Kitabı oku: «Закон парности»
© Соротокина Н. М., 2011
© ООО «Издательский дом «Вече», 2011
* * *
Часть первая
Кенигсберг
Мнимый опекун
Мелитрисе нравился Лядащев. Нет, право, лучшего попутчика в этой нелепой поездке трудно было себе представить. Несмотря на возраст, ведь это уже старость – сорок лет! – Василий Федорович умудрялся быть красивым и элегантным, и наружность его служила как бы приправой к их несколько постным, чопорным разговорам. И, конечно, Мелитриса была благодарна за то, что Лядащев ни разу не позволил себе обмолвиться, даже намеком показать, что гайдуки на запятках вовсе не гайдуки, а солдаты, а четверо гусар верхами вовсе не свита – охрана, а сама она не беспечная путешественница, а пленница, и даже хуже того – завербованный агент.
Он говорил ей насмешливо и высокопарно:
– Не огорчайтесь, милая барышня… Вы позволите мне так вас называть? Время – лучший лекарь. Вслушайтесь в его безмолвный плеск. Река забвения уносит каждый миг ваших горестей. Умирают секунды, и вы умираете вместе с ними… чтобы родиться вновь, – он вздыхал то ли томно, то ли насмешливо. – А можно и так сказать: придет время, будет и пора.
Сидевшая рядом Фаина в неизменной своей оранжевой епанечке с вытертым куньим мехом и накрепко привязанной к голове шляпе испуганно поглядывала на Лядащева. Она знала, что господин этот есть очень высокая шишка, человек для нее недосягаемый, посему боялась его, млела от чести находиться рядом, но не смела выказывать своих чувств, и только сильно накрахмаленные васильки, которыми ради весны украсила она свою шляпу, согласно и верноподданнически кивали на ухабах, вторя ее мыслям.
– Драгоценная Мелитриса Николаевна, – продолжал Лядащев, – позвольте совет… Стряхивайте с себя неприятности, как собака стряхивает капли воды, выходя на берег. Где ваша улыбка, черт побери?
Мелитриса не обижалась на эти слишком вольные замечания. Несмотря на явную грубость, в них звучала доброта. Ясно, он хотел утешить.
Наученная горьким опытом, Мелитриса не задавала вопросов. После своего неудачного побега в апреле она согласилась со всем, что предложил ей неутомимый страж Аким Анатольевич. Разногласия возникли лишь по одному поводу – какую роль будет играть сопровождающий ее Лядащев. Естественно, первой Акиму пришла в голову мысль сделать Василия Федоровича «батюшкой».
– Нет, – сказал Мелитриса. – Мой отец убит. И я никого и никогда не буду называть его именем.
– Тогда господин Лядащев может поехать в качестве вашего опекуна.
– Нет, опекун у меня уже есть.
Аким Анатольевич начал проявлять нервозность.
– Но ведь это все легенда… придумка, сочиненная для отвода глаз судьба ваша!
– Я никому не хочу отводить глаза, а ваш Лядащев может ехать со мной в качестве Лядащева. Я думаю, никому до этого нет дела.
– А вот и ошибаетесь, – в возгласе Акима прозвучало откровенное злорадство. – Для всех Василий Федорович будет выглядеть как ваш соблазнитель!
К глубокому удивлению следователя, Мелитриса согласилась на этот вариант, главное, чтобы светлые образы опекуна и отца оставили в покое. Более того, после жарких и продолжительных дебатов сам Аким Анатольевич согласился, что как бы Мелитриса ни называла Лядащева, обыватель все равно будет подозревать любовную интрижку, сам облик Василия Федоровича очень к этому располагал.
– Как хотите, так и называйте… хоть горшком, только в печь не ставьте.
