Kitabı oku: «Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка», sayfa 3

И хотя эти пушкинские свидетельства написаны до того, как Южное общество в полной мере организовалось, сведений о том, что Давыдов впоследствии вел себя принципиально по-другому, в распоряжении историков нет.

«Общество, не имеющее ни единомыслия, ни сил, ни денежных пособий, ни людей значительных, ни даже людей, готовых к действию или весьма мало, ничего произвести не может, кроме пустых прений», – признавался на следствии сам руководитель Каменской управы⁶⁴.

Кажется, что единственной реальной военной силой Тульчинской и Каменской управ вместе взятых (кроме, конечно, полка самого Пестеля) была 1-я бригада 19-й пехотной дивизии, которой с января 1821 года командовал генерал-майор князь Сергей Волконский. «У Пестеля никого не было, кроме Волконского», – показывал на допросе хорошо информированный в делах заговорщиков Александр Поджио.

Развал Южного общества стал очевиден Пестелю во время ежегодного – к тому времени уже четвертого – съезда руководителей управ в январе 1825 года в Киеве. Эти съезды были специально приурочены к киевской контрактовой ярмарке: члены общества могли спокойно находиться в городе, не вызывая подозрений. Александр Поджио показывал: в 1825 году «Муравьев и Бестужев не приезжали в Киев по запрещению корпусным их командиром», «я имел также свои развлечения, Давыдов дела, Волконский свадьбу – словом, все это приводило Пестеля в негодование, и он мне говорил: “Вы все другим заняты, никогда времени не имеете говорить о делах”»⁶⁵.

Глава II. «Канцелярия непроницаемой тьмы»

Разрабатывая свой план революции, Пестель, безусловно, учитывал опыт дворцовых переворотов XVIII века: революция должна была начаться с произведенного в Петербурге цареубийства. «Приступая к революции, – показывал Пестель на следствии, – надлежало произвести оную в Петербурге, яко средоточии всех властей и правлений».

Правда, Пестель понимал, что революция и дворцовый переворот – вещи разные. После переворота не происходило слома старой государственной системы, просто на смену убитому монарху приходил его более или менее законный наследник. Теперь же предстояло ломать в России государственный строй. Существовала вполне реальная опасность, что наследник престола может двинуть на революционную столицу верные властям войска. И задушить новорожденную российскую свободу.

Отсюда – уверенность Пестеля в необходимости убийства не только царя, но и всей «августейшей фамилии». Отсюда же и идея поддержки революции силами 2-й армии. «Наше дело в армии и губерниях было бы признание, поддержание и содействие Петербургу», – показывал он на следствии⁶⁶. «Поддержание и содействие Петербургу» выражалось прежде всего в организации революционного похода 2-й армии на столицу.

Этот поход был важен Пестелю не только как тактический элемент. Представляется, что он был сам, лично заинтересован в подобном «революционном действии». Пестель служил не в Петербурге, а в Тульчине. И в случае начала – без его участия – революции в столице его шансы возглавить будущее революционное правительство были минимальны. Между тем, именно себя он, скорее всего, и видел в этом качестве.

Историк С. Н. Чернов, суммируя большое количество следственных материалов, восстановил «концепцию переворота», замышлявшегося на юге. Согласно Чернову переворот должен был осуществиться независимо от того, состояли или нет в заговоре командиры отдельных воинских частей. Армейское руководство в лице главнокомандующего и начальника штаба должно было или поддержать революцию, или подвергнуться аресту и уйти с политической сцены. «Головка армии» переходила таким образом в руки Пестеля и его единомышленников. «Из нее в недра армии начальникам крупных частей идут приказы. Их исполнение обеспечивается не только воинскою дисциплиною, но и военною силою тех частей, начальники которых примкнули к заговору».

Чернов справедливо утверждал, что переворот мыслился Пестелю прежде всего как «война» – «с диктаторской властью полководца, которому целиком подчиняются все военные и гражданские власти до момента полного упрочения победы». Правда, исследователь довольно скептически оценивал этот план, называя его построение «военно-бюрократическим» и «нежизненным»⁶⁷.

