Kitabı oku: «Из любви к тебе», sayfa 3

В Поречье есть высокая кружевная белая колокольня. Выше, чем колокольня Ивана Великого в Москве. Честно. Уникальная и снаружи и внутри по росписи. И при этом совершенно заброшенная.

Для начала мы решили колокольню подсветить. Нашли специальные прожекторы, чтобы ее было видно отовсюду, прямо от Ярославского шоссе. Хоспис, колокольня, а дальше – что? Как нам сделать так, чтобы весь поселок тоже наполнить жизнью?

* * *

Я снова не чувствую ничего, кроме усталости. Нет, еще я чувствую, что я ничего не успеваю. И я хочу ходить, хочу в лес и хочу белую зиму.

У меня совсем нет сил и времени что-то писать. Мне этого очень не хватает.

Если я не пишу, то ощущение, что ничего не фиксируется в голове.

Поэтому хоть коротко, но я запишу то, что сегодня мне невероятно важно зафиксировать.

Самые страшные телефонные звонки – это не те, где я понимаю, что единственная возможная помощь уже – только слушать. Слушать и быть на связи.

Самые страшные звонки – это звонки от родственников пациентов, ставших жертвами человеческой жадности.

Очень важно запомнить: в Москве НЕТ платной паллиативной помощи! Некоторые коммерческие клиники ведут себя преступно по отношению к пациентам, их семьям и даже по отношению к медсообществу. Они выписывают пациентов, даже сами порой звонят нам с просьбой забрать у них пациента только тогда, когда в семье закончились деньги. И мне не страшно это писать. Меня тошнит от того, что в моем городе есть люди, которые зарабатывают на умирающих пациентах и их любящих родственниках. Качество смерти – не в одноместной палате и не в большом телевизоре на стене. Качество жизни до самой смерти – в отсутствии боли, грязи и унижения. В том числе в отсутствии угрызений совести из-за того, что твои болезнь и смерть так дорого обходятся твоим близким.

Я обожаю свою работу. Она трудная, и я устаю, но это мой выбор, и мне нравится работать 24/7. И в этом нет подвига. Это – моя норма. Иначе я сдохну.

Надо научиться больше доверять небесам и расслабляться хоть иногда. И улыбаться почаще.

В моей жизни после сорока лет появились офигенские друзья. Вика подарила мне патчи с коллагеном, для глаз. Сказала: все леди делают это. Я решила попробовать. Сплю мало, старость близко, мешки под глазами нужно истреблять. Еще Вика сказала держать их (патчи) в холодильнике. Еле отыскала их среди баночек с ткемали, хреном, лазолваном и мирамистином. Вытащила. Приклеила. Холодные. Сползают на щеки и шею. Щекотно. Ладно, думаю, пусть везде подтягивается. И на щеках тоже. Но функционировать мешают. Надо следить, чтобы, сползая, они еще не свалились и не испачкали кофту и пол. Решила посмотреть инструкцию. Оказывается, наклеила не той стороной. Переклеила. Все равно сползают. Все-таки вытерпела двадцать минут. Сняла. Что дальше делать? Приличная вещь, дорогая. Надо, наверное, обратно в холодильник положить; наверное, можно два-три раза наклеивать. Звоню Вике. Надо, говорит, выкидывать, и еще говорит: двадцать минут надо лежать. Тогда не будут сползать.

Ос-с-споди. Двадцать минут лежать надо…

* * *

В последние три недели, кажется, я сама уже перестала понимать, зачем я сижу до ночи на работе. А точнее, до утра. Зачем проверяю таблицы с формулировками законов. Зачем подписываю тонны бумаг, зачем сижу на совещаниях, где напряжение достигает предела, потому что надо жуть как внимательно вникать в каждое слово, произнесенное с противоположной стороны «круглого стола», чтобы потом чиновничья казуистика не обошлась пациентам слишком дорого.

Зачем ищу личного помощника с ненормированным рабочим днем? Чего ради я злюсь на самых лучших и самых преданных людей в команде, когда они уже зеленые от усталости?

