Kitabı oku: «Анафем», sayfa 5
– Ничего, – ответил Джезри. – Могу только сказать, хорошо, что ты на такое обращаешь внимание. Ты не задумывался о том, чтобы…
– Вступить в Новый круг? Пробиться в иерархи?
– Угу.
– Нет. Зачем мне задумываться, если остальные всё решили за меня?
– Прости, Раз! – сказал Джезри без тени раскаяния – скорее его злило, что я злюсь. С ним вообще нелегко, и я раньше месяцами его избегал, пока не понял, что ради дружбы с Джезри можно многое стерпеть.
– Проехали, – сказал я. – Так чем занимается группа Ороло?
– Понятия не имею. Я просто делаю расчёты. Орбитальная механика.
– Теорическая или…
– Абсолютно праксическая.
– Думаешь, космографы нашли планету ещё у какой-нибудь звезды?
– Каким образом? Для этого нужно сравнивать данные от других телескопов. А к нам за десять лет, понятно, ничего не пришло.
– Значит, что-то поближе, – сказал я. – Что можно рассмотреть в наши телескопы.
– Это астероид. – Джезри надоело ждать, пока я догадаюсь.
– Большой ком?
– Тогда Ороло бы куда больше взволновался.
Шутка была бородатая. Бонзы в нас почти не нуждались, и чуть ли не единственное, что могло изменить ситуацию, – открытие большого астероида, который вот-вот врежется в Арб. Такое чуть не случилось в 1107-м. Тысячи инаков собрали на конвокс, те построили космический корабль, чтобы сбить астероид с орбиты. Однако к моменту запуска корабля в 1115 году космографы рассчитали, что астероид всё-таки в нас не врежется, и полёт превратился в исследовательскую миссию. Лаборатория, в которой построили корабль, стала концентом светителя Реба в честь космографа, открывшего астероид.
Справа холм, на котором жили бюргеры, переходил в понижение. Оттуда вытекала речка – приток основной реки. Через неё был перекинут древний стальной мост: построенный, брошенный, пришедший в полную негодность и, наконец, залатанный новоматерией. Пунктирная линия, стёртая почти до невидимости, намекала водителям, что, может быть, стоит проявить немного вежливости к пешеходам, идущим между крайней правой полосой и перилами. Разворачиваться было поздно, да и по мосту толкал тележку, нагруженную полипакетами, другой пешеход. Мы юркнули за ним, надеясь, что грузотоны, кузовили и мобы не задавят нас насмерть. Слева приток вился по своей пойме, а в миле от нас впадал в реку. В моём детстве здесь были болотце и лес, но теперь берега укрепили, а участок застроили. Самым заметным сооружением был большой открытый стадион на несколько тысяч мест.
– Может, сходим на матч? – спросил фраа Джезри. Я не мог понять, в шутку он или всерьёз. Из нас четверых Джезри был самый азартный. В атлетические игры играл нечасто, но если уж играл, то с решимостью и злостью, и, несмотря на отсутствие опыта, часто побеждал.
– Думаю, туда без денег не пустят.
– Можем продать мёд.
– Мёда у нас тоже нет. Давай в другой раз.
Джезри мой ответ не очень понравился.
– И вообще, так рано матчей не устраивают, – добавил я.
Через минуту он загорелся новой идеей:
– А давай подерёмся с пенами!
Мы добрались почти до конца моста. Только что мы увернулись от кузовиля: водитель, парень приблизительно наших лет, одной рукой переключал кнопки управления, другой прижимал к щеке жужулу и вообще вёл машину так, словно нажевался дурнопли. Мы были возбуждены и часто дышали, потому в идее завязать драку мне почудился даже некоторый резон. Я улыбнулся и прикинул. Мы с Джезри были крепкими, потому что заводили часы, а многие эксы – в отвратительной форме. Мне вспомнилось, как Кин сказал, что они одновременно умирают от голода и страдают от ожирения.
Но когда я посмотрел на Джезри, тот нахмурился и отвернулся. На самом деле он не хотел ввязываться в драку с пенами.