Конечно, если исходить только из показаний декабристов на следствии, скепсис Чернова вполне обоснован. И Пестель, и многие другие главные действующие лица заговора на следствии достаточно подробно повествовали о тактике военной революции. Но не существует ни одного показания о том, как конкретно декабристы собирались брать власть в России. А без этой конкретики все их тактические размышления предстают пустыми разговорами.

В самом деле, откуда у Пестеля возникла уверенность в том, что он – всего лишь армейской полковник – способен организовать поход 2-й армии на Петербург? Ведь полковники армиями не командуют и приказы о начале движения не отдают. Для того чтобы в нужный момент добиться одномоментного выступления всех армейских подразделений, агитировать солдат и офицеров «за революцию» бесполезно. Армия в целом все равно не пойдет за революционным «диктатором». Она пойдет только за легитимным командующим. При этом, коль скоро законность самого похода может вызвать и неминуемо вызовет сомнения, этот легитимный командующий должен быть хорошо известен и лично популярен среди офицеров и солдат. Пестель такой известностью и популярностью явно не обладал.

Кроме того, для начала большого похода одного приказа о выступлении мало. Необходима кропотливая предварительная работа по подготовке дорог, складов с продовольствием, квартир для отдыха солдат. Все это невозможно организовать без содействия местных – военных и гражданских – властей. Но «военные и гражданские власти», точно так же, как и солдаты, могли подчиниться только легитимным приказам тех, кто имел право эти приказы отдавать.

Все это – элементарные законы движения армии, которые, конечно, Пестель не мог не понимать. Руководитель заговора первым по успехам окончил Пажеский корпус, всю взрослую жизнь прослужил в армии, прошел несколько военных кампаний, стал полковником и командиром полка в 28 лет. «Он на все годится: дай ему командовать армией или сделай каким хочешь министром, он везде будет на своем месте», – так характеризовал Пестеля генерал Витгенштейн⁶⁸.

Судя по документам, характеризующим служебную деятельность Пестеля, втайне от многих соратников он активно строил «заговор в заговоре» – свою «канцелярию непроницаемой тьмы». И именно на тех людей, кто оказывался вовлеченным в это строительство, южный лидер рассчитывал, готовя российскую революцию.

* * *

Одним из таких людей был генерал-майор князь Сергей Волконский. По происхождению князь Волконский был одним из самых знатных среди заговорщиков – в жилах его текла кровь Рюрика и Гедемина.

В 1796 году, в возрасте восьми лет, он был записан сержантом в армию. Однако он считался в отпуску «до окончания курса наук» и реально начал служить с 1805 года. Первый его чин на действительной службе – чин поручика в Кавалергардском полку, самом привилегированном полку русской гвардии. Сергей Волконский принял участие в войне с Францией 1806–1807 годов; его боевым крещением оказалась сражение под Пултусском. Потом его послужной список пополнился делами при Янкове и Гоффе, при Ланцберге и Прейсиш-Эйлау, «генеральными сражениями» под Вельзбергом и Фриландом. Участвовал в русско-турецкой войне 1806–1812 годов; штурмовал Шумлу и Рущук, осаждал Силистрию. Некоторое время состоял адъютантом у М. И. Кутузова, главнокомандующего Дунайской армией. С сентября 1811 года Волконский – флигель-адъютант императора.

С самого начала Отечественной войны 1812 года он – активный участник и один из организаторов партизанского движения. Первый период войны он прошел в составе «летучего корпуса» генерал-лейтенанта Ф. Ф. Винценгероде – первого партизанского отряда в России. После оставления французами Москвы Сергей Волконский был назначен командиром самостоятельного партизанского соединения.

После того, как Отечественная война завершилась и начались заграничные походы, отряд Волконского вновь соединился с корпусом Винценгероде и стал действовать вместе с главными русскими силами. Волконский отличился в боях под Калишем и Люценом, при переправе через Эльбу, в «битве народов» под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона. Начав войну ротмистром, он закончил ее генерал-майором и кавалером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей в память 1812 года.

Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Сергей Волконский не снимал в публичных местах плаща. При этом он «скромно» говорил: «солнце прячет в облака лучи свои» – грудь его горела орденами⁶⁹. «Приехав одним из первых воротившихся из армии при блистательной карьере служебной, ибо из чина ротмистра гвардейского немного свыше двух лет я был уже генералом с лентой и весь увешанный крестами и могу без хвастовства сказать, с явными заслугами, в высшем обществе я был принят радушно, скажу даже отлично», – писал он в мемуарах⁷⁰.

Петербургский свет восхищался им, родители гордились. Отец уважительно называл его в письмах «герой наш князь Сергей Григорьевич». Для Военной галереи Зимнего дворца Дж. Доу нарисовал портрет Волконского. Перед молодым генералом открывались головокружительные карьерные возможности.

Но несмотря на блестящую военную карьеру, Сергей Волконский «остался в памяти семейной как человек не от мира сего»⁷¹. Частное поведение Волконского предвоенных, военных и послевоенных лет казалось современникам «странным». При этом для самого Волконского такое поведение было весьма органичным: в его позднейших мемуарах описанию этих «странностей» отводится едва ли не больше места, чем описанию знаменитых сражений.

В повседневной жизни Сергей Волконский реализовывал совершенно определенный тип поведения, названный современниками «гусарским». Этот тип поведения описал М. И. Пыляев: «Отличительную черту характера, дух и тон кавалерийских офицеров – все равно, была ли это молодежь или старики – составляли удальство и молодечество. Девизом и руководством в жизни были три стародавние поговорки: “двум смертям не бывать, одной не миновать”, “последняя копейка ребром”, “жизнь копейка – голова ничего!”. Эти люди и в войне, и в мире искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством»⁷². Согласно Пыляеву, особенно отличались «удальством» офицеры – кавалергарды.

Сергей Волконский – вполне в духе Пыляева – признавался в мемуарах, что для него самого и того социального круга, к которому он принадлежал, были характерны «общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству, склонность к противоестественным утехам», «картёж… и беззазорное блядовство».

Образ жизни молодого бесшабашного офицера был, согласно тем же мемуарам, следующим: «Ежедневные манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или по бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошенный через край вином, не выходя, однако ж, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр…» Образ мыслей не многим отличался от образа жизни: «Шулерничать не было считаемо за порок, хотя в правилах чести были мы очень щекотливы. Еще другое странное было мнение – это что любовник, приобретенный за деньги, за плату, не подлое лицо», «книги забытые не сходили с полок».

Волконский вспоминал, как в годы жизни в Петербурге он и другой будущий декабрист, Михаил Лунин (попавший, кстати, в число пыляевских «чудаков»), «жили на Черной речке вместе. Кроме нами занимаемой избы на берегу Черной речки против нашего помещения была палатка, при которой были два живые на цепи медведя, а у нас девять собак. Сожительство этих животных, пугавших всех прохожих и проезжих, немало беспокоило их и пугало тем более, что одна из собак была приучена по слову, тихо ей сказанному: “Бонапарт” – кинуться на прохожего и сорвать с него шапку или шляпу. Мы этим часто забавлялись, к крайнему неудовольствию прохожих, а наши медведи пугали проезжих»⁷³.

Следует заметить, что, согласно Пыляеву, Черная речка была излюбленным местом кавалергардских «потех» – и петербургские обыватели старались обходить эту местность стороной.

Ни Отечественная война, ни заграничные походы, ни даже получение генеральского чина не заставили Волконского отказаться от «буйного» поведения. Приехав после окончания войны во Францию, он сделал огромные долги – и уехал, не расплатившись с парижскими кредиторами и торговцами. Французы обращались с просьбой вернуть долг и в российское Министерство иностранных дел, и лично к императору Александру I. Волконского разыскивали в России и за границей, он всячески уклонялся от уплаты – и все это порождало большую официальную переписку.

В результате долги сына вынуждена была заплатить его мать. И Волконский, генерал-майор и герой войны, не без некоторой гордости сообщал в 1819 году армейскому начальству, что уплату его долгов «приняла на свое попечение» его «матушка», «Двора Их Императорских Величеств статс-дама княгиня Александра Николаевна Волконская». Впоследствии мать продолжала исправно платить долги сына⁷⁴.