Этой эпической по своей широте фразой и кончился их разговор, из которого явствовало, что и Аким, и сам Лядащев более всего полагались на ум и интуицию своей подопечной. Фаина ехала в качестве горничной или дуэньи, последнюю формулировку она предложила сама из-за природной склонности к романтизму. В дороге «дуэнья» была незаменима: она торговалась в харчевнях и на постоялых дворах, каким-то образом умудрялась доставать чистые, сухие простыни и свежий хлеб, а в те минуты, когда надобность в ней отпадала, умела становиться (это при ее размерах!) как бы невидимой. Высокий авторитет Василия Федоровича смыкал ее уста, она как-то ловко подбирала под себя ноги, на выдохе уминала бюст и, как таракан в щель, пряталась в тень какой-нибудь неприметной мебели, о Мелитрисе заботилась безукоризненно, со стороны даже самый зоркий наблюдатель мог предположить, что она очень любила свою подопечную. Но саму Мелитрису обмануть было нельзя, у нее и по сию пору стоял в ушах грозный рык: нет! никогда! Это было в тот день, когда она умоляла свою стражницу отослать записку опекуну – князю Никите Григорьевичу. Акиму не наябедничала, и на том спасибо.
Благополучно и незаметно пересекли границу Восточной Пруссии. Дороги стали лучше, а гостиницы чище, исчезли клопы, но прочим насекомым в мае жить не запретишь. Фаина необычайно ловко расправлялась с любой мелкой живой тварью, скажем, пауками или комарами, которыми так и кишели нижние гостиничные помещения. Большая ладонь уверенно и резко опускалась на гудящую невесомость. Мелитриса смотрела на свою дуэнью с уважением. Сама она из-за плохого зрения воевала с комарами без видимого успеха, ненавидела их люто и называла эту мелкую нечисть «тощими джентльменами в полосатых гетрах».
– Комары – англичане? – со смехом осведомился Лядащев.
– Ну… во всяком случае, враждебная, воюющая с нами держава… – Мелитриса помолчала, потом собралась с духом: – Господин Василий Федорович, я теперь, как вы говорите, агент. Расскажите наконец, в чем мои обязанности?
– Ужо приедем на место, княжна Мелитриса Николаевна, осмотримся, а там и получите все инструкции.
Мелитрисе очень не нравилось слово «инструкция», оно представлялось ей похожим на хрустких жуков, которыми так и гудит весенний вечер. Жуки тяжело бились о стекла, а потом падали на спину, неприятно перебирая лапками.
– А почему сейчас нельзя? – спросила Мелитриса с капризной поспешностью. – Вы говорили, что секунда умирает и я рождаюсь заново с новой секундой. Говорили ведь?
– Говорил-с, – степенно отозвался Василий Федорович.
– Но для меня сейчас по вашей милости время остановилось, замерло, как вздыбленный конь!
– Но уж наши-то кони несутся вскачь… Мы летим стремительно к цели…
– Это вы летите стремительно, а до других вам и дела нет. Я же вижу, как вам сейчас весело и как все ужасно любопытно! Вы ждете не дождетесь, когда приедете в свой Кенигсберг и займетесь своими шпионскими делами. Для вас это так интересно, как математические задачки решать. У вас словно у Пифагора глаза блестят, вам петь хочется, а я в этих задачках как бы ключ. Лежу себе покойно в вашем кармане. Где-то там в Кенигсберге в нужный момент вы меня в замочную скважину вставите, повернете, дверца и откроется. Но ключу ведь не объясняют, что это за дверь. А у меня на сердце такая тоска… и боль… Ненавижу ваши шпионские задачки!
– А что вы любите, Мелитриса Николаевна? – он явно уходил от ответа.
– Простые человеческие вещи. Я замуж хочу за любимого человека.
«Как не стыдно спрашивать! Вы ли не знаете?» – промелькнуло в голове у Мелитрисы.
– Есть, – сказала вдруг Фаина, заполнив собой паузу. Карета подпрыгнула на ухабе, и дуэнья захлопнула рот, вернувшись в состояние безмолвности и незаметности.