К этому времени мы уже вошли в моё родное предместье. Целый квартал занимало здание, похожее на гипермаркет, но явно принадлежащее некой контрбазианской скинии. На газоне перед ним стояла пятидесятифутовая белая статуя какого-то бородатого пророка: в одной руке он держал лопату, в другой – фонарь.
В придорожных канавах из-под наслоений выброшенных обёрток росли дурнопля и буряника; под серой плёнкой сконденсированных выхлопных газов ворошились, словно черви в мусорном пакете, выцветшие кинаграммы. Сами кинаграммы, логотипы, названия товаров были мне незнакомы, но по сути оставались теми же.
Теперь я понял, почему Джезри так по-свински себя ведёт.
– Сплошное разочарование, – сказал я.
– Угу, – отозвался Джезри.
– Столько лет читать хронику, каждый день на провенере слушать удивительные истории… Всё это как-то…
– Заставило ожидать большего.
– Ага. – Мне пришла в голову новая мысль. – Ороло когда-нибудь говорил с тобой о десятитысячниках?
– Разрыв причинно-следственных областей и всё такое? – Джезри странно посмотрел на меня. Удивился, что Ороло удостоил меня такой беседы.
Я кивнул.
– Классический пример дерьма, которым нас кормят, чтобы всё это казалось интереснее, чем на самом деле.
Однако я чувствовал, что Джезри пришёл к такому выводу только сейчас. Если Ороло говорит про РПСО всем фидам, что тут особенного?
– Нас не кормят дерьмом, Джезри. Просто мы живём в скучное время.
Он сделал новый заход:
– Это стратегия привлечения. Точнее, удержания.
– То есть?
– У нас одна радость – ждать очередного аперта. Посмотреть, что там снаружи, когда ворота откроются. Когда там оказывается то же дерьмо, только гаже, что нам делать? Только записаться ещё на десять лет и посмотреть, не изменится ли что-нибудь к следующему разу?
– Или пойти дальше.
– Стать столетником? А ты не думал, что нам это бесполезно?
– Потому что их следующий аперт совпадает с нашим, – сказал я.
– А до послеследующего мы не протянем.
– Ну, многие доживают до ста тридцати, – возразил я. Лучше бы промолчал: сразу стало ясно, что я прикинул в уме то же самое и пришёл к тем же выводам, что и Джезри.
Он фыркнул.
– Мы с тобой родились слишком рано, чтобы стать столетниками, и слишком поздно, чтобы стать тысячниками. Родись мы на пару лет раньше, мы могли бы оказаться подкидышами и попасть прямиком на утёс.
– И тогда мы бы оба умерли, не увидев ни одного аперта, – сказал я. – К тому же меня, может, ещё и могли подкинуть, но тебя, судя по тому, что ты говорил о своей биологической семье, вряд ли.
– Скоро увидим, – сказал он.
С милю мы шли в молчании. Хоть мы ничего и не говорили, мы были в диалоге: странническом, когда два равных на прогулке пытаются что-то понять, в противоположность сувиническому, в котором наставник учит фида, или периклиническому, по сути, состязанию. Дорога влилась в более широкую. Магазины ширпотреба для пенов чередовались здесь с казино – промышленного вида кубами без окон, подсвеченными разноцветными огнями. Раньше, когда машин было больше, всю ширину улицы занимала расчерченная на полосы проезжая часть. Теперь было много пешеходов, людей на самокатах, досках с колёсиками и педальных устройствах. Однако вместо того чтобы двигаться по прямой, они (и мы тоже) лавировали по бетонным плитам, окружавшим магазины, словно море – цепочку островов. Дурнопля, пробивающаяся в узкие, извилистые трещины, как сито, собирала из ветра грязь и обёртки. Вскоре после рассвета солнце затянулось тучами, но теперь выглянуло снова. Мы зашли под навес, где продавали разноцветные шины для молодых мужчин, желающих украсить свои кузовили и оттюнингованные мобы, и за минуту растянули стлы так, чтобы прикрыть головы.
– Ты чего-то хочешь, – сказал я. – И у тебя плохое настроение, потому что ты ещё не получил желаемого. Думаю, хочешь ты не вещь, потому что не обращаешь внимания на всю эту ерунду. – Я кивнул на флуоресцентные шины из новоматерии. На колёсах возникали и пропадали изображения голых женщин с надутыми грудями.
