Kitabı oku: «Пролежни», sayfa 2

увлекает в глубину,

где мечты играют грустно

в незнакомую игру.

Тонут чувства и мгновенья

в бледных трепетных губах,

презирая смерть и тленье

страсть рождается в гробах.

Ужаснувшись, страх уходит,

и забытые черты

по застывшей крови бродят

в чреве мраморной плиты.

И в отчаяньи стремится

тело танец завершить,

чтоб успеть в объятьях слиться

и попробовать ожить.

Только быстро тают свечи,

дремлет ночь, уходит мрак.

Я замру до новой встречи,

обратившись в черный прах.

* * *

Не успеть мне забыть

долгожданные встречи,

не успеть полюбить,

и навеки сберечь их.

Эта небыль иль быль

второпях закружила

ветку странной судьбы,

что так быстро прожила.

И блестит образец

жизни громкой и тесной,

где убитый гонец

спит под мраморной песней.

Горек хлеб неземной,

и терзаются души,-

все случилось со мной:

все забыл, все нарушил.

* * *

Белая ночь полнолунных зеркал

словно причуды подводных цветов.

Я серебро в темноту опускал

там, где еще не скитался никто.

Белых судов уходил караван,

чтобы настигнуть объятья твои,

и одевались в просторный саван

Белые ночи и белые дни.

Скрыла от глаз твоих синяя тьма

танец ночной обнаженной луны,

и опускалась все ниже корма,

чувствуя властный призыв глубины.

А поутру на щеках облаков

вспыхнул букет полнокровной зарей,

пенистый след увлекал моряков

брызг золотистых веселой игрой,

было легко…

* * *

В глазах твоих молитва

размешана с печалью,

и голос твой как бритва

терзает слух ночами.

Ты в пляске, столь опасной,

целуешь холод лунный,

и в тон тоске ненастной

натягиваешь струны.

Быть может ты комета,

что чудом не упала?

И я мечтаю где-то

прожить тебя сначала.

Деревья листья сбросят,

и дождь шумит невнятно,

как будто тихо просит

лететь тебя обратно.

А ты закроешь двери,

и снимешь тонкий пояс,

и я совсем поверю

в законченную повесть.

* * *

Сон глубокий мой

как овраг в лесу,

я тебя зимой

вряд ли вынесу.

И вернусь один

в суету ночей,

растоплю камин,

пожалев свечей.

Искры вспомнят все,

что забыл огонь,

снегом занесет

меня белый конь.

Вьюга кружит дом,

и картины спят,

под тяжелым льдом

ждут зимы закат.

Вот конец пути,

дальше – стены в рай,

ты мне все прости,

и еще сыграй.

А я буду петь,

пока не засну,

пока сон как смерть

не затмит луну.

* * *

Вот и все. Раскрывайтесь цветы,-

разговоры не будут мешать.

Покидают несмело посты

те, кто больше не могут решать

кто есть кто. И стихает мой гимн

под овации мертвых витрин.

Тишина… Не тебя ли хотел,

забывая живые шаги?

Среди чуждых страданию тел

разбивал на квадраты круги,

неизбежность приняв за отсчет

и надеясь родиться еще.

Пробуждение тянет ко дну,

кость луны рвут ночные псы.

Может то не мою вину

положили сейчас на весы?

Иль застынет удар клинком…-

только мне этот крик знаком.

Теперь все обрело свой цвет -

его хватит на два глотка,

что успеют сказать ответ

всем, кто ждет в тишине звонка,

тем, кто смог среди всех невзгод

растопить в своем теле лед.

* * *

МНЕ 36

Что-то треснуло вокруг…

но не в нём самом,

он почуял это потрохами – не умом.

Привкус жести в амбразуре зуба,

запломбированного в детстве грубо

в обратном отсчёте на тридцать седьмом.

Как сумма двух чисел «тридцать» и «шесть»

после знака «равно»:

– Я живу,

– Я есть.

Но вот что отчаянно несовместимо -

в сложение разность внедрилась незримо,

и теперь приходится не просто пить или есть –

нужно усваивать пользу от витамина.

