Kitabı oku: «Просветленные рассказывают сказки. 9 уроков, чтобы избавиться от долгов и иллюзий и найти себя», sayfa 3

Глава 2
Тело как Пустота

Бревно под моими ногами сказало «крак», и я полетел вниз, в густую зелень оврага. Колючие ветви радостно приняли меня в объятия, затрещала ткань, боль вспыхнула в дюжине мест, а правую руку обожгло, словно я схватился за крапиву.

Вроде бы в Таиланде она не растет, но наверняка тут есть ее жгучие сородичи.

От слов, что приходят в голову любому нормальному человеку в такой момент, я сумел удержаться. Но это стало единственной победой – злость хлестнула изнутри с такой силой, что я на миг забыл о царапинах и о том, что разорванное одеяние придется теперь зашивать самому.

Не улучшил мне настроения и брат Пон, заявивший, что и мост над оврагом будет чинить тот, кто его сломал, то есть я.

– Что за день? – пробурчал я, когда мы зашагали дальше. – Отвратительный.

– Ты думаешь, он стал бы лучше, явись к тебе, например, кто-нибудь из богов? – поинтересовался неправильный монах, глянув на меня искоса. – Пусть хоть сам Индра.

Это имя я помнил, его обладатель заведовал громами и молниями.

– Если не в гневном состоянии, то уж точно лучше!

– Уверен?

Если бы кто-то другой пристал ко мне с вопросами в такой момент, то я бы точно вспылил, но на брата Пона разозлиться по-настоящему я не мог, хотя и не очень понимал, что мешает. Поэтому я прикусил язык, с которого рвалось замечание о том, что я, в общем-то, не сильно туп, и просто кивнул.

– Отлично, – сказал монах. – Тогда вот тебе еще одна история из жизни того, кто стал позже Буддой Шакьямуни. В тот раз он воплотился в древнем брахманском роду, украшенном всеми достоинствами – богатством, набожностью, щедростью и мудростью. Достигнув зрелости, он только увеличил славу предков, обязанности свои исполнял добросовестно, никогда не отказывал в помощи, и страждущие шли к нему за самыми разными ритуалами; ну а ученостью он превосходил всех, кто только жил тогда в мире.

Я хмыкнул.

Про брахманов я знал благодаря той же книжке, из которой добыл сведения про Индру. Описывались они там как высокомерные и властолюбивые типы, охочие до коров, золотишка и любившие подчеркивать собственную крутизну и избранность.

Боль вспыхнула в дюжине мест, правую руку обожгло, словно я схватился за крапиву.

Короче говоря, типичные злодейские жрецы.

– Но в один момент, – продолжал брат Пон, – осознал Татхагата, что жизнь в миру притягивает грехи, что в окружении людей, одержимых алчностью, ненавистью, сластолюбием и прочими неблагими стремлениями, трудно идти по дороге к свободе. Мирские дела отвлекают от духовных практик, порождают беспокойство, вынуждают заниматься приобретением имущества и его сохранением и вызывают сильное изнурение. Решил он тогда отречься от всего этого и, невзирая на плач и сетования родных и друзей, отбросил одежды брахмана, как сухую траву, отказался от учеников, славы и богатства и ушел в лес, где сплел себе одежду из настоящей травы и предался строгому аскетизму.

Я попытался вообразить одежду из травы, и мне представилось нечто вроде юбки из циновок и такой же накидки, но уточнять я не стал – понимал, что вряд ли монах прервется ради беседы о шмотье древних подвижников.

– Там, в лесу, похудевший от духовных подвигов, пребывал он в спокойствии, – заявил брат Пон как раз в тот момент, когда тропка вывела нас на проселок и начал попадаться мусор, говорящий о том, что тут и вправду живут тайцы.

Увы, жители Юго-Восточной Азии не очень понимают, для чего нужны урны.