Джезри какое-то время смотрел на одну из движущихся картин. Потом пожал плечами.
– Я бы, пожалуй, мог уйти в мир и научиться такое воспринимать. Если честно, пока я вижу один идиотизм. Наверное, чтобы втянуться, надо есть то же, что они.
Мы двинулись дальше.
– Слушай, – сказал я, – ещё в эпоху Праксиса поняли, что если в крови достаточно хорошина, мозг будет сотней разных способов уверять тебя, что всё замечательно…
– А если хорошина недостаточно, будешь, как мы с тобой, – ответил Джезри.
Я хотел было разозлиться, но не выдержал и хохотнул.
– Ладно, пусть так. Минуту назад мы видели куст раданицы на разделительной полосе…
– Ага. И ещё один у магазина бэушной порнопродукции.
– Тот выглядел посвежее. Можем нарвать листьев и пожевать. Уровень хорошина у нас в крови поднимется, и мы сможем жить здесь или где угодно и чувствовать себя счастливыми. А можем вернуться в концент и попытаться достичь счастья честным путём.
– Ты веришь всему, что тебе скажут, – заявил он.
– Это ты надежда эдхарианцев, – возразил я, – значит, ты и должен верить в такое без вопросов. Честно говоря, я удивлён.
– А сам ты теперь кто, Раз? Циничный процианин?
– Так все решили.
– Слушай. Я вижу, как трудятся старшие инаки. Те, кого озарил Свет Кноуса… – последние слова Джезри произнёс с издёвкой. От досады он то замедлял, то ускорял шаг, сообразно тому, как развивалась его мысль, – …занимаются теорикой. Менее одарённые отпадают, становятся каменотёсами или пасечниками. Самые несчастные уходят или бросаются вниз с собора. Остальные выглядят счастливыми, что бы это ни значило.
– Уж точно счастливее, чем здешний народец.
– Не согласен. Они не менее счастливы, чем тот же фраа Ороло. У них есть то, что им нужно, – колёса с голыми дамочками. У него есть то, что нужно ему, – снизарения о тайнах вселенной.
– Тогда давай конкретнее: чего хочешь ты?
– Чтобы что-нибудь случилось. Мне почти всё равно что.
– Если ты сделаешь большой прорыв в теорике, это сгодится?
– Конечно. Но каковы мои шансы?
– Зависит от данных, которые приходят из обсерваторий.
– Точно. То есть от меня ничего не зависит. И что мне делать, пока я жду?
– Изучать теорику, которая тебе так хорошо даётся. Пить пиво. Заводить тивические отношения со всеми суурами, каких сумеешь уговорить. Чем плохо?
Джезри с подозрительной сосредоточенностью пинал камешек и смотрел, как тот прыгает по тротуару.
– Я вот всё рассматриваю околенцев на витражах.
– Кого-кого?
– Ну, сам знаешь. Есть витражи в честь светителей. Самих светителей всегда изображают большими. Почти на всё окно. Но если приглядеться, можно увидеть крошечные фигурки в стлах и хордах…
– Которые жмутся на уровне их коленей.
– Ага. И смотрят на светителя с обожанием. Помощники. Фиды. Второй сорт. Те, кто доказал лемму или на каком-то этапе прочёл черновик. Никто не помнит их имён, кроме разве что ворчливого старого фраа, который протирает витраж.
– Ты не хочешь быть околенцем.
– Верно. Как так выходит? Почему у одних получается, у других – нет?
– То есть ты хочешь персональный витраж?
– Это бы значило, что со мной случилось что-то интересное, – ответил Джезри, – что-то интереснее, чем сейчас.
– А если выбирать между этим и высоким уровнем хорошина в крови?
Мы подождали, пока большой составной грузотон задом выедет с нашего пути. Джезри всё это время молча думал.
– Наконец-то ты задал интересный вопрос, – сказал он.
После чего стал вполне приятным собеседником.
Через полчаса я объявил, что мы заблудились. Джезри воспринял новость с воодушевлением, будто потеряться лучше, чем найтись.
Мимо прокатило транспортное средство, похожее на коробку.
