Немиров дол. Тень

Царапины светлые, грязью не забиты, похоже, ярские умельцы пытались оберег подземцев сбить, да не получилось. Поскребли-поскребли и плюнули: на деле металл оказался прочнее, чем можно было предположить по весу.

Носить поганый знак непонятного толка? Как такое на судьбе скажется? Неизвестно. Вот и нашёлся кус боевой добычи для проявившего себя в схватке мальчишки-плугаря. Выходит, яр помощь оценил. Хоть и самоубийственно глупую.

Насчёт глупости у Дарьяна сомнений не осталось. С палкой, да на воина в броне и при оружии? Безмозглая отвага домашнего юнца. Ведь если бы яр хоть на полвдоха замешкался…

Дед-травник ворчливо поторопил:

– Хватит жадной девкой над цацками чахнуть, иди голову полощи.

Дарьян послушался, и вскоре Звеняга со страстью принялся за своё ремесло.

Вначале долго, вцепившись подопечному в ухо, поворачивал его голову, всматривался в рану плохо видящими вблизи глазами. Наконец взял смоченную в отваре тряпицу, стал обрабатывать коросту. Ну и, конечно, завёл разговор.

– Вот ты думаешь все беды в мире отчего? Не знаешь. А я тебе даром скажу. Всё оттого, что люди пятками отлягиваются от назначенного им Долей или Недолей места в жизни. Назначенного с согласия самого Создателя! Да, места не всегда тёплого и сытного. Так ведь Роду виднее! Вот хотя бы взять светозаров, почему такую мудрость стяжали? Почему так щедро Белосветом были обласканы? Потому что заветы блюли. А людям теперь всё думается, что как только займут они чужую лавку у печки, сразу им теплее, сытнее станет. А ведь там – чужие заботы. Чужие непосильные враги. Вот когда каждый будет там, где ему должно быть, тогда и мир на земле будет. Пекарь будет печь, пахарь сажать да жать, а воин – сражаться.

– С кем сраж-жаться, если вс-сюду мир будет? – морщась и шипя от боли, поинтересовался Дарьян, дед всё ещё крепко держал его за ухо, не давал отстраниться.

–Всегда найдётся тот, кто захочет соседа притеснить, – старик усмехнулся. – А ты чей сын? Как звать? Я из плугарей почти никого не знаю, но, может, слыхал.

– Дарьян, сын Велигоста.

Тыкать тряпицей в рану дед перестал, замер, слегка опешив.

– Уж не того ли, который велигостов хлеб выдумал?

– Того, – просто ответил Дарьян, радуясь передышке.

О велигостове хлебе с травами, что не хуже обычного, но до пяти дней не черствеет, знали, ну или хотя бы слышали, во всей долине и даже за морем. Этот дешёвый ржаник отец выдумал в голодное послевоенное время и тем спас соплеменников. Да и соседям елагам здорово помог.

Опять подставляя лекарю голову, Дарьян украдкой улыбнулся, старик притих, оробел, будто самого князя-плугаря перевязывает. Три раза повязку заново накладывал, чтоб поаккуратнее, покрасивее было.

Дома велигостов хлеб – еда бедняков. Голод миновал, а память о пропавшем в море купце-пекаре поистёрлась. У соседей этот хлеб стоит дорого, потому что редок, и потому, что меж людей сама-собой родилась присказка, которую и по сей день услышишь: велигостов хлеб больных исцеляет, здоровым жизнь продлевает.

– Я из дома в дорогу котомку брал, – почуял Дарьян нужный миг. – С вещами. И с книгой. Так сразу и не поймёшь, что это книга, оклад как сундучок с плоской крышкой сделан. Мне б её вернуть. Она не ценная, просто я её в княжеском хранилище одолжил.

Дед помолчал в серьёзном раздумье, потом кивнул:

– Спрошу.

Вскоре он ушёл. Потянулся неспешный бездельный солнечный день. Сытые козлята мирно шуршали, бодались лобиками, через оконце доносился шум города: скрипы, стук топоров, отдалённый детский смех и близкое кудахтанье кур.