– Даже птицы и звери приходили к нему, несмотря на отсутствие сильного разума. Они надеялись, что свет мудрости Татхагаты и мощь его подвигов помогут им обрести следующее рождение в ином, благоприятном облике. Но помимо зверей, шли к отшельнику и люди, поскольку слава его гремела еще больше, чем в те времена, когда был он почтенным брахманом, знатоком Вед и обладателем священного шнура на плече. Каждого гостя он встречал чем мог, отдавал лучшее из собственной пищи – обычно плоды и коренья – и оказывал такую помощь, какую в состоянии оказать нищий аскет. Одни уходили от него с дельным советом, другие – с надеждой в сердце, третьи – без слез в глазах. Но посетителей было слишком много, и Татхагата понял, что они мешают ему.

– Еще бы! – не выдержав, перебил я, поскольку живо представил, каково это.

Спрятался ты в диком лесу, надеясь на одиночество, а к тебе валят людишки, один другого тупее, с банальными проблемами – «вылечи мою корову, почтенный», «скажи, дорогой мудрец, почему он меня не любит?» и «выгодной ли будет для меня эта сделка?»

От такого и святой взбесится!

– И тогда он перебрался в совсем дикие места, на необитаемый остров посреди бурного моря. Корабли туда заходили очень редко, и Татхагата наслаждался тишиной и стремительно осваивал Дхарму. Но слава о его подвигах к этому времени достигла всех миров, и заинтересовались ими даже боги, начиная с их повелителя, могучего Индры. Однажды он явился на остров и решил испытать отшельника – взял и заставил исчезнуть все плоды и коренья, которыми питался аскет. Но тот не испытал ни гнева, ни раздражения, он начал собирать листья и жевать их, словно изысканное кушанье. Царственный небожитель изумился и обрушил на остров знойный ветер, иссушивший все листья. Но и это ничего не изменило, тот, кто еще не стал Буддой, точно так же питался опавшей листвой, как и свежей, не выказывая признаков раздражения.

Я открыл рот, планируя сказать, что питаться травой и зеленью человек не может, так как они не перевариваются, но тут же его захлопнул, поскольку решил, что у всяких там аскетов все может быть иначе, и вообще это сказка, так что пусть ее герой ест что угодно, хоть кору и солому.

Я попытался вообразить одежду из травы, и мне представилось нечто вроде юбки из циновок.

– Тут Индра испытал восторг и восхищение, – брат Пон рассказывал все так же монотонно и напевно, но я был уверен, что он замечает все, что со мной происходит. – Решив, что должен поговорить с этим человеком, он принял обличье брахмана и явился к Татхагате. Тот обрадовался так, словно увидел давно потерянного родственника или друга, и пригласил разделить трапезу, отдал всю ключевую воду и из листьев выбрал для гостя самые лучшие. Восхищение Индры возросло, но рядом с ним возникла опаска. «Наверняка этот аскет хочет с помощью духовных подвигов достичь высочайшего положения, власти над богами, то есть моего трона!» – решил он и принял свой блистающий истинный облик. Корона его сверкала подобно тысяче алмазов, божественные доспехи полыхали, белизна лика была нестерпимой для взгляда человека.

Тут нам пришлось прерваться, поскольку по дороге промчался юный таец на мотобайке. Точнее – сначала он пронесся мимо, потом затормозил и через мгновение уже кланялся брату Пону.

Второй поклон, пусть не такой уверенный, достался и мне.

– Ну что, вернемся к Индре, – сказал монах, когда юноша нас оставил и мы пошли дальше. – Могучий бог привык, что при его появлении в истинном облике всякое живое существо, от могучего асура до ничтожного прета, падает ниц. Но отшельник повел себя иначе. Конечно, он поприветствовал царя небожителей, но после этого… он закрыл глаза и предался медитации, как будто его убогая хижина была пуста! «Ты сошел с ума? – пророкотал Индра. – Неужели ты не видишь, кто именно стоит перед тобой? Очнись!» Аскет же не обратил внимания на мощный глас, от звуков которого вздрагивали отважнейшие воины! Точно так же не обратил внимания, когда бог взмахнул ваджрой, ударил гром, и молния заставила вспыхнуть хрупкое жилище! Но огонь мигом погас!