– Уже третий автобус с детьми, – заметил Джезри. – В твоём районе есть сувина?
– В таких районах нет сувин, – напомнил ему я. – Тут стабили.
– Ах да. Это от старого флукского… э-э… культурные…
– Стабилизационные центры. Но так лучше не говорить, потому что их никто так не называет уже три тысячи лет.
– Понял. Стабили так стабили.
Мы повернули следом за автобусом. Что-то между нами как будто хрустнуло и надломилось. В матике не имело значения, что Джезри по рождению бюргер, а я – пен. Однако стоило нам выйти из десятилетних ворот, этот факт вспух пузырём болотного газа в тёмной воде. Пока мы шли по городу, пузырь рос и минуту назад взорвался пламенем и вонью.
Мой старый стабиль показался мне неряшливым макетом в половину прежней величины. Некоторые классы были заколочены досками – а в моё время там было некуда ступить. Значит, численность населения действительно снижается. Возможно, к тому времени, как я стану прафраа, здесь вырастет молодой лесок.
От здания отъехал пустой автобус. Прежде чем ему на смену подкатил следующий, я успел заметить, как толпа детей, шатаясь под весом огромных рюкзаков, входит в каньон ядовито-яркого света: крытый проход с орущими автоматами для продажи сластей и напитков. Оттуда они понесут свой завтрак в классы, которые мы с Джезри видели через окна: в некоторых все дети смотрели одну и ту же программу на большом экране, в других у каждого была своя панель. В дальнем конце бухала низкочастотными ритмами спортивной программы глухая стена физкультурного зала. Ритм я узнал. Он ничуть не изменился с моих времён.
Мы с Джезри не видели движущихся картин десять лет и несколько минут стояли, как загипнотизированные. Но теперь я сориентировался и, как только сумел растолкать Джезри, повёл его по улицам, где ходил в детстве. Здешние люди любили модернизировать свои дома не меньше, чем кузовили: даже если я узнавал какую-нибудь постройку, над старой крышей оказывалась новая, на подпорках, или к модулям, которые мне иногда снились, были прилеплены новые. Зато теперь квартал был вдвое меньше, чем я его помнил.
Мы нашли место, где я жил до того, как меня собрали: два жилых модуля, соединённые в форме буквы L, и ещё одна L из металлической сетки образовывали клуатр вокруг заросшего бурьяном участка, где стоял сломанный моб и два сломанных кузовиля: самый старый ещё я помогал ставить на кирпичи. На воротах красовались четыре разновозрастные таблички с обещанием убить любого, кто войдёт. Мне подумалось, что одна такая табличка выглядела бы более устрашающе. Из забитого водостока росло деревце высотою в мой локоть. Видимо, семечко занёс ветер. Или птица. Интересно, подумал я, сколько лет ему понадобится, чтобы вырасти и разорвать водосток. В доме по спилю шла громкая движущаяся картина, поэтому нам пришлось долго кричать и трясти ворота, пока на пороге не появилась молодая женщина. Я прикинул, что ей лет двадцать. Если так, в моём детстве она была из «больших девочек». Я попытался вспомнить, как их звали.
– Лийя?
– Она переехала вместе с теми, – объяснила женщина таким тоном, словно люди в капюшонах каждый день приходят к ней и спрашивают давно забытых родственников. Она оглянулась через плечо на экран, где показывали огненный взрыв. Когда звук взрыва утих, до нас донёсся требовательный мужской голос. Женщина объяснила, что делает. Мужчина не совсем понял, и тогда она повторила то же самое, но громче.
– Я предполагаю, что за время твоего отсутствия в твоей семье произошёл какого-то рода фракционный раскол, – сказал Джезри.
Мне захотелось его стукнуть, но, всмотревшись в лицо, я понял, что он вовсе не пытается острить.
Женщина повернулась к нам. Я смотрел на неё через просвет между табличками, угрожающими мне убийством, и не был уверен, что она видит моё лицо.
– Меня раньше звали Вит, – сказал я.
– Мальчик, который ушёл к часам. Я тебя помню. Как дела?
– Хорошо. А у тебя?