– Клянусь вам, Мелитриса Николаевна, что я в целости и сохранности доставлю вас вашему суженому. Во всяком случае, я сделаю для этого все возможное…
Мелитриса сочла за благо промолчать, отвернулась, глядя в окно на пробегающую мимо изумрудно-желтую, птичьим щебетом наполненную весну. «Он сказал – суженый… Ах, как так… Кабы судьба его мне сулила. А то я все и за него и за себя придумала…» Лядащев тоже смотрел в окно на скудно оперившиеся березы, на буйные одуванчики, вот ведь вредный цветок, всюду проникнет, и думал: «Клятвы-то давать не шутка, исполнять будет потяжелее. Слишком тяжелое обвинение предъявлено этой девочке. И не в анонимном доносе, не в истерическом всхлипе, слово и дело, когда безвинного оболгать легче, чем малую нужду справить. Отравительницей Мелитриса названа в шпионской шифровке в Берлин… Тьфу на вас всех! Да, надо будет всем нам попотеть…»
Подбросив Акиму Анатольевичу идейку об использовании девицы Репнинской в качестве, как это ни грубо звучит, подсадной утки, Василий Федорович весьма отвлеченно думал об ее судьбе. Девица вляпалась в грязную историю, и кому же теперь отмывать запятнанную репутацию, как не ей самой. Спросим: справедливо ли так ставить вопрос? Вне всякого сомнения! А если трудно ей – не сахарная, не растает.
Но мысли эти хороши в чистом, академическом виде, то есть вдали от девицы, а когда она сидит напротив, скосив глаза в окно, и кутает цыплячью свою шейку в кисейный платочек, а в лице, украшенном только очками, полное отсутствие свойственного этому полу кокетства, а в уголке надутых губ взрослая, словно непосильными страданиями намеченная складочка… то так ее становится жалко, что против воли в мозг неторопливой совой впархивает мудрая мысль, вернее, вопрос: не послать ли все к чертовой матери и не повернуть ли лошадей назад, в Петербург? Право слово, справятся они с Сакромозо и без этой птахи. А если Тайная канцелярия и пронюхала что-либо, то ведь можно девицу от них спрятать…
Но лошади летели, Кенигсберг приближался. Где уж нам жить по мудрым-то мыслям? Мы уж по пути долга будем длить судьбу свою. А девиц чего жалеть? У них вся жизнь в мечтах. Вот уже и скорбь куда-то улетучилась, уже и улыбается…
Мелитриса не замечала пристального взгляда своего попутчика. По мере удаления от Петербурга тяжесть, теснившая душу ее подобно гробовой плите, истончалась, готова вскорости и вовсе исчезнуть. Девушка уже забыла, что на ней лежит страшное обвинение в отравлении государыни. Господи, да разве не понятно этим взрослым мужам, какой все это вздор, небывальщина? Для нее сейчас то реальность, что едут они в город, в коем обретается ее опекун – светлый князь Никита Оленев. Ах, как приятно думать об их встрече…
Кенигсберг встретил их теплым дождем, промытыми мостовыми и непривычными запахами, которые принес с моря ветер. А апартаменты в гостинице, видимо, были уже сняты, Лядащев уверенно назвал адрес. Гостиница была не из известных, да и район оставлял желать лучшего, потому что сколько ни расспрашивали местных жителей, никто не мог объяснить, где находится «Синий осел». Однако, когда диковинное животное, изображенное на вывеске гостиницы, было наконец обнаружено, выяснилось, что и улица недурна, и дом красив, и хозяин весьма похож на приличного человека, только толстоват, пожалуй, и усы крашеные. Путешественникам предоставили апартаменты на первом этаже: большая комната для барышни, проходная поменьше – для дуэньи, напротив по коридору комната для господина. Окна в комнате Мелитрисы выходили в небольшой, чистенький садик. Наверное, это стоило кучу денег!
В первый же вечер Василий Федоровоич исчез, к ужину не явился. Ели без него в комнате Мелитрисы. На пожелание пойти ужинать в общую залу Фаина ответила категорическим отказом. На следующий день Лядащев явился только к вечеру, был он весел, оживлен, всем доволен. В руках у него был огромный, как сундук, пакет в яркой обертковой бумаге.
– Распакуй, – сказал он Фаине. – Это платья для барышни. Фрейлина Их Императорского Величества с точки зрения немца должна быть великолепно одета, – он улыбнулся Мелитрисе, приглашая ее ознакомиться с обновами.