В конце 1810-х годов столь блестяще начатая военная карьера Сергея Волконского резко затормозилась. До самого своего ареста в 1826 году он не был произведен в следующий чин, его обходили и при раздаче должностей.

Согласно послужному списку с 1816 по 1818 год Сергей Волконский – командир 1-й бригады 2-й уланской дивизии. Когда же в августе 1818 года эту бригаду расформировали, то новой бригады князю не дали – он «назначен состоять при дивизионном начальнике оной же дивизии»⁷⁵. В ноябре 1819 года его шурин, близкий к императору Петр Волконский, просил государя назначить его «шефом Кирасирского полка», но получил «решительный отказ»⁷⁶.

Причина карьерных неудач князя, по мнению большинства исследователей, заключается в том, что уже тогда он начал обнаруживать признаки «вольнодумства». Н. Ф. Караш и А. З. Тихантовская видят причину императорского «неудовольствия» в другом: в том, что Волконскому «не простили пребывания во Франции во время возвращения Наполеона с о. Эльбы». Также «не простили» Волконскому тот факт, что в Париже – уже после реставрации Бурбонов – он пытался заступиться за полковника Лабедуайера, первым перешедшего со своим полком на сторону Наполеона и приговоренного за это к смертной казни⁷⁷.

Однако «вольнодумство» Волконский обнаружил позже, события же во Франции, свидетелем и участником которых он был, состоялись намного раньше. Представляется, что в данном случае причину царского гнева на генерала следует искать в другом.

Сергей Волконский был хорошо известен и Александру I, и его приближенным. Царь называл своего флигель-адъютанта «мсье Серж» – «в отличие от других членов» семьи Волконских – и внимательно следил за его службой. Однако «гусарство» и «проказы» «мсье Сержа» и его друзей императору явно не нравилось: Волконский описывает в мемуарах, как после одной из «проказ» государь не хотел здороваться с ним и его однополчанами-кавалергардами, как «был весьма сух» с ним после его высылки из Молдавской армии⁷⁸.

Очевидно, император ждал, что после войны генерал-майор остепенится; этого не произошло. «В старые годы не только что юный корнет проказничал, но были кавалеристы, которые не покидали шалости даже в генеральских чинах», – совершенно справедливо замечает Пыляев⁷⁹. Скорее всего, следствием именно этого и стали карьерные неудачи князя.

В конце 1819 года жизнь Сергея Волконского круто переменилась: он вступил в Союз благоденствия. Случайно оказавшись в Киеве на ежегодной зимней контрактовой ярмарке, он встретил там своего старого приятеля Михаила Орлова. Орлов, генерал-майор и начальник штаба 4-го пехотного корпуса, уже давно состоял в тайном обществе, и его киевская квартира была местом встреч людей либеральных убеждений и просто недовольных существующим положением вещей.

То, что Волконский увидел и услышал на квартире Орлова, поразило воображение «гвардейского шалуна». Оказалось, что существует «иная колея действий и убеждений», нежели та, по которой он до этого времени шел: «Я понял, что преданность отечеству должна меня вывести из душного и бесцветного быта ревнителя шагистики и угоднического царедворничества», «с этого времени началась для меня новая жизнь, я вступил в нее с гордым чувством убеждения и долга уже не верноподданного, а гражданина и с твердым намерением исполнить во что бы то ни стало мой долг исключительно по любви к отечеству».

Через несколько месяцев после посещения квартиры Орлова Волконский попал в Тульчин, в штаб 2-й армии. Там произошло его знакомство с Пестелем. «Общие мечты, общие убеждения скоро сблизили меня с этим человеком и вродили между нами тесную дружескую связь, которая имела исходом вступление мое в основанное еще за несколько лет перед этим тайное общество», – писал Волконский в мемуарах.

Согласно этим мемуарам князь ни разу в жизни не пожалел ни о своем вступлении в тайное общество, ни о той роли, которую он для себя в этом обществе избрал: «Избранный мною путь довел меня в Верховный уголовный суд, и в каторжную работу, и к ссылочной жизни тридцатилетней, но все это не изменило вновь принятых мною убеждений, и на совести моей не лежит никакого гнета упрека».

