила с золотыми крыльями и огненным мечом и прижимала к груди спеленатого младенца. Молила архангела Катерина, взывала к нему о помощи: может, явится мужу во сне и внушит ему, смягчит хоть немного это каменное сердце…
С утра до вечера пропадал муж в лавке, даже обедать не приходил. Обед носил ему молодой приказчик Харитос. Пока Михалиса не было, мать давала ребенку волю и покричать, и поиграть. Но как только стемнеет, поила крошку сонным отваром, чтоб не просыпалась до самого утра…
Из соседней комнаты послышался крик сонного Трасаки: мальчишке, верно, что-то привиделось.
– Нет бедолаге покоя даже во сне, – улыбнулась женщина. – Все-то ему снится, что собирает он войско, гонит, рубит, крушит турок… А вырастет – и с его мечтами будет то же, что с мечтами отца и деда… Ох, беспредельны муки нашего Крита!
Дочь и мать надолго замолчали. Риньо глядела через окно в ночной мрак. От лютого северного ветра скрипели ставни. Риньо закрыла глаза, и по спине у нее забегали мурашки.
– Что-то припозднился он сегодня, – заметила она, нарушив молчание.
– Говорят, его позвал к себе Нури-бей… И чего ему надо, этому псу?
– Опять, небось, схватит его отец за красный кушак и забросит на крышу! – Девушка горделиво засмеялась.
– Ну да, – укоризненно покачала головой мать. – А тот потом отыграется на христианах… Верно говорю, беспредельны муки Крита!
– Пока жив отец, мне ничего не страшно!
– Вот так и я надеялась на своего отца, пока однажды ночью…
И умолкла. Кум – так звали кота – вдруг вскочил Риньо на колени и навострил уши, глядя на дверь. Женщины тоже прислушались. Риньо мигом собрала нитки, кружева, ножницы. Кота как ветром сдуло.
С улицы послышался сухой кашель.
– Идет… – выдохнула девушка.
Мать встала.
– Пойду подогрею ужин. Видно, хочет, чтобы никто ему на глаза не попадался. Потому и кашляет.
Хлопнула калитка. Капитан Михалис вошел во двор, загремел щеколдой. Переступив порог дома, увидел, что в комнате никого. Снял с головы платок, сбросил жилет – все мокрое, хоть выжимай. Сел на излюбленное место у окна, выходящего в небольшой сад. Вынул из-за пояса платок, отер пот со лба, шеи, груди и распахнул окно.
Было слышно, как женщины на кухне возятся у очага, подогревают ужин. Вдруг ему показалось, будто заплакал ребенок. Капитан Михалис уже готов был вскипеть, но нет – тихо. Он достал табакерку, сделал самокрутку, высек огонь и закурил. Но во рту была горечь, как будто отраву в себя втянул. Он выбросил цигарку за окно.
Вошла жена с подносом. Но не успела и на стол поставить, как капитан Михалис, не поднимая головы, буркнул:
– Не хочу есть. Убери!
Жена молча повернулась и вышла.
В доме воцарилась мертвая тишина. Капитан Михалис встал, опять надел жилет, дважды обернул платок вокруг головы. Дойдя до двери, вдруг остановился в задумчивости. Поблескивали на стенах портреты борцов 1821 года – в фустанеллах22, с патронташами и пистолетами. Жесткие усы у каждого топорщились, словно были сделаны из железной проволоки. Длинные волосы спадали на плечи.
На время капитан Михалис забыл обо всем на свете. Он переводил взгляд с одного портрета на другой, будто здоровался. Он плохо помнил биографию – где воевали, какие совершили подвиги, какого они рода и откуда: из Румелии23, с Морея24, с островов или же с Крита. Это его вовсе не занимало. Он усвоил одно: все они воевали против турок – и этого достаточно. А остальное – для учителей истории.
Перед одним из портретов, как перед иконой, горела лампада. Всем, кто ни спросит, капитан Михалис кратко отвечал:
– Это святой Караискос25.