Но если есть хоть пять минут передыха, я бросаюсь в чат хосписных координаторов. Там жизнь. Каждые несколько минут из хосписов по всей Москве, с разных этажей Центра паллиативной помощи блямкают сообщения и фотографии: «Девочки, у кого срочно на выходные есть маникюрша свободная – очень одной пациентке надо». «У нас презентация сборника стихов пациентки, присоединяйтесь». «Отмечаем пятидесятилетие свадьбы одной семейной пары в хосписе». «Поднимайтесь к нам в отделение, у нас горячие яблоки, запеченные с корицей и медом». «К нам сегодня барды приехали, мы танцуем и ждем “Милая моя, солнышко лесное”. Некоторые обитатели отказываются ехать в палаты, несмотря на плохое самочувствие, “с музыкой легче” говорят». «А у нас вообще идет полным ходом подготовка к венчанию и приезду двадцати родственников!»

Я запойно читаю-читаю, наполняюсь этой жизнью, до краев наполняюсь, иногда сентиментально реву, иногда уточняю что-то, иногда отвлекаю координаторов от работы – прошу то в какую-то палату зайти, то посмотреть, как там идет прием препаратов в аптеке, или выяснить, что где будет на обед. Но главное – в этом чате я воскресаю…

Нет, в хосписах и в Центре паллиативной помощи не обманывают и не отрицают смерть. Ее не побеждают. Но ей и не поддаются. Тут победа не в выздоровлении, а в ежедневном преодолении одиночества, боли, страхов, в нашей спокойной уверенности в том, что человек жив столько, сколько он дышит, и что жить можно достойно, без боли, грязи и унижения, до самого конца.

Сегодня в чате наших координаторов были десятки таких побед. Этот чат и несколько полноценных, наполненных сном, а не работой ночей, и я снова поверю, что колупаюсь в бумагах ради того, чтобы хосписы были про жизнь. На всю оставшуюся жизнь.

* * *

Думаю, что записывать надо много и каждый день.

Как может любимая работа состоять из тысяч нелюбимых дел?

Как можно хотеть спать до такой степени, что нет сил встать со стула, раздеться, лечь – и поэтому продолжаешь работать?

Повстречаешься на полчаса с Катей Гордеевой¹⁶, с Таней Друбич¹⁷ или с Люсей Улицкой – и сразу чувствуешь себя чуть больше человеком и чуть меньше роботом.

Нельзя жить без собаки – она любит всегда, даже когда ты сто раз неправ, везде опоздал и очень виноват.

Простой способ похудеть – просто не успевать поесть.

Старший сын вызывает примерно такую нежность, как недоношенные младенцы в кювезах. С его лохматой башкой, волосатыми длинными, как молодые деревья, ногами и плохо выбритой рожей.

* * *

Наше общество не приемлет слабости. Мы все должны быть лидерами, успешными, эффективными, красивыми. Что тогда удивляться, что при таких установках мы не умеем болеть и стареть? Каждый для себя хочет эвтаназию, раз – и всё. Чтобы без мучений и быстренько. Надо, чтобы все было легко. Жить, любить, умирать…

Но прожить без боли невозможно. Надо приучать себя принимать чужую слабость, тогда легче будем воспринимать и свою.

Мы все очень интересно живем. Некогда скучать. Надо много успеть. Успеваем не всё. Живем нескучно и в таком темпе, что врежемся в собственную старость и смерть очень быстро и на большой скорости, практически завтра, и пожить и налюбоваться друг другом так и не успеем, только если сподобимся перед смертью немного поболеть.

* * *

Я болею – и не поехала на дачу. Поехала моя подруга Шуля, повезла моим воду и продукты. А теперь шлет мне оттуда фотографии Мишки¹⁸ на рыбалке, собаки в траве, сирени в вечернем свете… А я смотрю на эти фотографии и реву. Почему не я радуюсь сегодня своему прорастающему укропу и вдыхаю эту скошенную траву? Интересно, я такая сентиментальная, потому что болею? Или я болею и сентиментально реву, потому что просто дура уставшая?

Я болею. Деталей не будет. Но я должна записать свои наблюдения и хочу, чтобы их особенно врачи прочитали.