Платья были великолепны. Первое, бирюзового шелка с оборками а-ля полонез и юбкой из модного петинета, второе платье-колокол, затканное золотой нитью, подходило более для дамы, чем для девицы; без всякой примерки было видно, что оно будет Мелитрисе великовато. К нарядам прилагались перчатки до локтя и два зонта-подсолнечника.
Фаина только ахнула от такой красоты, а Мелитриса скользнула по ним рассеянным взглядом, провела пальцем по золотой тесьме – жесткая, как наждак.
– Василий Федорович, я платья потом примерю. А сейчас я хотела бы прокатиться по городу в коляске или пешком пройтись… А?
– Со временем, моя дорогая, со временем, – весело отозвался Лядащев.
– Вы хотите сказать, что я здесь тоже пленница? – гневно воскликнула Мелитриса. – И что мне прикажете делать?
– Ждать, мой ангел Мелитриса Николаевна. Теперь только ждать.
Приказ императрицы
В то время как наша героиня томилась в гостинице «Голубой осел», в город Кенигсберг из Петербурга были доставлены две весьма важные бумаги одинакового содержания. Первая бумага была вручена адмиралу Мишукову в тайном пакете. Ее привез курьер Ее Величества, расстояние от русской столицы до прусской он покрыл в три дня.
Вторая бумага – копия с первой – была привезена на почтовых бароном Блюмом и предназначалась для прусского резидента Сакромозо. Блюму стоило большого труда получить эту копию, он рисковал не только деньгами и будущей карьерой, но и самой жизнью.
Однако вернемся к сути бумаги. О той сложной и напряженной работе, которая происходила в 1758 году в кабинетах, штабах, полевых палатках и дворцовых покоях и касалась дел военно-морской секретной службы, осталось всего несколько документов. Один из них – приказ государыни Елизаветы адмиралу Мишукову «О совместных действиях русского флота со шведами в целях воспрепятствования проходу английской эскадры в Балтийское море».
В Петербурге англичан боялись. При одной мысли, что их флот может явиться в балтийские воды, начнет распоряжаться здесь и прочее, Елизавете становилось дурно. Морские баталии вещь хоть и красивая, но зело дорогая. Кроме того, британец может и на Петербург двинуть.
Приказ адмиралу Мишукову был продуман настолько детально, что сама собой вставала мысль о его невыполнимости. Петербургу бы приказать по-простому – не пропустить англичан, и баста! Но в Адмиралтейской коллегии тоже не даром хлеб ели. Вице-адмиралу Полянскому был расписан каждый шаг, каждый взмах весла и предполагаемое дуновение ветра, что надувает парус. Помянутый вице-адмирал должен был выйти со своей эскадрой (вскользь заметим, что эскадра еще находилась в Ревельской и Кронштадтской гаванях) к готландским берегам и там соединиться со шведской эскадрой под командой вице-адмирала Лагрба.
Далее в реляции очень подробно перечислялись как бы подводные камни, которые могли бы помешать адмиралу Мишукову выполнить приказ государыни: положим, наша эскадра уже пришла «к вершине тойского и готлибского берега», а шведских кораблей там пока нет; или со шведами еще не успели встретиться, а уж получили известие, что британцы на подходе, и т. д. Во всех этих неординарных и неотложных случаях адмиралу рекомендовалось советоваться с Петербургом и только в крайнем случае «действовать по усмотрению».
Не был оставлен без внимания и деликатный национальный вопрос, который неминуемо должен был возникнуть в означенной кампании. В Петербурге правильно рассудили: поскольку наших кораблей больше, то пусть нам шведы и подчиняются во всем кроме дел, касаемых экономики и дисциплины. Тут же отмечалось: «когда между солдатами и офицерами обеих наций произойдет вдруг непорядок и разногласия, неудовольствия и ссоры, то судить их надо по уставу своего государя и штрафы так же налагать».
Сидя в штабе вице-адмирала Полянского, капитан Корсак читал государев указ очень внимательно и все никак не мог добраться до сути: мирным отношениям русских со шведами в приказе пока отводилось куда больше места, чем войне с англичанами. Ага… вот это ближе к делу: «Как только будет получено известие о приближении английской эскадры к Балтийскому морю, соединенный русско-шведский флот должен занять узкий проход между Зеландией и островом Драга таким образом, чтобы ни к какой датской крепости приблизиться не могли…»
– Прочитал? – спросил, входя в комнату, вице-адмирал Полянский.