Спросит. А если книга не вернётся? Придётся виниться, словно шкодливому мальчишке. А может, и платить. Но, как только вспомнил о доме, о матери, маленьких сестрёнках, отчиме и старом князе, снова услышал крики раненых, испуганное ржание и шум битвы, почуял запах дыма и вкус крови, снова перед глазами колыхнулась безжизненная Гринькина рука и появилась перекошенная звериная рожа, над ней – занесённый, тусклый в сером утреннем воздухе клинок. Все сожаления сразу отступили – слава Роду, жив остался.

Глава 3. Молодые яры

Рано утром опять пришёл Звеняга, сердитый, кашу принёс. Ругался на именитого заморского лекаря, по совместительству путешественника и составителя карт. Он отбыл из Яргорода к диким сиверцам уж с месяц тому назад, а в городе до сих пор о нём судачат. И чем дальше, тем больше этот заморский хрыч в устах горожан становится прямо-таки чудо-врачевателем. Его возвращения ждут, готовят дорогие подарки, обдумывают, как лучше подойти с просьбой. А то, что он удостоился приглашения пожить в великокняжеских хоромах, всеобщее подобострастие только усиливает.

Звенягу грызла ревность. Старик дал строгий наказ весь день спать и бездельничать, сунул миску и ушёл.

Внезапно разбуженный, испуганный походившим на морок сном, Дарьян не вспомнил спросить про книгу. В голове плясали обрывки страшных, чудны́х, но до жути правдоподобных видений.

Ораву блеющих меховых соседей вскоре увёл скотник. За маленьким оконцем снова звенел детскими отдалёнными голосами по-летнему горячий безоблачный день, жужжали пчёлы.

Безделью Дарьян радовался недолго, мять боками солому быстро надоело. С хрустом, со сладким сдавленным мычанием потянулся, изогнулся коромыслом. Голова была свежей, в теле пружинила бодрость.

Вынул подаренный нож. Клинок широкий и короткий, чуть больше пяди, но острый – хоть брейся. Однако теперешнему его хозяину, с золотыми, нежно-шершавыми щеками, сохранившими будто специально для маминых ласковых щипков упругие бугорки в уголках рта, это было не надобно.

Сейчас Дарьяну нож потребовался для другого дела. Раз нет книги дочитать, он подсел к стене и там, где в глаза не бросится, на третьем от земли бревне, принялся неглубоко вырезать.

Скоро в выемках и царапинах обозначилась молодая плакучая ива, гибкая, упругая, она лениво поигрывала ветвями в быстром весёлом потоке у корней.

Внезапно Дарьян уловил новый шум. Из окна. Прислушался. Отдалённый беспорядочный перестук, будто где-то работает-торопится сразу сотня дровосеков и ковалей. Перестук этот нарастал мощной тревожной волной, изредка его перекрывали короткие злые выкрики.

Бездельный уют хлевушка растворился как не было. Звуки эти показались знакомыми, и походили они на… битву?!

Большую, яростную. Наподобие позавчерашней.

Разве что без стонов посечённых и ржанья лошадей.

Здесь? В Яргороде?!

Повлёкся на звук, словно зверь в чаще. За дверью на миг остановился, а потом уверенно зашагал влево. Миновал хлев, в котором ночевал, за калиткой прошёл длинный пустой скотный двор, завернул за него, обогнул торец пристроенного к нему по задней стене жеребятника и наконец увидел.

Посреди большой поляны, ограждённой с левого угла жеребятником и конюшней, а с правого – высоким плетнём, бешено рубились десятков пять вооружённых парней. Сражались стройно, попарно в линию. Те, кто бились к Дарьяну вполоборота со спины, сильно теснили, напирали. Мечи лупили по щитам, иногда – по железным пластинам и кольцам на кожаных безрукавках, по остроконечным шлемам.

У конюшни толпились босоногие мальчишки-скотники в соломенных шляпах, заворожённо глазели. Дарьян отступил, спрятался в тени под свесом крыши.

Вроде бы все сражающиеся довольно молоды, ровесники Дарьяна или чуть старше, однако в каждом их движении проступала та безукоризненная чёткость мастерства, что колдовским образом захватывает всякий неосторожный взгляд, иссушает глаза, не давая моргнуть.