С начала 1820 года в генерале происходит разительная перемена. Он перестает быть «шалуном» и «повесой» и, получив в 1821 году под свою команду 1-ю бригаду 19-й пехотной дивизии 2-й армии, безропотно принимает новое назначение. Волконский уезжает на место службы – в глухой украинский город Умань. В 1823 году, согласно мемуарам Волконского, император уже выражал «удовольствие» по поводу того, что «мсье Серж» «остепенился», «сошел с дурного пути». «Теперь я убедился, что ты принялся за дело, продолжай, и мне будет приятно это в тебе оценивать», – сказал император генералу.

В личной жизни Сергея Волконского тоже происходят перемены. «Блядовство» и традиционное светское женолюбие уступают место серьезным чувствам. В 1824 года Волконский делает предложение Марии Николаевне Раевской, дочери прославленного генерала, героя 1812 года. «Ходатайствовать» за него перед родителями невесты Волконский попросил Михаила Орлова, уже женатого к тому времени на старшей дочери Раевского, Екатерине. При этом князь, по его собственным словам, «положительно высказал Орлову, что если известные ему мои сношения и участие в тайном обществе помеха к получению руки той, у которой я просил согласия на это, то, хотя скрепясь сердцем, я лучше откажусь от этого счастья, нежели изменю политическим моим убеждениям и долгу моему к пользе отечества»⁸⁰. Генерал Раевский несколько месяцев думал, но в конце концов согласился на брак.

Свадьба состоялась 11 января 1825 года в Киеве; посаженным отцом жениха был его брат Николай Репнин, генерал-губернатор Малороссии, а шафером – Павел Пестель. Впоследствии Репнин будет утверждать: за час до венчания Волконский внезапно уехал – и «был в отлучке не более четверти часа». «Яспросил его, – писал Репнин, – куда? – Он: надобно съездить к Пестелю. – Я: что за вздор, я пошлю за ним, ведь шафер у посаженного отца адъютант в день свадьбы. – Он: нет, братец, непременно должно съездить. Сейчас буду назад». Репнин был уверен: в день свадьбы его брат, под нажимом Пестеля, «учинил подписку» в верности идеям «шайки Южного союза»⁸¹.

Впрочем, современные исследователи не склонны верить в существование подобной подписки: Пестелю, конечно, вполне хватило бы и честного слова своего друга. Не заслуживает доверия и легенда, согласно которой Раевский добился от своего зятя прямо противоположной подписки – о том, что тот выйдет из тайного общества⁸².

Вступив в заговор, генерал-майор Сергей Волконский, которому к тому времени уже исполнился 31 год, полностью попал под обаяние и под власть 26-летнего Пестеля. Вместе с Пестелем Волконский начинает готовить военную революцию в России. И хотя никаких политических текстов, написанных до 1826 года рукой князя, не сохранилось, можно смело говорить о том, что его взгляды оказались весьма радикальными. В тайном обществе Волконский был известен как однозначный и жесткий сторонник «Русской Правды» (в том числе и ее аграрного проекта), коренных реформ и республики. При его активном содействии «Русская Правда» была утверждена Южным обществом в качестве программы. Несмотря на личную симпатию к императору Александру I, Волконский разделял и «намерения при начатии революции… покуситься на жизнь Государя императора и всех особ августейшей фамилии».

В отличие от многих других главных участников заговора, князь Волконский не страдал «комплексом Наполеона» и не мыслил себя самостоятельным политическим лидером. Вступив в заговор, он сразу же признал Пестеля своим безусловным и единственным начальником. И оказался одним из самых близких и преданных друзей председателя Директории – несмотря даже на то, что Пестель был намного младше его и по возрасту, и по чину, имел гораздо более скромный военный опыт. Декабрист Николай Басаргин утверждал на следствии, что Пестель «завладел» Волконским «по преимуществу своих способностей⁸³.