– Живём, не паримся. Твоей мамы тут нет. Она переехала.
– Далеко?
Она закатила глаза от досады, что я вынуждаю её делать столь сложные умозаключения.
– Дальше, чем можно дойти пешком.
Мужчина в доме снова что-то крикнул. Женщина должна была опять повернуться к нам спиной и отчитаться о своих действиях.
– Что ж, она явно не исповедует дравикулийскую иконографию, – заметил Джезри.
– Почему?
– Она сказала, что ты ушёл к часам. Добровольно. Не то что тебя заманили или похитили инаки.
Женщина снова повернулась к нам.
– У меня была старшая сестра по имени Корд. – Я кивнул на самый старый из разбитых кузовилей. – Это её. Я помогал его туда затащить.
У женщины было неоднозначное мнение о Корд, о чём она сообщила нам быстрой сменой лицевых выражений. В конце она резко выдохнула, опустила плечи, выпятила подбородок и улыбнулась нарочито фальшиво.
– Корд работает с какими-то штуками.
– С какими штуками?
Этот вопрос вызвал у женщины ещё большее раздражение, чем «Далеко?». Она подчёркнуто уставилась на движущуюся картину.
– Где её искать? – попробовал я другую тактику.
Она пожала плечами.
– Ты наверняка проходил мимо. – Она назвала место недалеко от десятилетних ворот – мы действительно мимо него шли. Тут мужчина в доме потребовал отчёта о её последних действиях.
– Не парьтесь. – Она помахала рукой и ушла в дом.
– Теперь мне не терпится увидеть Корд, – сказал Джезри.
– Мне тоже. Пошли отсюда, – и я повернулся к дому спиной – в последний раз, потому что не думал, что вернусь сюда на следующий аперт. Ну, может, когда мне будет семьдесят восемь. Лес вырастает удивительно быстро.
Теперь мы шли быстрее и разговаривали меньше, так что до моста добрались очень быстро. Поскольку Корд работала так близко к конценту, мы сначала поднялись в бюргерский район и нашли дом Джезри.
Когда мы ещё только вышли из десятилетних ворот, Джезри не сразу начал возмущаться, а пару минут как-то рассеянно молчал. На меня сошло снизарение: он ждал, что за воротами его встретят родные. Поэтому на подходе к его старому дому я волновался даже больше, чем перед своим. Привратник пустил нас в ворота, и мы сняли сандалии, чтобы пройтись босиком по влажной траве. Зайдя в тенистый лесок, окаймлявший главное здание, мы откинули капюшоны и пошли медленнее, с удовольствием вдыхая прохладный воздух.
Дома никого не оказалось, кроме служанки. Она говорила на каком-то странном флукском, который мы с трудом разбирали. Служанка нас, похоже, ждала: вручила нам лист бумаги – не со страничного дерева, какие мы выращиваем в конценте, а машинный. Он был похож на официальный документ, который оттиснули на печатном станке или сгенерировали на синтаксическом аппарате. В начале стояла вчерашняя дата. Оказалось, что это мать Джезри написала ему записку на какой-то машине, генерирующей ровные ряды букв. Записка была на ортском, всего с несколькими ошибками (мать Джезри не умела использовать сослагательное наклонение). Там были термины, нам незнакомые, но смысл мы вроде бы разобрали: отец Джезри выполнял много работы на какую-то труднообъяснимую сущность. Судя по части света, в которой она находилась, мы поняли, что это некий орган мирской власти. Вчера мать Джезри с большой неохотой и даже со слезами вынуждена была уехать к нему, потому что для его карьеры совершенно необходимо её присутствие на каком-то мероприятии, суть которого мы тоже не поняли. Они намеревались всенепременно вернуться к банкету в Десятую ночь и прилагали усилия, чтобы туда пришли три старших брата и две старшие сестры Джезри. А пока она испекла ему печенье (об этом мы уже знали, потому что служанка принесла нам его на блюде).