Некоторые воины шлемы не надели, виски их были высоко выбриты, волосы сплетены в короткую косу на манер ярских ратников. По обе стороны от линии боя на вытоптанной земле темнели полосы крашеных коричневых опилок. Заступать нельзя, догадался Дарьян.

– Вран! – плотным басом, перекрывая шум, рявкнул из тенька под навесом конюшни и тем себя обнаружил могучий лысый мужик с короткой чёрной бородой. Вдогонку проорал угрозу столь хитроумного и срамного телесного наказания, что брови у Дарьяна невольно поползли вверх, и он на всякий случай отшагнул поглубже в своё укрытие.

А грозный мужик, напротив, с медлительностью уверенного в своей силе человека вышел под палящее солнце, направился к сражающимся. Цепкий взгляд из-под мохнатых бровей прилип к ним намертво. И по осанке, и по округлым плечам, что открывала кожаная безрукавная рубаха, и по страшным рубцам на предплечье и на щеке, похожим на вспучившиеся из земли витые корни, – по всему скажешь, что бывалый воин.

Чернокосый высокий парень из нападающих, по-видимому Вран, досадуя, отдёрнул от противника занесённый меч, отступил назад из месива взмыленных быстрых тел. Следом из гущи битвы, закинув меч на плечо и чуть ли не подпрыгивая, вынырнул его победитель.

Оба в поединке были хорошо видны Дарьяну, он заметил, как противник рубанул Врана по бедру, отчего тот едва не упал. Крови не было, хотя от такого удара даже «незажжённый» Симарглов меч, наверно, и кость перерубит.

Выбывшие устало плюхнулись в траву у плетня на противоположной от Дарьяна стороне поляны. Там уже развалились несколько, по-видимому, условно убитых и их победители. Одних от других отличить не сложно: по беззаботной лучистой улыбке и расслабленной, царственной позе, захватывающей вдвое больше места, чем нужно для простого удобства, или по опущенным плечам и невесёлой рассеянности во взгляде.

Одержавший победу над Враном стал что-то задорно говорить своему хмурому противнику под одобрительные смешки остальных. Тот с силой, но без злобы, пихнул языкастого в плечо, парень, смеясь, повалился боком в траву, а общее веселье стало ещё громче, теперь дружеские поддёвки посыпались на Врана со всех сторон.

Сражение потихоньку перемещалось к дальней от Дарьяна тёмной линии мира и войны. До поражения притеснённым оставалась пара шагов, и это распаляло их ещё больше, хотя, казалось, уж больше-то некуда.

Правил Дарьян не знал, видел подобное действо впервые, но приметил, что, сражаясь один на один, «свои» заботились и об общем успехе, нет-нет, да и подставляли щит прикрыть бок товарища, улучали миг и делали выпад в сторону соседнего противника.

От общей линии отделились две пары. Невысокие нахрапистые парни прежде двух верзил теснили так же неумолимо, как и весь их побеждающий отряд. Теперь вдруг начали отступать. Верзилы будто только опомнились, будто только разглядели, что противники для них, мягко говоря, хиловаты.

Лысый – здоровенный телок, на голову выше всех на поле боя, медлителен, но силён неимоверно. Поверх рубахи на нём кожаная безрукавка с металлическими нашивками и наплечниками, бок прикрыт большим, но не обтянутым кожей щитом. Напарник лысого с круглым красным злым лицом выглядит так же внушительно, лишь в росте уступает.

А вот противники им по стати никак не подходили: один мелкий, худой, его счастье, что быстрый, вертлявый, юркий. Другой повыше, держался уверенно, из-под блестящего шлема по сутулому загривку елозил кончик золотой косы. При каждом пойманном щитом ударе, чудилось, что колени у сутулого подгибаются, в то время, как его редкие выпады лишь заставляли лысого морщиться, ещё больше свирепеть.

Видно было, что сутулый и мелкий хотят измотать верзил, и всё к тому шло. Оба здоровяка обливались потом, дышали, словно вынырнули со дна реки, а их противники вертелись, уклонялись… и отступали.

Гигант слабел на глазах, силы покидали его, как вода худую бочку. Вдруг он улучил миг, рубанул непривычно быстро, со всей своей медвежьей мощи. Сутулый тоже устал, движения были чёткие, сноровистые, но уже через силу. Увернуться он не успел, не ожидал сейчас от здоровяка такого проворства.