– Так точно, – Алексей щелкнул каблуками.
– Задачу понял?
– Но наша эскадра еще на подходе. А точнее сказать, мы не знаем, вышла ли она вообще из Ревельского порта.
– Не вышла, так выйдет, – обиделся вдруг вице-адмирал. – Ты что читал-то? – он выхватил из рук Алексея бумагу, пробежал по ней глазами. – Не тот экстакт дал, – проворчал он и, обращаясь к кому-то за стеной, крикнул на истерической, взвинченной ноте: – Извольте потрудиться и выполнять обязанности свои не вкось! – лицо адмирала быстро наливалось кровью, жилы на худом лбу вздулись как канаты.
Дверь беззвучно отворилась, возник невозмутимый младший чин. Без намека на испуг или подобострастие он принял из начальственных рук одну бумагу, вложил другую и так же беззвучно исчез. Вице-адмирал уставился в текст.
– Это другое дело, – пробормотал он и, обратившись к Корсаку, сказал важно: – О том, что английский флот направляется в наши воды, мы узнаем заблаговременно по тайным каналам. Но в Петербурге рекомендуют полагаться не токмо на тайные связи, но и самим не плошать, а посему нам надлежит, – он повернулся к бумаге и прочитал с выражением, – «послать один фрегат или корабль к самому Зунду под командой искусного и надежного капитана, дабы он за проходящим английским флотом присматривал и в случае надобности тотчас, оборотясь в Мемель, и рапортовал». Вот ты и поплывешь. Понял?
– Так точно.
– Ты можешь сказать, что слишком заблаговременно мы фрегат на Зунд1 посылаем, мол, наша эскадра еще не вышла, планы шведов еще туманны, только на бумаге… – адмирал выжидательно посмотрел на Корсака.
– Не скажу, ваше превосходительство, – улыбнулся тот.
– Вот и я так же думаю. Приказы в Адмиралтейской коллегии для того пишутся, чтобы их выполнять, а не подвергать беспрестанному обсуждению. Я так считаю: одного фрегата на Зунде мало будет. Надобно еще послать с тобой легкое быстроходное судно – флейт или галиот – для большей маневренности. Когда можешь выйти в море?
– Позволю просить себе пять дней для подготовки фрегата.
– Эван хватил! Трех хватит. Иди.
Вице-адмирал Полянский не дал Корсаку прочитать ту часть приказа – особо секретную, в которой упоминались недвусмысленные обязанности, возложенные на русских послов – князя Голицына в Лондоне и барона Корфа в Копенгагене. Послам рекомендовалось принять все возможные меры для разведывания планов англичан. Князь Голицын должен был узнать точную дату выхода в море английской эскадры, которая направлялась в Балтийское море. Эти сроки надлежало сообщить шифрованным письмом Корфу, чтобы тот, в свою очередь, нашел способ передать эти сведения скорейшим путем в Петербург. Полянский не афишировал эту часть приказа не из-за ее особой секретности, а из-за того, что не верил в шпионские таланты наших послов. Понятно, что они не сами будут шифровки писать, но все равно казалось мало вероятным, что князь Голицын сможет выведать у англичан особо важные тайны. Полянский вообще куда больше верил в визуальный способ слежки, за тем он Корсака и посылал.
Однако второй адресат, получивший копию с государева приказа, придерживался другого мнения. Сакромозо знал умение русских работать и приспосабливаться к любым обстоятельствам, знал и «русское коварство». Душа князя Голицына была для него «потемки», поэтому именно эту часть приказа Сакромозо почитал главной.