Караискос был командиром его деда Дели-Михалиса. Однажды ночью, когда греки держали оборону в Фалероне, неподалеку от Афин, а вокруг уже стояли палатки турок, его дед напился. Командир отдал приказ: никому не оставлять свой пост, пока утром не подойдут отряды других капитанов, ведь христиан было немного, а турок – тысячи. Пил дед не один, напились и другие критяне, решив, что им никто не указ. Выскочили из укрытий и, подняв пальбу, бросились к турецким палаткам. Эта вылазка была преждевременной. Тут Караискос и погиб.
– Такого человека угробили! – бормотал капитан Михалис. – Но ничего не поделаешь! Дед тоже погиб. Все мы рано или поздно погибнем!
Он вышел на улицу. Колодец, корыто для воды, виноградные лозы, свисавшие над колодезным срубом, горшки с цветами – все раздражало его сегодня. Направился к небольшой конюшне в конце двора. Белая кобыла, почуяв хозяина, повернула голову, повела ушами, радостно заржала. Капитан Михалис подошел к ней, широкой ладонью потрепал по холке. Какое гордое создание, а ведь вот послушно ему, в любой миг готово исполнить его волю и всегда, до смерти, будет с ним – как часть его самого.
Капитан Михалис надолго задержал руку в густой серой гриве, чувствуя, как все нутро его отогревается от этого тепла. Ему даже показалось, что на его мощном затылке отрастает грива, силы его удваиваются, вот сейчас он перемахнет через забор, затем через крепостную стену и вырвется в поле, плодородное, истоптанное турками поле, с гиканьем помчится к хутору Нури-бея. Эта сила шла из самой земли, переливалась из теплого тела кобылы в его пятки, захватывала все тело, распирала грудь.
Капитан Михалис бросился к дому.
– Харитос!
На пороге появилась жена.
– Он спит.
– Разбуди!
Михалис скрутил цигарку и закурил. Горечь во рту прошла. Он спокойно наблюдал, как густой табачный дым выходит из ноздрей, и ждал.
Протирая глаза, вышел заспанный Харитос. Густые волосы взлохмачены, шея голая, босой. Этому дикому козленку лет двенадцать. Капитану Михалису он приходится племянником – сын брата, пастуха Фануриоса. Отец прислал его из деревни учиться. Но при одном только упоминании об ученье лицо капитана Михалиса кривилось.
– Бумажным червем захотел стать? Учителем?! Не видишь разве, до чего дошел твой дядя Сиезасыр? Над ним даже сопляки смеются! Испортишь себе глаза, несчастный, напялишь очки и станешь для всех посмешищем. Оставайся у меня в лавке, а когда подрастешь, наберешься ума, дам тебе деньжат, откроешь собственную лавку, человеком будешь.
О своем решении капитан Михалис сообщил и Фануриосу.
– Делай как знаешь, – ответил брат. – Мясо твое – кости мои. Бей его почаще, чтоб человеком рос!
Капитан Михалис схватил Харитоса за шиворот и хорошенько встряхнул.
– Ступай к колодцу, – велел он, – умойся, а когда очухаешься, придешь ко мне, дело есть.
Харитос пошел к колодцу, достал воды, умылся, пальцами пригладил взлохмаченные волосы и подошел к дяде.
– Я очухался, – пробормотал он.
Капитан Михалис положил ему на плечо руку.
– Сходи постучись в пять домов – сам знаешь в какие. Да захвати камень, стучи, пока не откроют. Понял?
– Понял.
– Значит, к Вендузосу, к Фурогатосу, Каямбису, Бертодулосу и в монастырь, где живет Эфендина.
– Эфендина Кавалина?
– Да-да, Эфендина Кавалина. Передай им всем привет от капитана Михалиса. Завтра суббота, а в воскресенье рано утром пусть приходят ко мне. Понял?
– Понял.
– Иди! – Затем кликнул жену. – Зарежь три курицы, приготовь закуску, испеки хлеб. Убери в подвале. Поставь стол, скамейки, посуду.
Жена открыла было рот, чтобы напомнить: сейчас пост, мол, побойся Бога, но он поднял руку, и Катерина со вздохом прошла в дом.