Щит сутулого хрястнул на всю поляну, разлетелся на доски. Как рука выдержала – непонятно. По крайней мере, сутулый вида не подал, что ранен, что больно. Теперь его кулак сжимал лишь ручку с обломком.

Второй удар гиганта, такой же внезапный, скрежетнул по остроконечному шлему, и тот со звоном отлетел, запрыгал в пыли, словно кожаный мяч.

Сутулый повалился набок и… не упал. Сориентировался мгновенно, толкнул обломком щита землю и метнулся, поднырнул под великана.

Дарьян заметил, как наблюдающий за боем суровый мужик со шрамами всем телом дёрнулся навстречу неравной схватке. Его взгляд, нервный и зоркий, тоже был прикован к сутулому и гиганту.

А гигант от такой выходки смешался, отшатнулся, но не забыл размахнулся, чтобы ударить щитом сверху вниз. Однако сутулый уже успел, резанул, сунув меч лысому меж коленей. Если б оружие было настоящее, рана была бы серьёзная, а так человек-гора лишь запнулся о железку, вывернул её из руки противника и рухнул на «подрезанное» колено.

От удара кромкой щита сутулый увернулся, будто затылком видел, и с хорошего, от земли, размаха грохнул обломком в своей руке точно в бритый висок. Великана повело, он упал на четвереньки.

Ошпаренным котом сутулый вскочил, высоко занесённая рука сжимала выхваченный засапожник.

– Князь! – испуганно грянул на всю поляну смотрящий за боем и снова подался вперёд нервным рывком.

Поздно.

Клинок уже ударил незащищённую шею, гигант хрипло зарычал и медленно, словно подрубленное дерево, повалился лицом в пыль.

Убил?! Бой-то ведь явно ненастоящий!

Увлёкшись зрелищем, Дарьян не заметил, как пару раз шагнул навстречу схватке и тут разглядел: живой! Бока гиганта раздавались и опадали от глубоких слоновьих вдохов, а, падая, он, наверняка не случайно, освободился от щита и подтянул под щёку локоть. Сейчас другой рукой потёр ушибленную шею.

Сутулого пошатывало от усталости, он переступил через поверженного и уселся ему на поясницу, как на лавку. Локти легли на широко расставленные колени, ещё взбудораженные пальцы крутили деревянный нож. Остроскулое загорелое лицо мокро блестело, на губах играла счастливая мальчишеская улыбка.

Смотрящий за боем понял, что произошло, его напряжённые плечи опустились. Огладил короткую бороду и едва заметно одобрительно кивнул своим мыслям, явно ждал другого исхода поединка.

Сутулый посмотрел на мелкого, напарники плутовски друг другу улыбнулись. Тот тоже каким-то чудом вырвал победу у краснощёкого здоровяка, теперь оба они сидели на земле, жадно хватали вспылённый ногами воздух, ладонями и рукавами утирали пот, размазывая грязь.

С виду сутулый казался расслабленным, остывал и наблюдал за окончанием битвы – только две пары ещё сражались – но время от времени, словно по привычке, взгляд его шнырял по сторонам. Волна победной радости схлынула, на худое, слегка горбоносое лицо легла, по-видимому, привычная настороженность. В этом яре угадывалась скрытая опаска лесного зверя, подозрительность, не свойственная его годам.

Дарьян наблюдал за ним и вдруг встретился глазами. Вздрогнул как пойманный. Сутулый задержался, всмотрелся. Старше Дарьяна года на три, а взгляд, как у тридцатилетнего: внимательный, давящий.

Взрыв смеха отвлёк его. Два противника побросали мечи и щиты, теперь, забыв обо всём, упоительно наяривали друг друга кулаками.

У парня из проигрывающего отряда лопнул или развязался шнурок в портках, и они свалились до сапог, сгрудились у коленей. Голый зад прикрывал лишь подол короткой рубахи, да ещё более короткая кожаная броня.

Отдохнувшие парни оживились, заулюлюкали, захохотали. Голозадый и ухом не повёл, путаясь в портках, молотил врага бешено, самозабвенно.