Джезри провёл меня по дому, который по ощущениям напоминал матик, только безлюдный. Там даже были интересные часы, которые мы долго исследовали. Потом мы взяли с полок книги и на какое-то время увлеклись чтением. Потом в базском соборе через улицу зазвонили колокола, которым начали вторить интересные часы. До нас дошло, что книги можно читать в любой другой день, и мы смущённо поставили их на место. Мы ещё походили по дому и остановились на веранде, где доели остатки печенья, разглядывая собор. Базская архитектура в двоюродном сродстве с матической: широкая и закруглённая там, где наша – узкая и заострённая. Но этот город в секулюме был далеко не так важен, как концент светителя Эдхара – в матическом мире, поэтому их собор не шёл ни в какое сравнение с нашим.
– Ну как, ты стал счастливым? – пошутил Джезри, кивая на печенье.
– На это нужно две недели, – ответил я. – Поэтому аперт только десять дней.
Мы вышли на газон, миновали ворота и направились вниз с холма.
Корд работала в таком месте, где всё было из металла, то есть очень старое. Не такое старое, как постройки из камня, но скорее всего середины эпохи Праксиса, когда сталь подешевела и по рельсам пустили тепловые машины. Комплекс находился в четверти мили от столетних ворот, в конце канала, по которому баржи с реки могли подходить и к обычным, и железным дорогам. Вид у здания был неухоженный, но из-за своей огромности и тишины оно казалось даже величественным. Его огородили забором в два моих роста, из листов гофрированной стали, врытых в землю или вмурованных в бетон. Листы были сварены между собой и закреплены раскосами из старых рельсов. Для ветровой стяжки очень уж солидно. Солидно – не то слово; мы с Джезри наперебой высказали это наблюдение и заспорили, для чего нужна такая конструкция. Другие части ограды были из стальных ящиков, в каких под конец эпохи Праксиса возили товары на кораблях и поездах. Часть из них была заполнена землёй, часть – металлоломом, настолько спутанным и покорёженным, что он больше походил на органику. Кое-где и вправду была органика, потому что всё это дело колонизировала буряника. Вдоль забора росло много всякой зелени, но за ним земля была утоптана плотно, как в овечьем загоне.
Главное здание, по сути, представляло собой крышу на сваях над последними двумястами футами канала. По исполинским потолочным фермам ездил мостовой кран: огромный крюк на ржавой цепи. Каждое из звеньев цепи было размером с мою голову. Из собора мы видели это сооружение, но никогда о нём особо не задумывались. Сбоку располагался цех с высоким потолком и настоящими стенами из кирпича (внизу) и гофрированной стали (вверху). К цеху в нижней части был приращён жилой модуль со всякими мелочами для создания уюта: дверью «под дерево» и флюгером в деревенском стиле – все они смотрелись здесь исключительно нелепо. Мы постучали, подождали и вошли. Мы очень шумели на случай, если здесь тоже убивают каждого входящего. Однако никто не появился.
Модуль проектировался как жилой, но почти всё в нём переделали. В душевой кабинке стоял высокий шкаф с документами. В стене просверлили дырки для трубок автомата, который готовит горячие напитки. В спальне установили писсуар. Кроме мелких псевдодеревенских украшений, поставленных вместе с модулем, примечательного здесь было немного, разве что куски металла – видимо, части какой-то машины, поломанные и покорёженные в катастрофе, о природе которой мы могли только гадать.
Жирные отпечатки подошв вывели нас к задней двери. Она открывалась в огромный цех. Мы с Джезри втянули голову в плечи и замерли, не решаясь переступить порог.
Помещение было слишком огромное, чтобы освещать его лампами, так что почти весь свет был естественный: он попадал внутрь через прозрачные панели высоко под потолком; каждую панель окружал туманный ореол. Стены и потолок потемнели от времени и жирной копоти. Сверху здесь тоже свисали цепи и крюки. На солидном расстоянии друг от друга располагались приземистые махины: иные в человеческий рост, иные – размером с библиотеку. В основе каждой лежала металлическая глыба, издали ровная, вблизи – шероховатая. Я так понял, что они изготовлены древним способом, когда в песке выкапывают форму и в неё льют жидкий чугун. Там, где это было нужно, металл срезали или высверлили, оставив гладкие поблёскивающие плоскости, отверстия и прямые углы, например, толстые ножки, которыми отливки были привинчены к полу, или V-образные направляющие, по которым ездили другие отливки, приводимые в движение огромными маховиками. Сбоку и снизу от махин громоздились архитектурные ансамбли витой медной проволоки, исполненные симметрий разного рода и порядка; когда они двигались, на них вспыхивали голубоватые молнии. Побеги проводов и сложно изогнутых трубок взбирались по отливкам, как плющ – по валуну; прослеживая их взглядом до места наибольшей концентрации, я временами неожиданно натыкался на человеческое существо в тёмном комбинезоне. Некоторые из этих людей определённо работали, другие просто думали. Иногда машины издавали звуки, но по большей части тишину нарушало лишь мягкое жужжание расставленных повсюду металлических ящиков, от которых в разные стороны отходили кабели толщиной в мою щиколотку.