– Как тогда, перед волчонком? – я вспомнил прошлую историю.

– Именно так, – брат Пон кивнул. – Обычный огонь не в силах причинить вред тому, кто истребил в себе пламя ненависти, изничтожил пламя алчности, убил пламя невежества, три полыхания, которые жгут и терзают живых существ во всех шести мирах.

И вновь я не мог понять, иносказательно он говорит или на самом деле верит, что если бросить Будду в костер, то огонь погаснет. Хотя ведь ходят же отдельные умельцы по углям, не получая ожогов, и говорят, что какой-то особенной духовности для этого не надо, только навык и отрешенность… почему Татхагате не иметь такой способности?

– Но тут отшельник открыл глаза и посмотрел на бога без гнева, лишь с удивлением, – продолжил монах, и я забыл о своих сомнениях, поскольку хотел знать, чем закончится история. – «Зачем ты творишь подобное, о Разрушающий Крепости? – поинтересовался он, назвав царя богов одним из прозвищ. – Неужели тут поле брани?» Индра же ответил: «Великое любопытство взывал ты у нас на небесах, отшельник. Обитель Тридцати Трех полнится слухами о том, что накопив достаточное количество духовных заслуг, ты покусишься на мое место». В ответ же аскет только рассмеялся. Индра же вспомнил, как его хозяин отдал последнее, чтобы накормить гостя, как не роптал, жуя опавшую листву… и устыдился собственных подозрений до алых щек. Небожители же непривычны к чувству стыда.

В это я готов был поверить – трудно представить, чтобы почти всемогущее и бессмертное существо, занятое истреблением чудовищ и сексуальными игрищами со всякой женщиной, более-менее для этих игрищ подходящей, будет испытывать такую вещь, как «стыд».

– И тогда сказал Индра еще громче, чем ранее: «Проси, чего хочешь, о мудрейший! Ибо виноват я пред тобой, и не один раз!» Татхагата задумался, и бог про себя усмехнулся, ожидая, что тот попросит власти, богатства или возможности попасть в райские обители. Но после паузы отшельник сказал: «Если же хочешь ты показать мне свое расположение, даровать нечто превосходное – то не являйся больше ко мне в обличии столь дивном, в сиянии божественной мощи, о Разрушитель Крепостей!» Догадываешься, что испытал его собеседник?

– Легко догадаться, – ответил я. – Уж чувство гнева богам хорошо знакомо.

– Да, это не стыд, – подтвердил брат Пон. – Разгневался Индра гневом страшным. Вскричал он в изумлении так, что облака шарахнулись в небесах и море заколыхалось: «Не говори этого! Люди желают видеть меня, наслаждаться красотой и могуществом! Величайшие цари, мудрейшие брахманы стремятся к встрече со мной, совершая подвиги и принося жертвы! Ты же не хочешь этого! Почему? Неужели издеваешься ты надо мной?» Татхагата же кротко ответствовал: «И не думал, повелитель богов. Вспомни нашу встречу. Как принял я тебя?»

И монах посмотрел на меня, давая понять, что я должен ответить за Индру.

– Накормил, напоил, – сообщил я послушно. – Разве что только спать не уложил… Так в русских сказках положено! – последнюю фразу пришлось добавить, поскольку без нее брат Пон вряд ли бы понял, к чему она.

– Шло бы время к ночи, и уложил бы, – сказал он. – Индре пришлось согласиться. «Помнишь, как я повел себя, когда ты сбросил обличье скромного брахмана-странника и стал самим собой?» – поинтересовался Татхагата.