Неделю я живу с адским болевым синдромом. Сначала, на момент выписки из больницы, меня обезболили хорошо. И я даже уснула вечером дома, проигнорировав указание выпить на ночь еще пилюлю. Среди ночи проснулась с болью. От боли или от безмозглости, не знаю, из меня вылетели все мои теоретические знания про то, что обезболиваться нужно по часам. Что дозировку надо подбирать индивидуально, что надо дать время, чтобы понять, работает ли выбранная схема. Я первые пару дней или терпела, пока могла, или бросалась пить любые таблетки подряд, или звонила врачу и говорила, что нихрена не работает и что это вообще за ад?!

Когда меня убеждали пить лекарства по схеме, я даже функционировала. Вполне на уровне. Я сумела сходить на мероприятие фонда «Вера» и думаю, что те, кто не знал, ничего не заметил, а я и стояла-то с трудом. На следующий день было совещание по работе, и я смотрела на часы, потому что точно знала, что вот через три-два-один час надо пить таблетку, иначе мозг будет получать только один-единственный сигнал – БОЛЬНО! – какое уж тут совещание?! С обезболиванием, пусть и считая часы, я съездила на одну очень важную для меня встречу, и там меня раскусили только потому, что давно меня знают и сработало интуитивное «что-то с ней не так». Потом я решила, что все, хватит обезболиваться. Рабочие встречи закончились, впереди выходные, полежу дома – само пройдет. Не прошло.

Так вот, самое главное – выводы за эти дни: очень важно, оказалось, проверить все свои знания на практике, на самой себе, и теперь уже с совсем другой долей ответственности я утверждаю следующее.

Любую боль надо лечить.

Даже очень сильную боль можно вылечить.

Врачи сегодня имеют право (и многие даже реализуют его на практике) выписывать пациента из стационара домой с пятидневным запасом обезболивающих, даже если это опиаты. Это разрешено приказом Минздрава России!¹⁹

Принимать обезболивающие препараты надо по часам, по графику!

Когда болеешь, важно знать правду. Важно знать правду про то, что будет за лечение, какие побочные эффекты, как будет болеть. Важно знать, насколько ты сможешь оставаться активным, что сможешь делать из привычного графика, а что потребуется отложить на после выздоровления.

Когда болеешь, и еще важнее – когда болит, очень важно честно рассказать близким, что происходит, потому что попытки решить и справиться со всем самостоятельно близкие люди трактуют совершенно иначе. Сначала так: она рыдает без повода, наверное, ПМС; она слишком много рыдает – наверное, у нее что-то случилось на работе; она рявкает и рычит – точно что-то случилось на работе; она не пускает нас в комнату и говорит по телефону с балкона или из ванной, чтобы мы не слышали; она лежала в больнице, у нее была операция, она снова ревет, она бледная и не ест и купила кучу таблеток – наверное, у нее рак.

А потом, после того как все расскажешь, они реагируют так: почему же ты сразу не сказала, ты нам не доверяешь; мы разве не должны быть вместе, когда что-то не так; неужели ты хотела бы, чтобы и мы тебе не сказали, если вдруг… И они вообще-то правы. Близкие люди на то и близкие, чтобы быть рядом, когда плохо. Иначе какие же они близкие… И за что же их мучить неведением, подозрениями и такими жуткими ненужными страхами?

Когда болеешь, очень важно четко говорить, что с тобой происходит и чего ты хочешь. А то любимые близкие в попытке сделать «как лучше» делают «как всегда». У меня все болело, и Лёва²⁰ хотел меня обнять – я рявкала. Илья²¹ хотел полежать рядом – я рявкала, и он шел спать в другую комнату. Потом они старались меня все время чем-то накормить, потом узнать у меня очень четко, чем меня можно порадовать.

А я хотела только, чтобы перестало болеть и чтобы от меня отстали. Но я же партизан, я молчу. Все отстаньте. Я все сама. Насколько же стало проще, когда я нашла в себе силы сказать, что порадовать меня можно цветами и тишиной, что хочу я только воды, а если и побыть рядом, то просто тихо по руке меня погладить – и все. И еще что я хочу включить кондиционер и выключить свет и закрыть шторы. И как же здорово, что близкие люди и правда хотят как лучше… И поэтому они слышат.