В 1826 году Следственная комиссия без труда выяснила, чем занимался Волконский в заговоре. Князь вел переговоры о совместных действиях с Северным обществом (в конце 1823, в начале 1824 и в октябре 1824 года) и с Польским патриотическим обществом (1825 год). Правда, переговоры эти закончились неудачей: ни с Северным, ни с Польским патриотическим обществами южным заговорщикам договориться так и не удалось.

В 1824 году, по поручению Пестеля, Волконский ездил на Кавказ, пытаясь узнать, существует ли тайное общество в корпусе генерала А. П. Ермолова. На Кавказе он познакомился с известным бретером капитаном Александром Якубовичем, незадолго перед тем переведенным из гвардии в действующую армию. Якубович убедил князя в том, что общество действительно существует – и Волконский даже написал о своей поездке письменный отчет в южную Директорию. Но, как выяснилось впоследствии, полученная от Якубовича информация оказалась блефом.

Князь совместно с Василием Давыдовым возглавлял Каменскую управу Южного общества – но управа эта отличалась своей бездеятельностью. Волконский участвовал в большинстве совещаний руководителей заговора – но все эти совещания не имели никакого практического значения.

Однако у Волконского в тайном обществе был круг обязанностей, в выполнении которых он оказался гораздо более удачливым. На эту его деятельность Следственная комиссия особого внимания не обратила – но именно она главным образом и определяла роль князя в заговоре декабристов.

В «Записках» князя есть фрагмент, который всегда ставит в тупик комментаторов: «В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени были мы сперва довольно знакомы, а впоследствии – в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие [услуги] оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал[ександр] Хр[истофорович] осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду, и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей, а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследования»⁸⁴.

События, которые здесь описаны, предположительно можно отнести к 1811 году – именно тогда Сергей Волконский стал флигель-адъютантом императора Александра I. Сведений о том, какой именно проект подавал Бенкендорф царю в начале 1810-х годов, не сохранилось. Известен более поздний проект Бенкендорфа о создании тайной полиции – проект, относящийся к 1821 году. Однако вряд ли в данном случае Волконский путает даты: с начала 1821 года он служил в Умани, и в этот период не мог лично общаться со служившим в столице Бенкендорфом.

Историки по-разному пытались прокомментировать этот фрагмент мемуаров Волконского. Так, например, М. Лемке в книге «Николаевские жандармы и литература» утверждал, что причина столь восторженного отзыва – в том, что Бенкендорф оказывал своему другу-каторжнику «мелкие услуги», в то время как мог сделать «крупные неприятности»⁸⁵.

Современные же комментаторы этого фрагмента делают иной вывод: Волконский, попав на каторгу, сохранил воспоминания о Бенкендорфе – своем сослуживце по партизанскому отряду, храбром офицере, и не знал, «какие изменения претерпела позиция его боевого товарища»⁸⁶.

Однако с подобными утверждениями согласиться сложно: почти вся сознательная жизнь Сергея Волконского эти утверждения опровергает. Князь Волконский был и остался убежденным сторонником не только тайной полиции вообще, но и методов ее работы в частности. Этому немало способствовал опыт участия в партизанских действиях, которые, конечно, были невозможны без «тайных» методов работы.

В тайном обществе у Волконского был достаточно четко определенный круг обязанностей. Он был при Пестеле кем-то вроде начальника тайной полиции, обеспечивающим прежде всего внутреннюю безопасность заговора.

В 1826 году участь Волконского намного утяжелил тот факт, что, как сказано в приговоре, он «употреблял поддельную печать полевого аудиториата»⁸⁷. В 1824 году заговорщик действительно пользовался поддельной печатью, вскрывая переписку армейских должностных лиц. «Сия печать… председателя Полевого аудиториата сделана была мною в 1824 году», – показывал князь на следствии⁸⁸. Печать эта была использована по крайней мере один раз: в том же году Волконский вскрыл письмо начальника полевого аудиториата 2-й армии генерала Волкова к Киселеву, тогда генерал-майору и начальнику армейского штаба. В письме он хотел найти сведения, касающиеся Михаила Орлова, только что снятого с должности командира 16-й пехотной дивизии, и его подчиненного, майора Владимира Раевского. «Дело» Раевского, участника заговора, занимавшегося, в частности, пропагандой революционных идей среди солдат и попавшего под суд, могло привести к раскрытию всего тайного общества.