– Начал медитировать! – воскликнул я, поскольку ответа вновь ждали от меня.

– Совершенно верно, – подтвердил брат Пон. – «Но почему ты повел себя так? – проговорил Индра. – Неужели бродячий аскет для тебя более желанный гость, чем я? Оборванный, усталый человек кажется более интересным собеседником, чем самый могущественный из обитателей небес?»

И тут монах замолчал, причем наверняка сделал паузу осознанно, чтобы любопытство мое усилилось.

– Ну… что ответил Татхагата? – спросил я, поскольку дорога свернула и впереди, за полем, стала видна деревня (у меня возникло подозрение, что там, среди людей, у монаха не будет возможности рассказывать мне сказки).

– «Ничуть не так, о Разрушитель Крепостей, – сказал аскет. – При всем почтении к тебе равны для меня и последний из неприкасаемых, и первейший из богов».

– Вот уж оскорбил так оскорбил, – пробормотал я. – Тонко.

Но брат Пон нахмурился, и я прикусил язык.

– «Не сердись ты на слова поспешно, – добавил Татхагата. – Сначала выслушай. Истинно мудрый знает, что не существует ни бродячих жрецов, ни небожителей, ни рыбаков с руками мозолистыми, ни дев с руками мягкими и изящными, благовониями пахнущими, ни купцов, привычных к странствиям, ни тех, кто собирает навоз на полях. Поэтому кто бы ни явился ко мне – знаю я, что это иллюзия, облик, натянутый на пустоту». Нахмурился Индра, услышав такие речи, не понравилось ему ни то, что его сравнили с неприкасаемым, ни то, что небожителей не существует. Потом он сказал: «Хорошо, но тогда почему в ложном облике принял ты меня учтиво, дал лучшее из того, что было у тебя, усадил на почетное место и готовился развлекать беседой – как только же я стал самим собой, исполненным величия и могущества, перестал ты меня замечать?!» Отшельник же улыбнулся и ответил: «Та пустота, что принимает облик человеческий, приходя ко мне, может мне помочь, поскольку сам я человек. И я могу ей помочь на пути к освобождению. Облик же сверкающий, едва выносимый для глаз смертного, живущий долгие эпохи и кальпы, только отвлекает и смущает, мешает думать об истинно важном. Настоящей помощи тому, кто хочет освободиться от привязанностей, он принести не может. Что в силах ты дать мне, тому, у кого все есть, – ты, кто не существует вовсе?» После этого устыдился Индра еще раз, восстановил жилище Татхагаты, испепеленное ранее молнией, вернул на остров всю растительность, плоды и коренья, обошел собеседника по часовой стрелке и удалился в райские обители.

Монах замолчал, и поэтому я рискнул поинтересоваться:

– Значит, бога Индры не существует? Есть только Пустота?

– Именно так, – отозвался брат Пон.

Мораль у сегодняшней истории была, на мой вкус, странной, неочевидной и самое главное – беспокоящей: какой смысл к чему-то стремиться, куда-то рваться, идти к свободе, если в конечном итоге тебя ждет только лишь некая «пустота», отсутствие всего? Мысли о ней вызывали раздражение, желание сменить тему, заговорить о чем-то ином.

Но в этот момент мы как раз добрались до деревни, на окраине нас встретили собаки. И брат Пон, к моему облегчению, забыл об Индре, с которым так круто обошелся Татхагата.

* * *

К теме он вернулся тем же вечером, когда стемнело и мы уселись под навесом.

– Мой сегодняшний рассказ оказал именно тот эффект, на который я рассчитывал, – сообщил брат Пон, улыбаясь совсем не по-буддийски, а с немалой долей ехидства, – расстроил тебя.

– Ну нет, – возразил я. – Хотя вызвал беспокойство, не понравился…

Не хотелось признаваться, но монах в очередной раз все рассчитал точно: сказка об отшельнике и Индре меня действительно расстроила, хотя я не мог понять отчего.