И провизор в аптеке, в надежде на вирус,

рисует в моём портмоне жирный «минус».

А в колоде карт числом «четыре» на «девять»

вместо «валета» выпадает «нелюдь».

И уж тогда не важно, что вылезла шерсть,

и что время сумело свершить свою месть:

на рулетке по-прежнему – число «тридцать шесть»,

И жизнь как мультфильм, где под самый конец

жалко лишь волка, а заяц – подлец.

ВОСТОЧНАЯ ЛЕГЕНДА

Сверкала на солнце златая столица,

мелькали на площади сонные лица,

и только сошла с почивальни нога,

у ног господина взмолился слуга.

«О, мой господин, вы спасите меня!

Прошу вас, даруйте любого коня!

Мне Смерть на базаре рукою грозила –

предчувствую, сгубит меня эта сила!»

Услышав столь странные скорые речи,

купец, сделав шаг, улыбнулся навстречу

слуге, что лежал на полу без движенья,

застыв в ожиданье любого решенья.

«Ты – верный мой раб, и за службу такую,

иди, выбирай себе лошадь любую,

и больше не вздумай ходить по базару…»

«О, нет! Я помчусь в дальний город Самарру!»

И, прокляв судьбу, ускакал что есть духу,

а смелый хозяин искал ту старуху.

И вот на базар господин завернул,

И Смерти в лицо с изумленьем взглянул

«Скажи, ты зачем напугала слугу,

неужто, помочь я ему не смогу?»

Смерть тихо поближе к нему наклонилась:

«Его не пугала я – лишь удивилась,

увидев раба твоего на базаре –

у нас с ним под вечер свиданье… в Самарре…»

Задумался гордый бесстрашный патриций,

и каждую ночь ему виденье сниться,

что будто, поддавшись слепому кошмару,

он скачет в отчаянье в город Самарру,

чтоб Смерть обмануть, чтоб не видеть её,

но грозно сверкает судьбы остриё!

Прошло много лет… Был проездом хозяин

В Самарре. И вот, возле самых окраин

во мраке Смерть пальцем ему погрозила,

как будто прощенье за что-то просила.

Сверкает на солнце златая столица,

на площади гордо белеет гробница.

И утро восходит в сиянии новом

над жизнью – волной в океане суровом…

УЛЫБКА №3

И поставил я в сердце

с невеселою шуткой

балаган без актеров

на ярмарке жуткой.

Ф.Г.Лорка

ПРОЗРЕНИЕ

* * *

Сегодня мне приснился дождь

прозрачно-голубой,

он ждал, когда же ты уйдешь,

чтоб взять меня с собой.

И свет неверный за окном

мерцая, пропадал;

и было как-то все равно -

я тоже молча ждал.

Неслышным шелестом листвы

смеялся черный куст

над громким уханьем совы,

над фальшью наших чувств.

Твой лес не спал, и ждал ответ,

пронзенный тишиной.

И вздрогнул я, услышав: «Нет,

твой путь совсем иной».

И ты ушла, забыв куда,

к истории другой,

и таяла небес вода

прозрачно-голубой.

* * *

Осень.

На темных висках проседь,

в попутчики зонт, перчатки,

и бросить зарядки.

Весна.

Опьянение слаще вина,

закипает в крови цвет-дурман -

я с утра снова пьян.

Июль.

Очень поздно ложусь и встаю,

в море брошена груда огней,

и постель из камней.

Зима.

Передуманы мыслей тома,

перекроены наспех в слова,

и болит голова.

ВДВОЁМ

Пустой квартал. Забитый дом.

Ушли хозяева и гости.

Я знаю все, что будет после,

я помню, что было потом.

Трепещет тело под дождем

продрогшим от воды нарядом,

стоит со мною кто-то рядом,

и скоро вместе мы уйдем.

Уйдем по лестнице наверх,

где будем пить и веселиться,

чтоб после средь кварталов скрыться,

и разнести свой хриплый смех

по улицам пустым и гулким…

А позже всхлипнет грязный вечер

из дыма закопченных труб,

и будут все топиться печи,

сжигая наш с тобою труп

в промозглом тёмном переулке…

* * *

Чужие мое время гложут,

рвут друг у друга из когтей,

вползая из-под грязной кожи

питаться гнилью новостей.