– Горе мое, горе, опять пирушка! – пожаловалась она Риньо, которая перемывала тарелки в раковине. – Велел зарезать три курицы и убрать в подвале.
Послышался скрип лестницы: это капитан Михалис отправился спать.
– Что это с ним? Ведь еще шести месяцев не прошло, – удивилась Риньо.
Но сердце ее трепетало от радости. Ей нравилось, когда весь дом ходуном ходит, все хлопочут, снуют туда-сюда с закусками, а мужчины сидят в подвале и выпивают.
– Приспичило ему! – ворчала мать. – Снова бес оседлал! – И перекрестилась. – Грешна, Господи, ругаюсь, нет сил терпеть! Уж и Великого поста не признает!
Грустно посмотрела она на иконостас, на архангела Михаила. Сколько я тебе поклонов била, сколько просила! Разве не наливаю я каждый день оливкового масла тебе в лампаду, разве свечи не ставлю! Все напрасно… Ты, видать, с ним заодно!
– Эх, если б я была мужчиной! – прошептала она. – Всем бы показала! Да то же самое бы вытворяла! Было б у меня пять-шесть шутов, и когда бы сердцу делалось тесно в груди – звала бы их в подвал, поила, заставляла играть на лире, плясать, пока с души камень не свалится. Как все-таки хорошо быть мужчиной!
Глава II
Весенняя ночь выдалась нелегкой для жителей Мегалокастро. Около полуночи холодный, пронизывающий ветер сменился теплым, влажным, от которого набухают почки на деревьях. Начал он свой путь в Африке, пересек Ливийское море, промчался над Месарийской равниной от Тимбаки и Калус-Лимьонеса до Айя-Варвары, оставил позади знаменитые Арханьотские виноградники и оседлал стены Мегалокастро. Пробираясь сквозь щели в дверях и окнах, он набрасывался на мужчин и женщин, пробуждал желания, не давал уснуть. За одну ночь весна вероломно овладела Критом.
Даже паша, хоть был он уже стар и немощен, проснулся от сладостной истомы, хлопнул в ладоши, и в комнате тотчас появился арап Сулейман.
– Открой окно, Сулейман, что-то душно… И что за напасть этот ветер!
– Да нет, паша-эфенди, не напасть. Ветер из африканского края, потому такой горячий. На Крите называют его ангур-мельтеми26: огурцы от него хорошо растут.
– Ангур-мельтеми… И то верно. Вот что, позови-ка Фатуме, пусть зайдет, она мне нужна. Да налей воды в кувшин и принеси сюда. И опахало захвати… Ох, беда, этот Крит вгонит меня в могилу!
В эту ночь в теле богобоязненного митрополита Мегалокастро – ему уж восемьдесят стукнуло, и седая борода белой рекой струилась до пояса – тоже заиграла кровь. Он сбросил одеяло, кряхтя встал с постели и подошел к окну подышать свежим воздухом. Вокруг тишина, в темноте вырисовывались очертания погруженных в сон домов. Старое лимонное дерево во дворе кафедрального собора пьянило воздух густым запахом цветов. А в глубине тверди небесной, пред Божиим престолом, зажглись несчетные лампадки звезд… Со страхом всматривался митрополит в ночное небо. Нежный ветер вдруг словно поднял его тяжелое, тучное тело на воздух, и оно зависло в глубокой тишине, ниспосланной Богом. Прошло несколько мгновений, прежде чем старик снова почувствовал под ногами твердую почву. Он с облегчением вздохнул, перекрестился и вернулся в постель, чтобы погрузиться в безгрешный сон.
Капитан Михалис резко сбросил простыню и, недовольный, сел на кровати. Было уже за полночь. Схватил со стола кувшин и несколько раз жадно глотнул холодной воды, пытаясь отогнать бесстыжий сон, обволакивающий, льнущий к нему, словно женщина.
– Приснится же такая нечисть! – проворчал капитан Михалис, и меж бровей залегла гневная морщина. – Чего доброго, бесов накличешь!