– Года! Балуй! – рявкнул старший, и вкупе с его сжатыми кулаками и взглядом, недвусмысленно обещающим множественные открытые переломы, это подействовал отменно.

Толпа у плетня тут же притихла, а драчуны, боязливо косясь на старшего, ещё бодаясь плечами, шмыгая разбитыми носами, отступили на «мирную» землю. Голозадый, нисколько не смущаясь своего позора, на ходу подтянул портки, сел рядом с товарищами.

Остались двое. Невысокий черноволосый парень с умасленной блестящей косой наскакивал на высокого светлокудрого юношу, ничем не похожего на яра. Особенно – тонким, по-девичьи изящным станом. Но плечи были широкие, мужественные, в руках чувствовалась жилистая крепость, а во взгляде – спокойная твёрдость. Крупные светлые локоны до плеч удерживало сплетённое из зелёных и белых нитей очелье.

Бой затягивался, чернокосый нападал мастерски, короткими хищными выпадами, но меч и щит кудрявого замечательно точно оказывались там, где нужно. Прижатый к самой черте, он ни разу на неё не наступил, сражался сосредоточенно, усталость пряталась под выносливостью тяглового мерина, казалось, он может так отбиваться до ночи.

Стихли разговоры и смешки, яры почему-то посерьёзнели. Дарьян тоже почувствовал, что эта схватка другая: злая, беспощадная.

Чернокосый утратил всякую выдержку, остался последним и никак не мог одолеть, это толчками вливало в него всё новые порции огненной животворящей ярости, заставляло всё ещё быть стремительным, внезапным.

Вдруг он на мгновение замер, измождённые руки невольно чуть опустили щит и меч. Бешеный напор иссяк разом, оборвался – всё, дно человеческих сил.

Ну же! Дарьян почему-то желал победы кудрявому.

Но великолепный в защите, кудрявый странно замешкался с нападением, как-то даже робко занёс меч, отвёл щит…

Ловушка.

Чернокосый прыгнул вперёд, отшвырнув оружие. Кудрявый не ожидал. Никто не ожидал. Противники повалились за линию мира и войны.

Бой на этом, видимо, кончился, но гнев ещё кипятил кровь. Чернокосый оказался на противнике верхом, короткий точный удар пришёлся лежащему в нос. Сбитый с толку, кудрявый даже не попытался закрыться, встретил крепкий быстрый кулак словно невинный младенец.

В тишине, нарушаемой лишь отдалёнными звуками городского хозяйствования, чернокосый рывком откатился. Тут же в другую от него сторону рванулся светлокудрый, сел, прижал к разбитому лицу ладони.

Ни на кого не взглянув, черноносой уверенным шагом направился к конюшне.

На ходу небрежно стаскивал кожаную броню. В пыль полетели перчатки без пальцев, высокие, от запястий до локтей, наручи со шнуровкой. Навстречу собрать имущество побежали мальчишки-скотники. Один, расплёскивая воду, засеменил к грозному господину с полным до краёв деревянным ковшом.

Изредка кто-то бросал в спину чернокосого короткий взгляд. Даже смотрящий за боем мужик со шрамами покосился в его сторону будто бы с опаской.

Сидящие у забора парни зашевелились, возобновились тихие разговоры. Взгляды яров избегали иноплеменника, его окровавленных пальцев, громких затруднённых сглатываний.

Тяжёлое огненное солнце вкатилось в зенит, уже до красноты напекло загривки, носы и уши, раскалило металл, выгнало из молодых тел ручьи, от которых влажно потемнели и портки под коленями, и ластовицы подмышек. Тихо переговариваясь, парни тоже потянулись к конюшне.

Сутулый стоял спиной к дальнему углу жеребятника, внимательно слушал гудящую речь побеждённого им великана. Дарьян бесшумно отступил за угол, ещё раз встретить проницательный, давящий взгляд не захотел.

Глава 4. Ярские порядки

Утром следующего дня дверь в новый хлев для молодняка внезапно и широко распахнулась. Кряхтя, сопя, ругаясь, здоровенный седовласый мужик вознамерился во что бы то ни стало через порог перелезть. Мешала острая живая боль в замотанной кровавыми холстинами негнущейся ноге. Боль заставляла обращаться со своей израненной конечностью бережней матери с только что выскочившим из её утробы дитём.