– Все просто – ты привык считать многие вещи, начиная с тебя самого, незыблемыми, практически вечными, реально существующими, – проговорил брат Пон. – Только одна мысль о том, что это может оказаться не так, пугает тебя до мокрых штанов. Однако ты состоишь из атомов, так?

Истинно мудрый знает, что не существует ни бродячих жрецов, ни небожителей…

– Ну да, – с подобным утверждением стал бы спорить только идиот.

– А вспомни, что такое атомы, – мой собеседник мог казаться простым тайским монахом, который ничего не видел в жизни, кроме монастырей, ступ и священных книг, но идеальный английский язык и речи, ведшиеся на этом языке, выдавали, что он наверняка учился где-то, и скорее всего не в Азии. – По большей части та же пустота. Центральное ядро мало, вращающиеся вокруг него электроны – еще меньше, а все остальное?

Я задумчиво почесал макушку и с радостью отметил, что та уже не так болит.

Учебник физики я помнил не очень хорошо, но нечто похожее там содержалось: если ядро как вишня, то сам атом размером с комнату.

– То есть ты состоишь большей частью из пустоты в простом физическом смысле, – сказал брат Пон.

– Ну так то в физическом… – проворчал я. – И что с того толку?

– Ты прав в том, что знание, собранное вашими мудрецами, бесполезно для тебя, – кивнул монах. – Оно ничем не поможет тому, кто жаждет добиться освобождения. Мудрецы же, более практично настроенные, выделяли тридцать три разновидности пустоты, а нас с тобой в данный момент интересует только одна.

– И какая же?

– Та, которой ты можешь воспользоваться для разрушения твоего иллюзорного «я». Для уничтожения тех корней-привязанностей, список коих ты в данный момент составляешь.

Да, подобным заданием брат Пон меня озадачил, и я выполнял его по мере сил. Только вот пока не понимал, чем мне может помочь совершенно абстрактная и совершенно непонятная концепция Пустоты.

– К чему сводится эта «наша» разновидность? – все же поинтересовался я.

– К тому, что человек привык опираться на то, что на самом деле пусто, нереально. Он пытается хвататься за радугу над водопадом, за клочья тумана, за отражение того, чего нет.

– Например?

– Лучший пример – это вера в бога, в того, кто создал вселенную и присматривает за каждым твоим шагом. Она позволяет ощутить некий комфорт, но в то же время заключает тебя в пелену иллюзии, служит причиной бесконечного страдания, о котором мы с тобой говорили.

Человек привык опираться на то, что на самом деле пусто, нереально…

– А бога нет? – спросил я, чувствуя себя полным идиотом: спросить такое у монаха, у служителя культа, у того, кто по определению должен поддерживать концепцию некоего верховного существа.

– Давай во всем разберемся, – брат Пон хлопнул в ладоши. – У всего есть причина. Так?

Я кивнул.

– Причина мира – Бог. Так?

Мне ничего не оставалось, кроме как еще раз согласиться.

– Но в таком случае и Бог обязан иметь причину. Отчего цепь причин должна заканчиваться на нем? – брат Пон смотрел на меня с кроткой улыбкой, я же мог лишь оторопело моргать. – Ну а кроме того, любое действие предполагает цель, а наличие этой цели означает несовершенство того, кто совершает действие. Если Бог творит мир, то, значит, ему чего-то не хватает, а следовательно, он не может быть совершенным и самодостаточным. Может ли быть таким всемогущий единый Бог? Нет. Значит, либо Бог не творит мир, – монах сделал паузу, – либо он не совершенен, не является Богом в том смысле слова, который в него вкладывают.

– Ну а вдруг он творит мир без цели? – влез я.

Мне стало как-то даже обидно за старого доброго Бога, в которого я, родившийся в атеистической стране, не то чтобы верил, но все же хотел иногда, чтобы нечто подобное существовало: могущественная отцовская фигура, прощающая грехи, тот, к кому всегда можно воззвать о помощи.