В целях тайного общества Сергей Волконский использовал и свои родственные и дружеские связи с армейским начальством, с высшими военными и гражданскими деятелями империи. А связей этих было немало: вряд ли кто-нибудь другой из заговорщиков мог похвастаться столь представительным «кругом общения». С начальником штаба 2-й армии генерал-майором Киселевым Волконский дружил еще с юности; дружба, как уже говорилась выше, связывала Волконского с генерал-лейтенантом Александром Бенкендорфом – тогда начальником штаба Гвардейского корпуса. «Ментором» и покровителем заговорщика был его шурин Петр Волконский. «Близкое знакомство» соединяло Волконского с генерал-лейтенантом Иваном Виттом, начальником южных военных поселений, в 1825 году известным доносчиком на декабристов.

Согласно мемуарам князя в 1823 году, во время Высочайшего смотра 2-й армии, он получил от императора Александра I «предостерегательный намек» – о том, что «многое в тайном обществе было известно». Довольный состоянием бригады Волконского, Александр похвалил князя за «труды». При этом монарх добавил, что «мсье Сержу» будет «гораздо выгоднее» продолжать заниматься своей бригадой, чем «заниматься управлением» Российской империей⁸⁹.

Летом 1825 года, когда появились первые доносы на южных заговорщиков и над тайным обществом нависла угроза раскрытия, подобное «предостережение» Волконский получил и от одного из своих ближайших друзей – начальника армейского штаба Киселева. Киселев сказал тогда Волконскому: «Напрасно ты запутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры»⁹⁰.

В ноябре 1825 года Волконский узнал о тяжелой болезни и последовавшей затем смерти императора Александра I на несколько дней раньше, чем высшие чины во 2-й армии и столицах. Уже 13 ноября 1825 года, за шесть дней до смерти императора, он знал, что положение Александра I почти безнадежное; узнал же он об этом от проезжавших через Умань в Петербург курьеров из Таганрога. Следует заметить, что, конечно, курьеры не имели право эту информацию разглашать. Однако шурин заговорщика, Петр Волконский, к тому времени уже снятый с поста начальника Главного штаба, но не потерявший доверия императора, был одним из тех, кто сопровождал Александра I в его последнее путешествие, присутствовал при его болезни и смерти. Видимо, именно этим и следует объяснить странную «разговорчивость» секретных курьеров.

15 ноября Волконский сообщил эти сведения Киселеву – и впоследствии по этому поводу было даже устроено специальное расследование. Когда же царь умер, Волконский сообщил Киселеву, что послал «чиновника, при дивизи[онном] штабе находящегося, молодого человека расторопного и скромного, под видом осмотра учебных команд в 37-м полку объехать всю дистанцию между Торговицею и Богополем и, буде что узнает замечательного, о том мне приехать с извещением»⁹¹. Фрагмент письма Волконского красноречиво свидетельствует: в армии у князя была и собственная секретная агентура.

Естественно, что этой информацией Волконский делился со своим непосредственным начальником по тайному обществу – с Пестелем.

* * *

Все годы существования Южного общества еще одним ближайшим помощником Пестеля в деле подготовки революции был генерал-интендант 2-й армии Алексей Юшневский.

Юшневский, сын чиновника средней руки, был человеком штатским – и в армии никогда не служил. Окончив Благородный пансион при Московском университете, а затем отучившись несколько лет в самом университете, он, как и его отец, делал чиновничью карьеру. Гуманный, прекрасно образованный и честный чиновник искренне ненавидел крепостное право и искренне верил в идеалы свободы, равенства и братства. Младшему брату он писал: «Я не знаю, как зовут те правила, которые я тебе внушить старался; ежели их называют философиею XVIII века, тогда должно будет заключить, что имя сие дается правилам честности, бескорыстия, любви к своим собратиям, привязанности к тому обществу, в котором мы родились»⁹².