– Еле дошёл, – мужик одолел порог, тяжело дыша, привалился спиной к светлым пузатым брёвнам. – Совсем обнаглели, сына Велигоста в хлеву положили, – гневный взгляд скользнул по парню. – Ты как?

– Оклемался вроде, – кивнул Дарьян Быляте, воеводе плугарей, возглавлявшему злополучный обоз с весенней данью для яров. – Сильно посекли?

Гость переступил, лишь на миг опёрся на раненую ногу и лицо его оскалила болезненная судорога.

– Обойдётся. Отудоблю, – прошипел сквозь зубы.

Дарьян молчал, давал раненному время справиться с болью, справиться с гневом.

– Сколько зерна уцелело? – наконец спросил самое важное.

В доме отчима узнал настоящую цену хлеба. Приходилось пахать, сеять, жать, таскать, молотить, веять, молоть, месить, печь, чтобы съесть ароматную краюху. Все плугари от князя до последнего землепашца сберегали этой зимой каждое зёрнышко, после худого прошлогоднего урожая нужно отдать весеннюю дань, и чтобы на сев хватило.

Тяжёлым слепым взглядом Былята уставился в угол.

– Всё потеряли, – озвучить было трудно, больно, больнее, чем дойти сюда. – Поймали нас, как зайцев!

– Как же вышло, что верховая подмога гружёные возы не догнала? – Звеняге Дарьян не поверил, решил, напутал старик, недопонял, недослышал.

– Яры говорят, нагнали бы – как не нагнать? – да подземцы в свою нору шмыгнули. Колеи к ней привели и, говорят, даже стук колёс о сплавленную землю оттуда слышался. А в их нору, ясное дело, никто никакое добро отбивать не сунется. Подземцы ведь на нас в том леске не вдруг наткнулись. Знали когда поедем, приготовились. Новый лаз своим поганым колдовством вблизи засады сделали. Большой, пологий, земля в нём, бают, в камень спеклась, трава вокруг на пять шагов от жара почернела. Все без одной телеги увели, – тяжко вздохнул воевода. – А последнюю ты сжёг.

Дарьян опустил глаза.

– Никто тебя не винит, – без особого, однако, ободрения сказал старик. – Правильно, в общем-то, сделал. Встречный отряд заметил дым, прибавил ходу. Якобы. – Он помолчал. – Да-а-а, ждал я от яров, что утопающему вместо верёвки змею подадут, но что небесного своего покровителя оскорбят, с Мраковыми слугами стакнутся да на нас их натравят – не мог ждать! – воевода сокрушённо помотал лохматой головой.

Дарьян понял о чём речь. В память об отце, его изредка звали на княжеские пиры и купеческие застолья. Говорили при нём прозрачными намёками, таясь не сильно: ещё мальчишка, не смекнёт. Говорили, что одной лишь дани елагов и плугарей ярам мало, что жаждут они без войны прибрать все земли к северу от Немиры. Потихоньку увеличивают свою рать у данников, якобы для защиты, а когда ярской рати больше княжеской и в Совете свои ярам люди, то князь – уже не князь.

Ещё, перебрав хмельного, на пирах шептались, что как только яры соседские земли под себя подомнут да наместников своих вместо князей посадят, то соберут большое войско, оланков добьют, а горян запрут в их скалах – с голоду помирать. Станут тогда яры в долине единственными хозяевами, а бывшие соседи-данники у них в рабах будут.

– Вот если б добыть что, записанный уговор, или того, кто слышал, видел, как яры с подземцами сговариваются, – по горечи в голосе Дарьян понял, насколько обида на яров давняя, заветная, – и оланкам в их хвалёном суде подтверждение в морды сунуть! Тогда, может, они наконец уразумеют, что такой мир хуже любой сечи! Оторвут от мягких кресел свои холёные зады, загонят яров обратно на север – камни грызть. А мы поможем! В этот раз никто из князей в стороне не останется. – Былята покивал сам себе. – Войне быть. Не за дань – за жизнь драться будем.

– А точно ли засаду яры подстроили? Подземцы к нам часто наведываются, – Дарьян хотел вызнать у воеводы побольше, ведь он при князе-плугаре – правая рука.