– Тогда он подобен маленькому ребенку, не отдающему себе отчета в том, что делает, – брат Пон развел руками. – Как в таком случае он может быть истинным, разумным Богом?

Вопрос был откровенно риторическим.

– Вот, теперь ты видишь, что сама идея Бога пустотна, на нее нельзя опереться, – продолжил монах, удовлетворенно потирая ладони. – Так же пустотно и все остальное. Давай, приведи мне пример того, что реально существует в твоей жизни, назови нечто такое, на что ты можешь опереться.

– Нуу… – я заморгал, взгляд мой упал на мои колени. – Вот оно, мое тело!

– Твое? – улыбка брата Пона стала еще шире. – Живущие в нем существа считают это скопление мяса, костей, слизи и жидкости своим домом и источником пищи. Разнообразные черви пируют внутри тебя в данное мгновение, миллионы крошечных организмов размножаются и процветают, а если к ним в компанию добавится всего один враждебный… то «твое» прекрасное и надежное тело погибнет, станет грудой падали. Мгновение – и нет его.

Нарисованная монахом картина заставила меня содрогнуться.

– Но если нет тела, то нет ничего! – воскликнул я.

– Вот, ты начинаешь понимать, – сказал брат Пон. – Но забудем пока о твоем теле. Какие другие опоры выдумывают себе люди?

– Деньги, – предположил я.

– Да, многие верят, что тот, кто обретает богатство, получает надежность и безопасность. Но это само по себе не так, поскольку у богатого забот больше, чем у того, у кого ничего нет, – ему есть что терять, и это тоже источник волнения, страданий и печали. А кроме того, как можно наслаждаться достатком, если у тебя нет тела? Зачем он?

Ну да, яхты, гоночные автомобили, изысканные яства и вина, роскошные женщины – всем этим трудно наслаждаться, если ты не располагаешь упомянутым выше мешком из кожи, куда сложены куски мяса и кости, а также налиты многие виды слизи и жидкости.

– Любовь? – высказал я новую версию.

– Трудно найти что-то более эфемерное, чем нездоровая привязанность, которую обычно называют этим словом, – сказал брат Пон, и я не мог с ним не согласиться: в вечную любовь веришь лет в шестнадцать, потом обычно умнеешь. – Она проходит. Рассеивается, как дым на ветру. Истинной же любви привязанный к «я» человек, замкнутый на свое эго, не видящий ничего, кроме себя самого, знать не в состоянии. Материнский инстинкт, половое влечение, подсознательная жажда выгоды, привычка – вот что скрывается за «любовью», а чего стоят все эти вещи без того же тела, о котором мы говорили?

– Но тогда… – я помолчал, пытаясь сформулировать мысль как можно понятнее. – Неужели все, за что мы цепляемся – деньги, любовь, власть, семья – опирается на тело?

– Да, – подтвердил монах, – все это опирается на пустоту и само по себе пусто. Только осознание этого позволит тебе двигаться по пути к свободе, без этого ты не сделаешь и шага. Логично при этом начать с основы, с того, на чем покоится все остальное, а именно с тела. Теперь при всяком удобном случае ты будешь созерцать его.

Я заворочался, прокашлялся, недовольство коснулось сердца мохнатой холодной лапкой. Я приехал сюда для того, чтобы заниматься духовными делами, а не для того, чтобы таращиться на себя любимого… И вообще, как я это сделаю, мне что, предоставят ростовое зеркало?

Трудно найти что-то более эфемерное, чем нездоровая привязанность…

Сомневаюсь, что подобные вещи есть в хозяйстве у обитателей Тхам Пу.