Очень важно, чтобы врачи, которые говорят «потерпите» или «если в покое не болит, то и хорошо», смогли бы сами почувствовать то, что чувствую эту неделю я или любой пациент с хроническим болевым синдромом. Тогда они поняли бы, какой это ад, когда не болит только в покое, и лежишь, вытянувшись струной, и даже дышишь аккуратно.

Как я хочу, чтобы каждый врач, который произносил эти слова хоть когда-то, понял бы, каково это: жить хотя бы с недельку с такой вот болью, которая лечится только по схеме и только опиатами. Как бы я хотела, чтобы эти врачи почувствовали (как это почувствовала я) разницу между стандартным парацетамолом и кетоналом «на боль», как они привычно всем назначают, и правильной схемой «по графику», которую назначают те, кто обучен лечить болевой синдром. Тогда они сравнили бы свое восприятие мира, свою работоспособность, свое качество общения с родственниками при каждом из двух вариантов…

Очень важно, когда болеешь, обращаться к врачам сразу, а не ждать по паре лет, как я, в надежде, что рассосется. Потому что не рассасывается. И масштабы вмешательства через пару лет оказываются значительно больше, чем если не запускать…

Очень важно все-таки слушать врачей, и если они говорят, как и какие таблетки принимать, какие мази мазать и какие свечки втыкать, – принимать, мазать и втыкать именно то и так, как сказали, без самодеятельности (это, конечно, при условии, что с врачами повезло так, как повезло мне).

И еще за последние пару месяцев я поняла, что все-таки я не лошадь. Может, и не барышня, конечно. Но не лошадь. И надо научиться немного себя любить. На пользу делу. Так меня, может, на дольше хватит.

* * *

Я еду домой и опять читаю по дороге чат наших хосписных координаторов. Читаю и понимаю, что ничего мне больше не нужно. Делать бы свою работу и получать бы вечерами эти сообщения и фотографии как подтверждение того, что дело мамино растет, множится и день прожит не зря.

В саду Первого московского хосписа пациенты ловят немногие оставшиеся теплые денечки. В их жизни это последнее осеннее солнце и последние теплые дни. Это дорогого стоит.

В Центре паллиативной помощи в одном отделении пациенты собрались в палате и читают вслух «Войну и мир». Когда болеешь – спешить некуда и появляется время на то, что ускользало от внимания в счастливой здоровой жизни. Хотя кто знает, какая жизнь счастливее…

А в другом отделении пациентов на ИВЛ привезли прямо в кроватях в холл на киносеанс. Ага. И у них тусовка. И полумрак, свет выключен. И персонал ходит на цыпочках, чтобы не мешать. И для кого-то из них этот фильм будет последним.

А в Доме милосердия в Поречье под Ярославлем Петра Сергеевича вывезли гулять на улицу. И он до слез растрогался от запаха сырых кленовых листьев. Просто от того, что смог увидеть, потрогать и почувствовать эту осень. И столько в нем радости и счастья от этого соприкосновения, что кажется мне, это его последняя осень…

* * *

Совсем глухая Лидия Матвеевна. Слуховой аппарат подобрать не удалось. Она не слышит, но говорит много и громко. Сижу и слушаю ее историю. Рассказывает она, как и многие старики в конце жизни, только про то, что ее тревожит. Вот первый раз тебя видит, но сразу про свое больное: как убили на войне отца, как погиб на той же войне старший брат, как ей нужно было помогать маме, но совсем было неохота… кается… и плачет.

Обнимаемся с ней и прощаемся… Прощеное воскресенье.

На тумбочке блокнотик и карандаш, ей медсестры пишут. И столько в этих записках заботы и неравнодушия, до слез.

Гнездилов сказал как-то у нас в хосписе: «Мы работаем с неглажеными стариками, их гладишь – они рыдают».

* * *

Уже сутки не выходит из головы один молодой пациент.

– Ты как?

– Пока живой…

– Хочешь чё-нить?

– Хочу. Пистолет.

– А если серьезно? Чтобы реалистично?