Показалось, Былята посмотрел с сожалением, совсем дурачок, что ли, очевидное не разумеет? Да и ладно, лишь бы сказал!

– Вот именно, что к нам наведываются, в сёла окраинные, девок в лесах воруют, а не под стенами дозорной крепости лазают. Да и когда они в такую даль от своих отрогов забирались? Как узнали, в который день поедем? А что не наугад нас стерегли – это уж не сомневайся!

Дарьян спешно покивал, соглашаясь.

– Ярун, сукин выродок, – Былята распалял сам себя, – даже улыбку не прятал, когда спрашивал, довезём ли благополучно, груз, дескать, после прошлогоднего неурожая особо ценный! Теперь уж Годота противится перестанет. И Совет тоже. Ярскую рать возьмём. А все наши вои в поле пахать пойдут! – То ли от боли, то ли от жгучей досады старый воевода скрежетну зубами.

На пороге как из-под земли возник парень. Запыхался, словно городскую стену дважды обежал, но держался с достоинством, давил жадные вдохи. По облику – точь-в-точь те молодые, с бритыми висками ратники, что бились накануне утром на поляне перед конюшней, но его самого Дарьян не вспомнил.

– Великий князь пленённого подземца на смерть осудил, вас ждут, чтобы увидели исполнение приговора!

Изумлённые плугари переглянулись. В глазах друг у друга ответа не нашли и заторопились вслед гонцу. Со стороны больной ноги Дарьян подпёр раненого плечом, закинул его руку себе на шею.

Проковыляли через дворик и влились в разномастную толпу яров. Народ живой рекой со множеством притоков стекался по узким улочкам в направлении готового взмахнуть крыльями исполина-Симаргла.

По обеим сторонам улицы имелись деревянные мостки, по ним без спешки, князьями шли воины. По большей части – с бритыми висками и короткими косами, одетые в добротную кожу, обутые в высокие, с тиснением сапоги. У каждого за плечом или на боку из ножен торчала рукоять меча с оголовьем в виде оскаленной на обе стороны собачьей морды. Дарьян попытался разглядеть, светятся ли у псов глаза, сделанные из красных камешков, но на солнце понять невозможно.

Меж идущими по трое-пятеро воинами, не смея преграждать путь, торопились зажиточные горожане: хозяева мастерских, лавочники с сыновьями, жёнами и дочками. Несмотря на жару, многие надели меховые шапки, бархатные кафтаны с шёлковыми подкладками.

Просто одетый, сероватый люд топал посередине, по земле, перешагивал лошадиные и коровьи кучи, шарахался от всадников. Босоногие дети, словно обронённый горох, неслись где попало, звонко стучали грязными пятками то по дереву, то по земле. Внимания на них обращали не больше, чем на собак, и тех и других здесь было в избытке.

А вот на плугарей поглядывали. Воины смотрели пристально, оценивающе. Горожане скользили взглядом, но быстро теряли интерес. Лишь девушки, часто косясь, поочерёдно прикладывали ладонь к уху подруги – шептались.

Глаза Дарьяну колола разница с родными улицами, где даже бедный пахарь чувствовал себя в почёте, ведь хлеб – это жизнь, богатство. А вои, в общем-то, дармоеды, но совсем уж без них – нельзя.

Здесь всё по-другому: рать – это надёжный тын, защитники, в чьих мечах пребывает сила Симаргла, а остальные – обслуга, живущая за их могучими спинами мирной жизнью.

Гул нарастал, толпа уплотнялась, и вскоре движение застопорилось. Княжеский посланник поджидал в конце улицы, нетерпеливо переминался. Там, над макушками горожан, открывался простор большой площади и над букашками-людьми, над крышами окружающих домов господствовал готовый взлететь стаж Миродрева.

– Дорогу! Расступитесь! – заорал гонец, когда плугари протиснулись до него.

Воины отодвигались сами: понимали в чём дело. Люд приходилось расталкивать, пихать локтями.