Свидетель дрязг и полусплетен,

я поселюсь в норе сырой,

в больших кварталах незаметен,

лишь только вхож туда порой.

Паук с печальными глазами

совьет узор для потолка,

и будет забавляться пламя

с ночной одеждой мотылька.

С мышами буду жить бок о бок,

с луной лежать на гамаке,

среди бутылок, ржавых пробок

на старом затхлом чердаке.

Сокровища свои укрою

от глаз чужих. И лишь тогда

вечерней позднею порою

спускаться буду иногда.

* * *

Шаг за шагом, от рассветов

к темным крохотным ночам,

от вопросов и ответов

чтоб никто не замечал.

Наизусть запомнить роли,

позабыв свой сладкий звук,

и привыкнуть к тихой боли

от свиданий и разлук.

И родиться неприметно,

там где лес или река,

и прожив легко и бедно,

улететь за облака.

* * *

Заберите мое сердце,-

я болею им так долго

злым недугом иноверца

с кровью загнанного волка.

Неба черного пустыня

не спасает от проказы,

и костлявая богиня

скоро выполнит заказы.

Сколько бурь в руках клокочет,

сколько рек глаза умыли

в эти сломанные ночи

этой самой страшной были!

Где лежу я как младенец

мертворожденный и хилый

среди черных полотенец

под покровом темной силы.

Так пронзите мое сердце,

и умойтесь горькой влагой,

а доспехи иноверца

пусть сгниют над алой плахой!

* * *

Руки мои из дерева,

в шрамах, шипах и ссадинах.

Все что любил – потеряно,

все что искал, не найдено.

Голос хрипит, корёжится

словно кряхтенье ворона,

чёрные мысли множатся

в чреве заката скорого.

Пальцами оловянными

переверну страницу я,

ночью предстанут равными

тени с живыми лицами.

В черных зрачках проколотых

козыри переменятся,

и на губах из золота

яда узор запенится.

Странных причуд не ведая.

день заморочит голову…

Всё, что любил, то предал я,

только уже по-новому.

Моя душа из дерева,

дерева злого сада,

там, где изба затеряна,

и из голов ограда…

* * *

Бледные безрадостные ночи,

где же ваших сказок колесницы?

Как вы утаили между строчек

то, что может в будущем присниться…

Почему застыли карусели

что кружились в вашем звездном гроте,

иль все раздали ожерелья

дня жестокого чумной работе?

Мои сны все чаще, тяжелее,

поселились в них тоска и злоба,

засыпаю на пустой скале я

в хрустале подвешенного гроба.

Только тучи слышат мои стоны,

удивляясь постоянству страха,

да седые призраки вороны

ждут рассвета в покрывале мрака.

Мои ночи, радостные девы,

возвращайтесь из небес пустынных,

спойте проклятым любви напевы,

что теперь поете для невинных!

* * *

Кони меня кружат

по седому лесу,

только тьма и стужа,

словно козни бесов.

Мне б упасть и сгинуть,-

здесь плохие игры.

Но лишь ветер в спину

злей вонзает иглы.

Если б в этой схватке

позабыть все строки,

что в моей тетрадке

были так жестоки.

Чтоб простить и выжить,

и вернуться к дому,

где мы были ближе

к вечности закону.

С голодом роднится

где-то волчья стая,

на дороге птица

мерзнет, не взлетая.

Ночь подобно бреду

в кровь клыки вонзает,

и навстречу следу

волки снег взрезают.

А перед глазами

наша боль простая…

Сани в снег бросает,

и все ближе стая.

Спи, моя принцесса,

скоро я замерзну,

а тебя дух леса

превратит в березу…

* * *

Я долго жду выздоровленья

всех, окружающих меня.

Они болеют от рожденья

и до сегодняшнего дня.

Их стоны и пустые вздохи

ввергают ангелов в хандру,

а безнадежные пройдохи

не затихают и к утру.