Он вскочил, босиком спустился по лестнице во двор, зачерпнул воды из колодца и сунул в ведро голову. Но во рту все равно остался сладковатый привкус греха. Михалис вернулся в дом, сел на кровать, распахнул окошко. Со всех сторон его обступала густая, как смоль, тьма. Прислушался: город спал глубоким сном, и не слышно было его дыхания. Только непривычно горячий ветер, пропитанный запахами земли и моря, гулял по двору, шурша виноградными листьями.
Капитан Михалис прислонился к стене и закурил. Он не хотел больше поддаваться сну-искусителю. Пускал дым, устремив взгляд на архангела Михаила в киоте, покровителя его рода, этого небесного Дели-Михалиса с колчаном за спиной. По правую руку от иконы поблескивали повешенные крест-накрест дедовские серебряные пистолеты, по левую – свадебные венцы из восковых лимонных цветов. Из соседней комнаты донесся вздох супруги, на чердаке пискнула мышь, и в то же мгновение по ступенькам едва слышно шмыгнул кот. И опять глубокая, ничем не нарушаемая тишина.
Капитан Михалис курил и ждал рассвета, впившись глазами в окно, тяжело дыша, и в густых бровях прятался гнев, смешанный со стыдом.
Светать начнет, видно, еще не скоро – темень хоть глаз выколи, да и ветер этот, дерзкий, неугомонный, никак не утихает. Не обошел он и дом Блаженных, покружил над широкой кроватью с кружевным балдахином, где, скрестив руки, спокойно спали в белоснежных ночных рубашках три сестры. Аглая то и дело выпрастывала из-под одеяла голые костлявые руки и хихикала, как будто ее щекотали. Затем, словно бы устыдившись, затихала. В спальне, просторной и чистой, с тремя большими разукрашенными комодами, где хранилось приданое сестер, пахло подгнившей айвой.
Учитель Сиезасыр, брат капитана Михалиса, в этот поздний час сидел за столиком, накинув на плечи пальто, чтоб не простудиться от ледяного северного ветра, который задувал с вечера. Склонившись над толстой книжкой, он перечитывал историю Великого восстания 1821 года и как бы заново переживал все события. Вражда между братьями, коварство, продажность – и те же самые люди, не задумываясь, шли на смерть во имя родины, проявляли чудеса храбрости и стойкости, достойные святых! Учитель беспрестанно снимал и протирал очки, ему казалось, что из-за них расплываются буквы. На самом же деле глаза его были полны слез. Летели часы, сменился ветер, наступил апрель, митрополит и паша беспокойно ворочались в постелях, а Сиезасыр все сидел над книгой, дрожа от холода и протирая очки.
За исключением бодрствующего учителя и сладко спящих Блаженных, остальные обитатели Мегалокастро спали в эту ветреную ночь тревожно. Одинокие женщины задыхались, сбрасывали простыни, не понимая, что с ними творится. Замужние протягивали руки, прижимались к мужьям. Молодая Гаруфалья27 в своем свежевыбеленном домике у пристани совсем распалилась. И ничего удивительного, ведь она только на прошлой неделе обвенчалась с красавцем Каямбисом. Теперь молодожены, как выразился Вендузос, плавали в бочке с медом. Шафером у них на свадьбе был Трасаки. В первые дни Гаруфалья ни на миг не расставалась с мужем и ходила точно пьяная от нежданно свалившегося на нее счастья.
Гаруфалья чуть не поседела в девках, чахнуть стала, и впрямь как неполитая гвоздика. И вдруг – муж, да еще какой! Его, верно, сам Господь Бог ей послал. Каямбис каждую субботу весь народ зачаровывал своим пением. Родом он был не здешний, из Сфакье, но Каямбис ушел оттуда три года назад, и обратной дороги в горы ему не было. Отец оставил двоим сыновьям отару овец, но из-за одного здорового барана – вожака – вышел у братьев спор. Решили они побороться: кто положит противника на обе лопатки, тот и получит барана. Однако в пылу схватки они слишком уж разгорячились, позабыли о том, что они братья, взялись за ножи, и Каямбис убил брата. Недолго думая, он бросил отару и барана-вожака да пошел куда глаза глядят. Так и оказался он в Мегалокастро. В сфакьянской бурке, в стоптанных башмаках, с веточкой базилика за ухом слонялся он по тавернам и пел. К счастью, увидел его однажды в таверне Вендузоса капитан Михалис, послушал, как тот поет, и парень ему понравился. Он подозвал Каямбиса и говорит:
– Не стыдно тебе, такому здоровому, таскаться по тавернам и петь, будто шлюха какая-нибудь? Приходи лучше ко мне, я дам тебе деньжат – человеком станешь!