В цехе было от силы человек пять или шесть, но все они выглядели занятыми, и мы не решались к ним обратиться. Один рабочий шёл в нашу сторону, катя перед собой ржавую тачку, переполненную фантастическими волютами металлической стружки.
– Простите, – сказал я. – Корд здесь?
Рабочий повернулся и махнул рукой на что-то большое и сложное посреди цеха. Над ним рациональная адрахонесова геометрия потолочных ферм и бесконечно более сложные многообразия клубящегося тумана обретали сверхреальность за счёт дрожащей электрической подсветки. Увидь я звезду такого цвета в телескоп, я бы сразу понял, что это голубой карлик, и мог бы примерно оценить его температуру: гораздо горячее нашего солнца, настолько, что часть энергии излучается в ультрафиолетовом и рентгеновском диапазоне. Однако лучащийся комплекс размером с дом был оранжево-красным, а губительный свет пробивался лишь по его округлым краям или отражался от гладких участков пола. Подойдя ближе, мы с Джезри увидели прозрачный куб алого янтаря с двумя чёрными фигурками внутри, только это были не насекомые, а люди. Когда они двигались, их силуэты изгибались и шли рябью.
Мы поняли, что машина окружена завесой из какого-то красного желеобразного вещества. Голубой свет бил прямо вверх, убивая вредные организмы на балках, но не мог ослепить людей, стоящих на полу. Нам с Джезри было очевидно, что занавес красный потому, что его назначение – пропускать только низкоэнергетический свет, который мы воспринимаем как красный. Для высокоэнергетического света – который мы видим как голубой, если вообще видим, – он непрозрачен, словно стальная пластина.
Мы обошли комплекс по периметру: он был размером с два составленных рядом жилых модуля. Через прозрачную желеобразную завесу подробностей было не разобрать. Мы видели стол, на который могли бы лечь рядом десять человек, ездящий туда-сюда, как куб льда по сковородке. Посередине был установлен другой стол, поменьше, круглый: он быстро, но размеренно наклонялся и поворачивался. Над всем этим с чугунного моста свисала мощная конструкция, которая двигалась вверх и вниз, – из отверстия в ней и шёл голубой свет.
От верхней части моста к платформе, на которой стояли два человека, отходил трубчатый стальной кронштейн. На его конце висел металлический ящик, выглядящий здесь совершенно не к месту: он принадлежал к иному порядку вещей, чем чугунные станины. По всему ящику горели цифры. Видимо, внутри у него был синтаксический процессор – измеряющее или управляющее устройство машины. Или то и другое вместе: настоящий синтаксический процессор вполне может принимать решения на основе измерений. Моей первой мыслью было развернуться и выйти из цеха, но Джезри машина зачаровала.
– Брось, сейчас аперт! – воскликнул он и за руку потянул меня обратно.
Один из людей внутри что-то сказал про абсциссу. Мы с Джезри изумлённо переглянулись, проверяя, не ослышались ли. Это было, как если бы старуха-кухарка заговорила на среднеортском.
Из-за алой завесы доносились и другие обрывки разговора: «кубический сплайн», «эволюта», «пиланическая интерполяция».
Мы не могли оторвать глаза от чисел на передней панели синтаксического процессора. Они постоянно менялись. Одна строчка представляла собой часы: в ней шёл обратный отсчёт сотых долей секунды. Другие (как я постепенно сообразил) показывали положение стола: его абсциссу и ординату, угол поворота и угол наклона маленького столика, высоту разрядника. Иногда замирали все строчки, кроме одной, – это означало простое линейное движение. Иногда менялись все разом, выдавая очередное решение системы параметрических уравнений.