На ссоры брошены все силы

осуществлять безумный план,

и в ход идут ножи и вилы,

сердца стираются от ран.

На кухнях ночью, тихо-тихо,

там, где провал печной трубы

те, кто рубился днем так лихо

тайком пакуются в гробы.

Не тороплюсь я к ним на помощь,

я убежденный дезертир -

как только наступает полночь,

я пропиваю свой мундир.

До не приличия здоровый,

живой, хоть зим и лет не счесть,

всё жду упрямо, бестолково

гонца, и радостную весть!

* * *

Объясни мне, милая

Чем меня пленила ты?

Прошепчи украдкою

отчего так сладко мне?

Только недалёкою

мы идём дорогою…

И морозы осенью

сердце заморозили.

Грустно в серых сумерках,

словно жил и умер так -

с плясками и сплетнями,

с озорными ведьмами.

Быстро всё кончается -

вновь не повстречаемся.

Смех мой стынет в холоде

в опустевшем городе…

* * *

К ДРУЗЬЯМ

Раскройте свои заскорузлые души, -

Я буду смотреть в них, тоску углубляя…

Я буду дворцы поднимать в них и рушить,

я стану в них смесью кошмара и рая.

Бегите ко мне без причин, без оглядки,

Я слово воздвигну над градом печали.

Я стану стрелой в ахиллесовой пятке,

я стану пределом в конце и в начале.

И только тогда зарубцуются стигмы,

и только тогда всё получит прощенье,

воскреснут внезапно забытые рифмы,

и снова вернут всем предметам значенье.

У

вы, вы мертвы… Я живой и поныне -

мне слышатся мира предсмертные стоны.

Вы умерли все, позабыв моё имя -

Но вас я запомню навек – поимённо.

* * *

ПЕСНЯ

( посвящается В. Высоцкому)

Мне стыдно, что я молод,

И много безобразил,

И часто ночью в холод

Я был испит и грязен…

Но где же те пределы,

Что стиснут мои плечи,

Параграфы, разделы,

Что ложью искалечил…

И я своей изменой

Омыт, но не простужен,

Подобно Полифему

Я ем людей на ужин.

И из зубов я долго

Остатки вычищаю

Но только дураков я,

Глотая, не прощаю.

Кругом смеются хитро

Подвыпившие парни, -

У них всегда поллитра,

Но мне не наливали.

Я их приятель давний -

С заклиненным штурвалом

Несёт меня на камни,

На рифы и кораллы.

И сны мои как рвота –

Я бьюсь о них глазами,

Опущенный в болото,

В которых мне сказали,

Что нет в пучине места,

Что я и там не нужен:

Ведь всем давно известно –

Дерьмо, оно снаружи…

И вот всё реже вздохи,

И лживы обещанья,

Сутяги и пройдохи

Как боги мирозданья.

Но я не на коленях, -

Я с теми, кто не правы.

В лицо зелёной лени

Плюю слюной кровавой.

И есть в запасе время,

Но выборы всё скудней –

Моё лихое племя

Уходит в чащу будней!

* * *

ГОРЬКИЙ ПАСКВИЛЬ (1989 ГОД)

Бессилье слов не помогало

хлебать тоски пивной отвар,

Но – к чёрту всех! Как нужно мало

чтобы зайти в коньячный бар.

Чтобы небрежно, полупьяно,

накинув на руку пальто,

достать червонец из кармана

и заказать бокал со льдом.

Пусть лёд чуть тёплый, и в стакане

не бог, какой аперитив,

Зато всегда приятно даме

болтать про свой кооператив…

про жуть-тоску на личной даче,

про заграничный свой круиз,

не брать копеек двадцать сдачи,

так, словно делаешь сюрприз.

Чем дальше – больше, и уж скоро,

погладив донышко рукой,

среди хмельного разговора

вдруг вспомнишь, кто ты есть такой.