С галереи, венчающей высокую стену вокруг подножия идола, раскатистый голос верховного ведуна возносил цветастую, многословную хвалу Роду, светлым владыкам и покровителю-Симарглу. Идол довлел над толпой, восхищал, пьянил колдовством грандиозного размера. Подкреплённые такой силой, слова проникали в душу, зачаровывали мысли.

Плугари протиснулись к помосту для казни с той стороны, где в толпе ждал ещё один из уцелевших соплеменников. С галереи к подножию помоста спускалась крутая лестница, деревянные резные стебли плотно обвивали её балясины и перила. Людское море колыхалось, гудело, передние ряды упирались, задние накатывали мощным приливом. Дарьян почувствовал себя в большой воде.

Вскоре ведун уступил место князю. Гул толпы сменился шорохами и шепотками, люди приготовились увидеть зрелище, ради которого пришли.

Великий князь яров Сивояр Боримирович весьма успешно соперничал грозной внушительностью с исполином-древоохранителем, хотя обликом схож был мало, скорее наоборот. Коренастый, глыбообразный, заросший по глаза бородой цвета тёмного пепла, он встал в проёме лестницы, широко расставив ноги. Светлые выпученные глаза походили на рыбьи, глубокие тяжёлые складки на переносице делали взгляд гневным, давящим.

В облачении всё что можно украшали пёстрые драгоценные россыпи: широкий княжеский венец, створчатые обручья, оплечье, ножны. Мощная, двойная, сложного плетения золотая цепь, наверно, способна была удержать на привязи быка, но удерживала лишь небольшую золотую подвеску-коробочку. Всё било в глаза показным богатством, гордостью разбогатевшего нищего.

– Третьего дня, – голос князя, словно раскат грома в бурю, прокатился по площади, ударил в стены домов, заставил притихнуть даже неугомонную детвору, – обоз наших данников и союзников плугарей разграбили, охрану перебили, – начал он без предисловий. – Наш дозор решил выехать навстречу. И не зря. Увидел дым, прибавил ходу, но всё равно подошёл слишком поздно. Мраковы слуги уже увели подводы с зерном в свою поганую нору.

Слева от подножия идола распахнулись высокие, обитые металлом ворота княжеской крепости. Дарьян услышал хриплый яростный лай больших псов. Толпа у ворот зашумела, отхлынула в стороны, уступая дорогу. Кто-то с испугу вспрыгнул и полез по плечам, но скоро провалился.

Два матёрых выученных псиволка, едва удерживаемые псарём, огрызались во все стороны, клацали зубами, но никого не цапали. Следом два княжеских ратника вели связанного, согнутого пополам человека с мешком на голове.

Пленника затолкали на помост, поставили на колени лицом к толпе. Один из воинов сорвал с его лица покров. По площади побежал грозный гул: кто-то ругался, кто-то проклинал, некоторые шептали охранные от нечисти слова.

Единственный глаз подземца сверкал белком на чумазом лице, бешено вращался, прожигая толпу. Палка меж зубов не давала закрыть рот, не давала говорить. Привязанные к её концам верёвки стягивались на затылке в узел. Из разбитого рта слюни кровавыми вспенёнными шлепками падали на рыжие свежеструганные доски.

Под слоем грязи основание шеи пленника обвивала красная выбитая на коже змея. Её голова, видимо, прежде покоилась чуть левее середины груди, там, где сейчас под рваной чёрной рубахой проглядывало багровое пятно сожжённой плоти.

– Один из напавших перед вами, – возвысил голос великий князь. – В том обозе было зерно весенней дани. Зерно, которое не будет засеяно, не взойдёт и не накормит вас и ваших детей.

По людскому морю побежал ещё более гневный ропот. Дарьян услышал, как совсем юный мальчишка, протиснувшийся к помосту ползком, прошипел: «Умри! Умри проклятый!» – и погрозил подземцу кулачком.

По торжественной резной лестнице невероятно легко и упруго для столь тяжёлого сложения с галереи спустился сам великий князь, взошёл на помост.

Один из воинов тут же вздёрнул связанные за спиной руки пленника, отчего тот мотнулся головой вниз. Другой спешно отбросил с подставленной шеи сальные чёрные лохмы. От князя, от его каменного взгляда, от расправленных плеч, исходила такая сила, что воины, как подметил Дарьян, чуть съёжились, отстранились.