В предыдущем нашем повествовании было много толков о мальтийском рыцаре Сакромозо – мол, где он да что поделывает. Скажем, что догадка наших героев была верна, Сакромозо жил в Кенигсберге под другой фамилией и как прежде служил не столько острову Мальте, рыцарям госпитальерам или Великому Фридриху, сколько истине, как он ее понимал. Время сильно изменило образ рыцаря, он располнел, подурнел, стал плохо спать, желчный пузырь работал ни к черту, и хоть рыцарь лечился всеми возможными способами, по ночам у него была такая изжога, хоть криком кричи. Но голова по-прежнему работала превосходно. Сакромозо был весьма благодарен Блюму за привезенную бумагу и туг же простил маленькому барону все его грехи. Да и грехов-то, собственно, не было. В провале Брадобрея Блюм был не виноват, а вот в том, что пойманный русскими связной все еще молчал и не выдал сотоварищей и их местожительство, была несомненная заслуга Блюма – видно, умел барон работать с подчиненными.
– Как добрались?
– Благодарю. Благополучно. – Блюм улыбнулся подобострастно, но он уважал и побаивался Сакромозо, хотя знал его более понаслышке.
– Неприятностей на границе не было?
– Помилуйте, какая сейчас граница?
Сакромозо пропустил последнее замечание мимо ушей, только поморщился.
– Что нового в Петербурге? Получили шифровальное письмо с новым паролем?
– Новости петербургские я изложу вам письменно. Пароль получил и сообщил его… – Блюм вдруг споткнулся, почему-то ему не захотелось произносить имя Анны Фросс, – …моей племяннице леди Н. Она все выучила, как я просил. Надеюсь, она не подведет.
Сакромозо понял, почему Блюм назвал резидентку не по имени, а по кличке. Уж, конечно, не из конспирации. Просто Блюм еще раз подчеркнул, что эта смазливая девица глупа, навязана ему против воли, он ее не любит, но любовниц больших людей не обсуждают. Знать бы, кто этот благодетель, подставляющий из-за тонкой талии и стройных ножек под удар лучших агентов.
Во всех этих домыслах Сакромозо был полностью солидарен с Блюмом. В крайне деликатном и щекотливом задании, как-то: отравить известную персону, рыцарь не видел ничего особенного или странного. Ясно, что в случае выполнения этого задания войне конец, а Пруссия закончит ее победительницей. Но дальше все странно. Задание девица, судя по шифровкам, выполнила, Берлин ей рукоплещет, но Елизавета жива. Здесь можно предполагать что угодно. Например, что ввиду особо крепкого здоровья русской императрицы девица Фросс повторит свой роковой опыт, а может быть, лекарство, вернее, яд, столь длительного действия, что надобно просто проявить терпение. Во всяком случае, девица Фросс, она же племянница леди Н., как была в фаворе, так там и пребывала.
– Что прикажете делать дальше? – осторожно спросил Блюм. Ему явно не хотелось возвращаться в Петербург.
– Об этом подумаем. А пока вам надо выспаться. Спокойной ночи, барон.
Оставшись один, Сакромозо вернулся к копии приказа. Рыцарь знал, что князь Голицын в Лондоне собирает сведения о морском походе англичан против России, но он и предположить не мог, что схема доставки информации была разработана у русских настолько плохо. Хотя, может быть, это только на бумаге плохо, а как дойдет до дела, то все устроится самым лучшим способом. Русские странная нация. Вполне может статься, что распорядились в Петербурге из рук вон, а исполнители потом все довели до ума. Сакромозо еще раз перечитал бумагу. По сообщению шведского посла Пассе, шведы посылают десять линейных кораблей и четыре фрегата. Это не мало… Если, конечно, корабли эти плавают, а не черпают воду через борт. Надо сообщить в Лондон, подумал Сакромозо озабоченно, чтоб не откладывал дату выхода эскадры. Сейчас мы сильны как никогда, но время работает против нас.
Он заглянул в конец приказа и усмехнулся. Как предусмотрительны чиновники в Петербурге! Последний пункт приказа императрицы гласит: «Впрочем, само собой разумеется, что ежели б английская эскадра силой превосходила вашу и на подкрепление шведов худая надежда была б, то надлежит вам, не подвергая себя опасности, к нашим портам ретироваться, смотря однако ж, дабы сия ретирада2 ни равновременно, ниже напрасно учинена была, ибо оная никогда, кроме самой крайней нужды, извиняема быть не может».