И сразу вспомнится зарплата,

ночная смена, жидкий чай,

и на трусах больших заплата,

что раньше и не замечал…

И леди, что была доступна

прикроет штопаный чулок,

и под столом мелькнёт преступно

открытая неровность ног…

Бессилье слов опять нахлынет,

и ты трезвеешь, ошалев,

и вместе с кофе, вдруг остынет

паршивой жизни тусклый блеф.

* * *

ПОСВЯЩЕНИЕ ПУШКИНУ

Мойка двенадцать. Рассвет.

И пахнет свечкой…

Пора в дорогу -

уже собрались

на Чёрной Речке…

Тихо в сторонку,

сложить тетради, -

«Вернусь, пожалуй…»

И перья тонки,

и взгляд усталый,

и кудрей пряди…

Вспомнил сегодня…

С чего бы это?

Онегин, Ленский…

И мало света,

и чай холодный

как ночью Невский…

Немного вздорно,

немного жутко,

и несерьёзно…

К чему всё это? -

дурная шутка…

Но всё уж поздно….

Ну, вот и утро! –

свет под иконой…

Пора собраться…

Как всё же трудно

уйти покорно

с Мойки двенадцать.

Вздохнуть над миром

над грозным миром,

задёрнуть веки…

Нырнуть без страха,

сжимая лиру,

в чёрные реки…

НЕПРИЛИЧНАЯ ЭЛЕГИЯ

«Хер его знает…»– вот мой ответ сегодня

на малочисленные вопросы,

и удивляется преисподня,

когда я иду по стёклам босый

вхожу в Чистилище, чтоб разузнать

как там делишки,

кипит ли в чанах скупая знать,

читают ль книжки

те, кто при жизни не прочёл

совсем ни строчки

пусть будет нынче им горячо

читать до точки…

Не знает хер мой, и я слепец,

не знаю тоже

когда наступит уже конец

противной роже,

какую брею всё по ночам,

дрожа от гнева –

уже с полгода я не кончал

даже налево.

Пора купить себе проездной,

но старый пидар

Харон, взяв отпуск себе весной,

пропал из виду.

Природа тоже берет своё,

со злой издёвкой

решив продлить моё бытиё,

отводит ловко

стаканы с ядом от жадных губ,

и в печень метит,

как Прометей я зол и груб

к жене и к детям.

Стихи ложатся на чистый лист

чудным сонетом,

пред тем, как сдохнуть и рухнуть вниз,

встаю с рассветом…

и нет досады и нет мольбы

в моих потугах

пусть разбивают, кто хочет лбы –

я своё вбухал!…

* * *

ПРЕДЧУВСТВИЕ ЗИМЫ

Утром мглистым и холодным

чёрный ворон сел на башню,

отпевая день вчерашний

хищным карканьем голодным,

озирая взором пашню…

Серый сумрак пред рассветом

взял с собою сны о главном,

притворившись сонным фавном,

ускакал за ночью следом,

ловким всадником безглавым.

Холод мёртвый лез за ворот,

жал запястье крепкой хваткой

словно ножик под лопаткой

проникал под сердце холод

на тепло живое падкий.

Я молчал. Молчала осень.

Все как будто онемели….

Недуг старый в дряхлом теле

возлияний новых просит,

и ворочаюсь в постели

я без сна убитым лосем…

* * *

РЕКЛАМНАЯ ИЛЛЮЗИЯ

Подъём-отбой, погоня за баблом –

Теряешь время ты в маркетинге всеобщем…

И вот уже читать тебе в облом,

И вот уже от пошлости не ропщешь…

Сегодня снова в бой, но в бой не тот,

который Цой воспел в своих балладах…

Теперь ты словно контрразведчик-крот

участвуешь в позорных клоунадах.

Ты презираешь телевизор, но тайком

от самого себя ты смотришь передачи

о том, как скинут Укртелеком

ради ещё одной унылой дачи.

Ты гнёшься под невидимым ярмом

чужих контрактов, сделок, инвестиций,

И вместо водки выбираешь ром,

оставив снова фронт своих позиций.

Так незаметно ты теряешь всё,

чем дорожил на взлёте в поднебесье,

Забыты стансы, хокку и Басё –

утерян след, и хоть об стену бейся!