– Ну, коньяка хочу и бабу, если серьезно. И еще хочу, чтобы отца моего научили со мной общаться…

И вот всё-всё-всё в этом диалоге. Вообще всё. Про правду, про страхи, про главное и про достойную жизнь до конца.

* * *

Каждый день я убеждаюсь, что те, кого уже нельзя вылечить, живут полнее и честнее нас. Если только мы немного им помогаем. Они не огорчаются по мелочам, они умеют радоваться так, как радуются только дети и старики: солнцу, форме тучи, запаху яблок, снегу, искреннему объятию… Но они редко, очень редко говорят о том, чего бы им хотелось. Потому что времени и сил на исполнение желаний у них уже практически нет. Потому что все мы неизбалованы, жили трудно, а в конце жизни уж совсем перестаем верить в чудеса. И если кто-то из пациентов вдруг озвучил хоть что-то: рыбки бы красной поесть, послушать бы казачьи песни, внука повидать – надо спешить. Завтра может быть поздно. Завтра может уже не быть. И порадовать человека нужно успеть сегодня.

Анна Алексеевна лежит у нас в четырехместной палате. Ее навещают дочь и внучка. Они выбираются в холл, держатся за руки, смотрят телик. Они ни о чем не мечтают, кроме того, чтобы у них было чуть больше времени побыть вместе и чтобы не было боли. Но когда Анна Алексеевна узнала от врача, что впереди максимум пара месяцев, то подумала, что в Питер так никогда и не попадет… Она упомянула об этом в разговоре с медсестрами, те сказали врачу, врач – сотруднику фонда «Вера». Она мечтает поехать в Санкт-Петербург. Такая простая и такая недостижимая мечта. А времени немного – успеть бы до Нового года.

Такое простое для многих из нас дело – съездить в Питер на пару дней: сели в «Сапсан» и смотались туда-обратно. А Анна Алексеевна откладывала это всю жизнь. Ждала подходящего момента. Сначала растила сына-инвалида, который требовал постоянного ухода: «Бегать бегал, но не говорил и в туалет только в памперсы ходил до девятнадцати лет. А я была привязана, прикована к дому», – рассказывает Анна Алексеевна. Потом родилась дочка и совсем стало не до поездок. На вопрос, почему именно в Санкт-Петербург, Анна Алексеевна отвечает очень просто, смущаясь после каждого слова: «Пройтись по Невскому… Посмотреть Зимний… Красивый город, Северная столица, а я ни разу не видела…»

* * *

Когда каждый день умирают рядом люди – и дети, и те, кому двадцать пять или тридцать, и ровесники, и хорошо пожившие; когда каждый день общаешься с родственниками, сильными, потерянными, благодарными, агрессивными, плачущими, спокойными, одинокими, виноватыми, любящими; когда каждый день многие годы слышишь слова благодарности; когда каждый день смотришь и не понимаешь, ну как еще держится жизнь в этом истерзанном теле и почему кто-то сам себе определяет срок: вот сестру дождусь, она из Лос-Анджелеса должна прилететь, вот дождусь ее и тогда уж… и действительно, именно тогда, дождавшись и обняв сестру, тихо уходит, а кто-то, наоборот, исчерпал уже все силы, а тело живет и живет, не отпускает душу…

Так вот, когда видишь все это каждый день, то невольно начинаешь анализировать, обдумывать то, что многим вне хосписа и в голову не приходит. Как, да и связаны ли вообще, наша жизнь и наша смерть.

Мама говорила: как человек живет, так он и умирает. И это не про зависимость между качеством смерти и праведностью жизни. Нет. Это про характер, про особенную жизнь каждого из нас и, значит, про особенную смерть. Смотришь на людей, в их глаза и думаешь: как тебе плохо, дружочек, ну что ты так душу рвешь и себе, и близким? почему такой ты одинокий, когда столько друзей вокруг? что ты лечишь в себе и как ты будешь уходить, когда придет твое время?

На некоторых людей смотришь и видишь их старыми и среди внуков, а других старыми, злыми и одинокими, а иных – разочарованными; про кого-то не можешь понять, зачем они так расходуют себя, и думаешь: ну подожди, куда ты гонишь, туда нельзя опоздать, погоди! А про кого-то совершенно понятно: настолько себя отдает, что это просто не может длиться долго.