– Всему свое время, когда-нибудь ты осознаешь Пустоту двух видов, то есть пустоту индивидуального «я» или чего-либо; затем – Пустоту четырех видов, формула которой такова: я не пребываю где-нибудь, я не являюсь чем-нибудь кому-нибудь, не существует моего где-нибудь, не существует моего чего-нибудь в чем-нибудь.

Мозг мой вскипел в попытке осознать, что мне такое сказали, но брат Пон на этом не остановился.

– Затем ты доберешься до пяти способов осознания Пустоты, в которую включается пустота способности видеть индивидуальное «я», пустота способности видеть что-либо, принадлежащее индивидуальному «я», неизменность, устойчивость и вечность, – продолжил он тем же речитативом, не погружавшим в дремоту, а наоборот, вызывавшим беспокойное, даже тревожное состояние. – Потом до восьми способов осознания Пустоты, до десяти, до двенадцати и в конечном итоге до осознания Пустоты сорока двумя способами, выше которого нет и не может быть ничего.

К моему облегчению, перечислять эти способы он не стал.

* * *

К практике «созерцания тела» мы приступили следующим же утром.

Брат Пон нашел меня после того, как я натаскал воды от источника, помог на кухне и посидел некоторое время над банками с цветком и многоножкой, расшатывая привязанность к абсолютным качествам.

– Это упражнение позволит тебе избавиться от привязанности к тому, что ты считаешь собой, – сказал он, когда мы устроились в тенечке на берегу Меконга, над крутым откосом, – а заодно облегчит задачу выявления и ликвидации корней-привязанностей, что буквально сосут соки из твоего тела.

Я вздохнул, понимая, что снова деваться некуда.

– Подними руку, положи ее на колени так, чтобы удобно было смотреть на кисть, – начал инструктировать меня брат Пон. – Лучше тыльной стороной вверх… Что видишь?

– Пять пальцев, – сказал я. – Ногти надо бы подстричь.

– Твои?

– А чьи же еще? – удивился я.

– Так вот, ты будешь смотреть на этот предмет до тех пор, пока он не перестанет быть твоим, – указывая на мою кисть, сообщил брат Пон голосом таким сладким, будто пообещал мне бочку меда. – И пока ты не увидишь его тем, чем он является на самом деле – набором мелких косточек, скрепленных с помощью сухожилий, обернутых пористой кожей, из которой там и сям торчат волосы и ногти.

– И как этого добиться? – уныло вопросил я.

– Практикой, упорной и ежедневной, – сказал монах. – Вовсе не разговорами. Попробуй отследить мысли и чувства, что возникают у тебя, когда ты смотришь на этот предмет, который считаешь своим.

Я послушно уставился на руку и снова осознал, что ногти последний раз стриг еще в Паттайе, почти неделю назад, что они грязные. Обнаружил, что на указательном пальце неведомо откуда взялась свежая царапина, а у основания большого виден шрам, который я заполучил еще в детстве, на рыбалке (столько лет, даже десятилетий прошло, а он так и не исчез полностью). Подумал, что кисть у меня достаточно изящная, хотя мизинец немного кривой, но ничего страшного.

– Вот видишь, все твои мысли и чувства о том, что это все – ты, это твое, – возвестил брат Пон, выслушав меня. – Нужно, чтобы подобное исчезло, осталось только реальное восприятие, чистое, беспристрастное. Необходимо забыть, что это часть тебя, что это вообще часть любого человеческого организма, ведь даже изображение кисти вызывает так много мыслей.

Я попробовал сделать то, чего он от меня добивался, но ничего не получилось. Если с цветком и многоножкой я увидел изменения с первого раза, то тут я после часа усилий лишь взопрел, да еще и укрепился в мысли, что занимаюсь полной ерундой.

– Пустота, – буркнул я, когда брат Пон разрешил сделать перерыв. – И что толку? Мне кажется, что если я добьюсь всего, чего вы от меня хотите, то стану тупым, скучным и равнодушным!

– О, по этому поводу не беспокойся! – воскликнул монах. – Станешь!