И сдержал слово. Каямбис на те деньги купил себе ослика, две корзины товару разного и отправился по деревням торговать – нитки, гребешки, свечки, душистое мыло, зеркальца… Одно только условие поставил капитан Михалис: раз в полгода являться к нему в дом на пирушку и гулять до тех пор, пока сам хозяин не выгонит.
Как-то в большой деревне Крусонас увидел Каямбис у источника Гаруфалью и полюбил ее с первого взгляда. Прежде, однако, все разузнал – из какой она семьи, крепкое ли хозяйство – и только потом заслал к ней сватов. И вот в минувшее воскресенье их повенчали: Трасаки, встав на скамейку, надел на них венцы. Сам Михалис ни у кого не был ни шафером, ни крестным отцом. Сколько его ни звали – отказывался, «пока Крит не будет свободен».
А теперь Каямбис, запершись в бедном своем домишке, вот уже восемь суток плавает в бочке с медом. Встает, только чтобы осла покормить да самому поесть. Гаруфалья наскоро варит еду, подкрепятся молодые – и снова в постель… С иконы на стене смотрит на них довольный Христос, улыбается и благословляет. Пусть никогда не пустуют люльки у критян, пусть винтовки передаются от отца к сыну – лишь благодаря этой бочке с медом в один прекрасный день станет свободным Крит…
Горячий весенний ветер гуляет и за крепостными стенами, там, где находится селение прокаженных – Мескинья. В лачуге, прямо на земляном полу, страстно сжимают друг друга в объятьях мужчина и женщина, тоже молодожены. Руки у него покрыты язвами, по ним струится желтый вонючий гной. У женщины нет носа – отвалился как раз накануне свадьбы, поэтому лицо невесты прикрыто белым полотенцем. Жених сжимает локтями свою сладострастно стонущую избранницу и думает о сыне и о том, что проказа на свете не переведется никогда.
В то время как обнимаются прокаженные в Мескинье, на другом конце Мегалокастро, у Новых ворот, появляется Барбаяннис. Он возвращается домой весь в поту, держа высоко над головой масляный фонарь. Спотыкаясь в узких переулках, Барбаяннис проклинает судьбу, что не дает ему насладиться даже сном: больше после смерти жены ему ничего не осталось. Целыми днями бродит он по городу и предлагает жителям зимой горячий салеп28 для согрева, а летом – шербет для освежения. А еще часто зовут его вместо повивальной бабки, так что не больно-то поспишь. Принимать роды он научился у покойного отца, который принимал приплод у кобыл и ослиц со всей округи. А уж Барбаяннис перенес отцовское искусство на женщин. Вот и в эту ночь он принимал ребенка у Пелагеи, своей племянницы. И хоть промучился с нею три часа, но не напрасно: мальчик родился здоровый, черноволосый.
Разговаривая сам с собой и проклиная судьбу, возвращался Барбаяннис домой. Вдруг он услышал сзади цокот копыт. Правда, конь был какой-то необычный, не из тех, что едят ячмень, ржут и разбрасывают по дороге навоз. Копыта его так легко касались земли, словно были обернуты ватой, вокруг себя он распространял божественный запах ладана. Барбаяннис сразу все понял – не впервой, – перекрестился и, прижавшись к стене, стал поджидать всадника.
– Господи помилуй! – прошептал Барбаяннис. – Добрый вечер тебе, святой Мина!