Так было и с Димой Калининым, артистом театра «Русская песня». Он как хорошее сухое полено нагреет дом скорее, чем охапка сырых дров, но сгорит дотла, без углей, очень быстро. Он приходил в хоспис и жег себя для тех, у кого уже мало оставалось жизни впереди, дарил им столько тепла и света, что в их глазах снова появлялись интерес и желания. Дима, наш потрясающий волонтер, друг хосписа в Царицыно, музыкант, нахальный и гениальный балалаечник, на концертах которого у пациентов плясали ноги под одеялом. Теперь будет играть нашим пациентам уже там, на облаке…

Странная штука жизнь. Не экономьте себя. Отдавайте себя. Не жалейте себя. И берегите тех, кто рядом, хоть это и самое трудное – беречь именно тех, кто близко. Даже если кажется, что у них, у близких, все хорошо и им ничего от вас не нужно. Потому что сроков никто не знает, и потому что мы все очень друг другу нужны. Уже сейчас. Не только на хосписной койке, но и до нее. Ведь койка эта может и не случиться, а значит, времени долюбить и доцеловать может просто не быть.

* * *

Сумасшедшая жизнь… Ночная подготовка к важнейшим совещаниям по хосписам Москвы; подруга, у которой необезболенный муж после операции; еще четыре срочных тяжелых пациента, а я даже не успеваю перезвонить и организовать консультации и помощь.

Десятки писем, сотни дел, горящие сроки, вечное чувство вины и ощущение халтуры.

И вдруг – приглашение на вечер в «Геликон-оперу». Без подробностей. Просто: пойдешь? Разве можно в такой гонке пойти в театр? Разве можно получить удовольствие? Разве можно спокойно сидеть два часа с выключенным мобильником? А пациенты? А письма? Разве получится на два часа просто остановиться?

И мы с папой и Ильёй идем на Вечер памяти жертв Холокоста. Годовщина освобождения узников Освенцима. Вечер памяти шести миллионов евреев, среди которых были и Федермессеры, и Городецкие… Папа узнаёт в зале многих, мне приятно, что мы его привели. Папе восемьдесят пять лет, он получил год назад от Красного Креста компенсацию как еврей, пострадавший в Холокост. А ведь он всего-то был в эвакуации в Ташкенте. Ни мой папа, ни его родители в те шесть миллионов не попали, а вот у Ильи прадедушка остался лежать в массовых захоронениях под Чернобылем, в тамошнем Бабьем Яру…

И мы остановились на два часа, чтобы вспомнить… Чтобы помолчать минуту вместе со всеми. Я слушала Реквием, читала на экране имена жертв и праведников и вместе с другими людьми в зале плакала. Выступали министры, депутаты, послы, представители духовенства; выжившие, которых становится все меньше; освободители, которые тоже уходят, – и все они говорили об одном: главное, помнить, чтобы не повторить.

* * *

Переживательно-материнское. Сейчас проводили старшего ребенка на раскопки под Новгород на две недели. У Лёвы опять, как всегда, было вещей больше, чем у кого-то еще. Чемодан. Рюкзак. Пакет со всякой едой: в списке было написано «вечерний сухожор». И отдельно спальник: в списке было написано «если у кого есть спальник, возьмите».

Ну, кто меня знает, тот поймет. Я всегда собираю все по списку, ничего не забываю и даю с запасом на всех еду в поезд, таблетки на целый госпиталь и там всякие запасные мелочи: фонарик, акваланг, оружие, документы…

Не понимаю, как все остальные родители впихивают всё в один рюкзак? Почему мои дети вечно как навьюченные верблюды?

Конечно, потом выясняется, что акваланг как раз пригодился, что именно у Лёвы было в чемодане все для ремонта атомной лодки, для спасения морских котиков и как раз то, что кто-то забыл, у Лёвика в двойном размере: от трусов до ремня для джинсов и ветровки.

Илья сказал, что в плацкартный вагон ничего не влезает, и опять над Лёвой весь класс ржет.