Целых полчаса мы с Джезри смотрели в полном молчании. По большей части я старался понять, как меняются цифры. А ещё я думал, как это место похоже на наш собор со священными часами посередине, в колодце света.
Тут часы, так сказать, пробили: обратный отсчёт замер на нуле, свет погас.
Корд отдёрнула занавес, сняла чёрные очки и рукавом вытерла со лба пот.
Человек рядом с ней – как я понял, заказчик – был одет в свободные чёрные штаны и чёрную фуфайку. Голову его покрывала маленькая чёрная шапочка. Мы с Джезри одновременно поняли, кто это, и разом остолбенели.
Ита тоже понял, кто мы, и отступил на полшага. Рот его открылся, так что длинная чёрная борода лавиной скользнула по груди. И тут он совершил нечто примечательное: пересилил вбитый с детства рефлекс втянуть голову в плечи и юркнуть прочь. Он сделал полшага вперёд и – трудно поверить, но мы с Джезри, обсуждая это позже, согласились, что так оно и было, – глянул на нас с вызовом.
Не зная, как себя вести, мы с Джезри отошли подальше и стояли там, пока Корд выполняла череду маленьких быстрых действий, совершая актал отключения машины и подготовки её к дальнейшему использованию.
Ита снял шапочку – в таких они ходят среди своих – и растянул её в высокий, чуть грибообразный цилиндр – отличительный знак, по которому мы можем издали их заметить. Цилиндр он водрузил себе на голову и снова зыркнул на нас.
Как мы никогда не пустили бы ита в алтарь, так и он оскорбился, что мы пришли сюда. Словно мы осквернили это место своим присутствием.
Видимо, повинуясь тому же рефлексу, мы с Джезри опустили на лицо капюшоны.
Казалось, ита не только не переживает, что мы видим в нём представителя подлого, коварного племени, но, наоборот, гордится своей кастовой принадлежностью и всем своим видом это показывает.
Пока мы ждали, когда ита и Корд закончат свои дела, я продолжал думать о том, чем это место похоже на наш собор: например, тем, как я опешил, вступив в цех, такой тёмный и такой светлый одновременно. Голос у меня в голове – голос педанта-процианина – упрекал меня за халикаарнийский образ мыслей. Он говорил, что на самом деле я вижу собрание древних механизмов, лишённых всякого смысла: голый синтаксис, никакой семантики. Я утверждаю, что вижу в них смысл. Однако этот смысл есть только у меня в голове. Я принёс его сюда в своей черепной коробке и теперь играю с семантикой, приписывая смысл чугунным памятникам старины.
Однако чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что у меня вполне законное снизарение.
Протес, величайший из фидов Фелена, как-то поднялся на гору рядом с Эфрадой. Оттуда он посмотрел на равнину внизу, увидел тени облаков и сравнил их очертания. Тогда-то он пережил своё знаменитое снизарение: хотя форма теней, безусловно, отвечает форме облаков, сами облака бесконечно сложнее и совершеннее своих теней, не только лишённых пространственного измерения, но ещё и спроецированных на неровную поверхность. По дороге вниз Протес развил своё снизарение, отметив, что всякий раз, как он оборачивается на гору, её форма предстаёт ему иной, хоть он и знает, что гора имеет одну абсолютную форму, а мнимые перемены порождены тем, что смещается его точка зрения. Отсюда он перешёл к самому великому снизарению: оба его открытия – касательно облаков и касательно горы – лишь тени, отбрасываемые на его сознание некой большей, всеобъемлющей идеей. Вернувшись на периклиний, он провозгласил своё учение, что всё, якобы нам ведомое, – тени более совершенных объектов вышнего мира, учение, ставшее основой протесизма. Если Протеса чтут за его снизарения, почему мне нельзя думать, что и наш собор, и этот машинный цех – тени чего-то, существующего в ином мире: священного места, тени от которого ложатся и на другие места, например, на базские скинии или рощи вековых деревьев.