Подняв глаза, он явственно увидел в ореоле яркого света среди тьмы резвого скакуна с золотой уздечкой, а на нем седобородого всадника. Был он в серебряных доспехах и в руке держал обагренное кровью копье. Святой Мина, отважный защитник Мегалокастро, как всегда, в дозоре. Ровно в полночь, когда город крепко спит, святой спускается с иконы, едет по набережной и по греческим кварталам. Прикроет растворившуюся дверь. Если кто из христиан болен и в окне у него горит огонь – непременно остановится и попросит Господа исцелить страждущего. Обычному глазу не дано увидеть святого. Только собаки при его появлении виляют хвостами, а из людей могут лицезреть его лишь двое: Барбаяннис и Эфендина Кавалина, придурковатый ходжа29. Только на рассвете возвращается святой на икону, и пономарь Мурдзуфлос, приходя утром убирать в церкви, всякий раз обнаруживает, что конь святого Мины весь в мыле.
Барбаяннис глядел, как исчезает святой в ночном мраке, и крестился.
– Вот и опять сподобился его увидеть, теперь дела пойдут на лад, – бормотал он.
Достав из-за пазухи лепешку на виноградном сусле, которую дала ему за труды Пелагея, Барбаяннис принялся с наслаждением жевать. Вот уже и дом близко, можно погасить фонарь.
Капитан Михалис курил, мысли в голове путались и жужжали, как майские жуки. Он силился припомнить все, что видел, что пережил, что полюбил и возненавидел в этой жизни, – деревню, отца, родной дом, разных людей, турок и греков, весь Крит от Грамбусы до монастыря Топлу. Ведь он исходил остров вдоль и поперек, побывал на всех его вершинах, в скольких восстаниях участвовал! И ни на чем теперь не мог сосредоточиться, так запали в голову эти бесстыжие красные губы.
Капитан Михалис кинул свирепый взгляд на архангела Михаила, точно в обиде на него за то, что тот не спустится с иконы и не наведет порядок в его жизни. Повернувшись, он увидел сквозь окно все то же темное небо.
– Пошли скорее день! – процедил он сквозь зубы. – Пошли день, хочу поглядеть, что со мной будет!
Снова вышел во двор, еще раз окунул голову в ведро с холодной водой и немного успокоился, присел на пороге.
Отчаянная борьба шла не только в душе капитана Михалиса. Всю ночь мерял шагами комнату и Нури-бей. Выходил в сад освежиться, опять возвращался в дом, беспрерывно курил, пил рюмку за рюмкой и бесился. То и дело глаза его устремлялись к лестнице наверх: черкешенка заперлась и к себе не пускает.
– Убирайся вон! – кричала она, стоило ему приблизиться к женской половине. – Ты опозорил себя! Ты мне не пара!
Эмине тоже не могла уснуть, стояла полураздетая у окна, заламывала белые руки и пыталась разглядеть в темноте греческие кварталы. Ей все еще виделись черные брови, борода, ручищи капитана Михалиса…
– Права, ой права! – стонал Нури-бей, и слезы катились у него из глаз. – Позор! Скоро стану таким, как этот придурок Эфендина. А этот гяур будет всякий раз звать меня на свои пирушки заместо шута.
Утром в комнату вошел арап – его повелитель, пьяный в стельку, спал, скрючившись, у порога. Борода, грудь, штаны были все в блевотине, вокруг валялись пустые бутылки и окурки…
А придурок Эфендина этой ночью спал, лежа на спине, и блаженно улыбался. Он получил приглашение на пирушку – значит, дней на восемь прочь заботы! Натрескается свиных отбивных и колбасы, накачается вином… Восемь дней и ночей без проклятой нищеты и без этих святынь, будь они тоже прокляты! Когда Нури-бей вспомнил о нем, ему как раз снился сладкий сон. Будто дверь отворилась, и в комнату вошел кабан, гладкий, откормленный, с турецкой феской на голове. А на шее у него, словно амулет, висел нож. И только этот кабан увидел Эфендину, так точно прирос к земле, поклонился, снял с шеи нож, вонзил себе в горло и рухнул на землю. Эфендина подошел и видит, что кабан-то, оказывается, зажарен, обложен лимонными листьями и страсть как вкусно пахнет! Эфендина от радости даже пробудился, рот был полон слюны.