Ну чего делать-то?! Ребенок едет на две недели в чужой город… А если случится что? Может, это у меня генетический страх от многочисленных скитаний и переселений? Когда я пакуюсь, всегда думаю, что там, вдали от дома, можно заболеть, или что землетрясение произойдет и будет невозможно домой быстро вернуться, или вдруг понадобится снабдить друзей по палатке лишней байковой пижамкой…

А главное, вот когда уже на месте, то все радуются, что у Нюты всё с собой – от зубочистки до мачете, но около поезда все ржут…

* * *

Вчера на ночь глядя, в метель и гололед, поехали забирать старшего сына из школьного лагеря. Он заболел и, чтобы других не заражать, решил уехать. Ехали мы всей семьей, так как новость о том, что Лёвка заболел, застала нас в кино. В результате я провела несколько часов в машине с мужем и детьми: по дороге туда Миша тихо спал сзади, а мы с Ильёй обсудили кучу всего по работе. Уже в лагере нам навстречу спустилась целая стайка Лёвкиных одноклассников. Здоровые, красивые, счастливые, хохочущие, растущие, мальчишки, девчонки, с пирсингом, кудрями, хвостиками, в джинсах, кепках, в капюшонах и без, парами, тройками, по одному, с телефонами, с книжками, с текстами стихов на завтра, с фантиками в карманах, с одной шоколадкой на всех… И я вдруг поняла, что очень давно не видела сразу столько здоровых детей. Я скучаю по ним.

Мы забрали Лёвку и, несмотря на его температуру и жуткую дорогу, весь обратный путь все вместе пели чудные песни из кинофильмов Рязанова. Я ехала и хотела, чтобы дорога эта была бесконечной…

Жизнь продолжается, и она разная. Когда работаешь в хосписе, раньше казавшиеся простыми радости видятся иначе.

А сегодня уже снова весь день на работе. Разбираем историю одного крошечного мальчика, вчера ставшего ангелом, и еще одной женщины, которая даже обезболиваться не хочет, потому что хочет скорее уйти вслед за своим недавно трагически погибшим сыном…

* * *

У меня уникальная няня.

И у нее все уникально: характер, работоспособность, запасы любви, хинкали у нее уникальные.

Она даже болеет уникально, как никто, что мне особенно удивительно, ведь я привыкла к медицинским книгам, к описанию симптомов, к пациентам, врачам, жалобам, но Зиночке поставить диагноз никто не сумеет. Болеет она редко, тихо, никогда не жалуется. Если я что-то замечаю и спрашиваю, ответы дает загадочные.

– Зин, что-то вы грустная, вы себя плохо чувствуете?

– Не-е-ет, Нютачка, я проста не спала ночь, всё у меня в горле чесало и кололо, а теперь в ногу отдает.

– Зин, ну от горла вон на столе пастилки лежат, пососите.

– Ой, не-е-е-ет, Нютачка! Мне, наверное, от него так плохо, от него меня вырывает, он ко мне прилипает, к внутри, знаете…

– Зина, вы давление измерили?

– Не-е-ет, Нютачка, я сахар мерила.

– И как?

– Хороший сахар, восемнадцать. Много, конечно, после кофе с конфетами и вареньем.

– Зина-а-а! Сахар надо утром натощак!

– Зачем?! Нютачка, натощак сахар низкий, не надо полоски переводить…

– Зина, вы себя как чувствуете?

– Харашо, Нютачка. Дети покушали, и я себя харашо чувствую. И Константин Матвеевич²² сказал, что хачапури сегодня удались, и я себя харашо чувствую.

– Зин, а голова, у вас же голова болела?

– А-а-а, голова, да! Это потому что я сижу и думаю, дела нету у меня, и вот голова болит. Надо вставать дела делать.

– А может, давление или температура?

– Не-е-ет, Нютачка, вот у меня была однажды температура, в Ереване, муж меня отвел к доктору, у меня так болело в горле, что я не могла расцепить зубы совсем, ни пить, ни глотать, ни говорить. И доктор мне проколол рот. Целый стакан гноя вылил! Вот тогда болела голова, а сейчас не-е-ет.

– Зина, а что это за болезнь: не расцепить зубы и стакан гноя?

– Я не знаю, но в горле болезнь была, и во рту, я потом два года натощак каждое утро пила ложку водки с медом, всё-о, всё-ё-о-о-о, Нютачка, больше уже не болела голова.

– Нютачка, они все время едят, сил моих больше нет.

– Согласна, моих тоже. Давайте просто пиццу закажем.

– Вы что?! Целый холодильник еды: плов, суп, компот, сациви, сырники сделала, салат грибной. Не надо пиццу! Дети нормально должны кушать!

– Зина, если вы будете столько готовить, они и будут есть – вкусно же.

– Не знаю, что и делать. Лёва ест-ест и совсем не поправляется. Думаю, надо ему просто мясо много.

– Хорошо, я куплю сегодня.

– Не надо, Нютачка, вы отдыхайте, я сама куплю. А то вы покупаете в магазине просто красивое, а я на рынке лучше куплю хорошее.

* * *

Мама всегда говорила, что нам всем не хватает любви… Мама была права. Забавно. Мамы обычно правы. Чтобы у меня было чуть больше любви, я завела собаку, дети назвали ее Чубакка. Сначала Илья был против, но теперь он сам получает от этого белого комочка еще немного любви и для себя.

А у меня иногда совсем опускаются руки. От всего. От усталости. От количества дел. От ответственности. От понимания непосильности и неподъемности собственных планов. От нехватки времени и любви. И собака не помогает…

Помогают люди. Каждую неделю, каждый час, каждый день самые разные люди, сами того не понимая, помогают вставать по утрам и идти на работу, помогают не подавать виду, что я сама сомневаюсь в своих действиях, помогают верить, что все получится.

Надо поклониться многим людям вокруг, потому что из всего этого хаоса, в котором я живу каждую неделю, через годы складывается что-то очень приличное, на что нам всем будет не стыдно оглянуться.

Я вас всех очень люблю, только показать не умею – наверное, потому что я не собака.

* * *

У меня теперь вечерами появилась какая-то интересная и непонятная радость. Я прихожу домой и спрашиваю у Лёвика: как дела на работе?

Невероятное ощущение… Спросить у ребенка, что на работе, а не в школе…

Лёвик решил летом поработать. Допустим, причина мне не очень: раз уж мы не покупаем ему PlayStation, он заработает на нее сам. И да, я думаю, что если уж он получит зарплату, то пусть тратит так, как считает правильным.

Но вот то, что из предложенных мест работы (книжный, курьерская служба, фонд «Вера») Лёвка выбрал детскую программу фонда, – вот это приятно.

Каждое утро он уходит в офис, каждый вечер он мне рассказывает что-то, и я удивляюсь его погруженности, интересу, его умению разобраться до мелочей, его порядочности.

– Лёв, как там обстановка?

– Норм.

– А все вовремя приходят на работу?

– Мам!!!

– Мам, в детской программе все очень классные.

– Да? И как, на твой взгляд, Юля справляется с руководством всеми этими барышнями?

– Мам!!!

– Лёв, что это за сумка тут стоит?

– Ой, мам, это отсасыватель детский, очень классный, в виде жирафа. Давай покажу, как устроен! Мне завтра надо его в семью отвезти.

– Ты один поедешь в семью к больному ребенку?

– Мам!!!

– Мам, я сегодня на складе помогал. А почему кому-то нужны салфетки под трахеостому, а кому-то нет? И трубки почему все разные? Диаметр и из чего сделаны?

– Ни фига себе! У меня в Центре паллиативной помощи многих эти вопросы не интересуют. Ты крутой!

– Просто я не понимаю, почему одним пациентам вот такой набор расходки направляют, а другим – вот такой…

– Лёв, а тебе что больше нравится: на складе, с бумажками и договорами, или в фандрайзинге?

– Мне все нравится. Я бы с удовольствием вместо школы этим занимался.

– Ха-ха!

– Не смешно. Мне тут надо нафандрайзить на большую настенную карту страны три тысячи восемьсот рэ. Чтобы на карте отмечать всех подопечных детей.