И вот лицо стареет на глазах –

и дело не во времени узорах…

Ты просто выбрал вместо жизни прах,

и скучную рекламу на заборах…

* * *

СОРОК ОДИН

Когда тебе сорок один

ты понимаешь, что один

как в сорок первом в окруженьи…

И ты боишься отраженья,

которое вещает строго

о том, что осень за порогом…

Когда тебе сорок один

ты чувствуешь прохладу льдин,

что проплывают меж годами

седыми стройными рядами

и каждый день растёт в цене

как передышка на войне.

Когда тебе сорок один

ты сам слуга и господин,

ты можешь всё, чего захочешь

ты пьёшь, рыдаешь, спишь, хохочешь,

но чувствуешь, как рвётся связь

с прошедшей юностью…Дивясь

на жизнь из обветшалых сфер

словно усталый Агасфер…

И вот тебе сорок один,

тебя никто не упредил,

что это так банально просто –

разбить корабль, оставить остров,

и, подлатав к зиме пальто,

начать учить пути в Бардо…

СОРОК ЧЕТЫРЕ

Когда тебе стукнуло сорок четыре,

и нет никого в твоей старой квартире,

забудь свою жизнь, как бывает со снами,

забудь обещанья и тяжесть признаний.

Сумей осознать всю условность усилий

приведших тебя к этой дате красивой.

Две цифры «четыре» украсят твой вечер

И снова с собой ты отпразднуешь встречу.

Когда замер счётчик на сорок четыре –

то вряд ли кто новый мелькнёт в твоём мире,

здесь даже нет места для старых знакомых,

пропавших во мраке семейных альковов.

Зато видны чётко штрихи на картине,

открывшей оставшийся путь к гильотине.

Там всё на местах, там проход обозначен

И двигаться нужно след в след, не иначе.

И «сорок четыре» не шанс для манёвра -

скорее мерило удачи минёра.

Надежды на магию цифр не питаю –

Я просто как все по чуть-чуть улетаю

туда, где Харон ждёт меня на причале,

туда, куда мысли уходят ночами,

в края, где предложат другие расчёты,

где цифры земные, увы, не в почёте.

Но нынче тот день, когда время не властно

над тем, что прошло так легко и прекрасно.

и рюмку налью – никуда я не денусь

со вкусом сглотну, пошикарней оденусь…

И выйду в тот парк, где курил я подростком,

желая скорее сделаться взрослым.

СОРОК ВОСЕМЬ

Вы думали я сдохну по дороге?

Вам чудился мой промах на охоте?

Но вот мне сорок восемь – мои ноги

готовы фору дать любой пехоте!

Часы на башне били сорок восемь

и этот бой всегда мог стать последним,

но посмотрите, как прекрасна осень,

и оцените, как прекрасны бредни

того, кто удержать себя не в силах

от пожиранья жизни большой ложкой

я вычеркнул из мозга слово «средний»,

предпочитая фразу: «Сразу в бошку!»

Моя кольчуга из осенней пыли

сияет справа в печени заплатой,

мешают сильно на привале крылья,

смущают также и стихи без мата…

На рёбрах моих бес давно танцует,

я аморален, дерзок и развратен

мне скучны те, кто временем фарцует,

я не люблю, когда совсем без пятен.

Я сорок восемь раз ходил в атаки,

и столько же в окопы возвращался,

я с дураками долго не общался,

предпочитая бутыль доброй браги.

Всё бодро, стильно и на сто процентов,

Я преуспел средь здешних пациентов….

Кто я сегодня? Миф, паяц, газета?

или строка в забытом манускрипте?

Мне наплевать – да пусть хоть надпись в лифте!

Я знаю лишь одно – мне сорок восемь!

И я бухаю как сапожник с лета,

Жги, мой сентябрь полоумный – просим!

Пора налить всем за отца и деда!

И то, о чём мечтал, всё вроде есть,

и взгляд горит, и не облезла шерсть….

Но вдруг оглянёшься – уже не то…

и за пивбаром виден путь в Бардо….

* * *

Играет ветер гаснущим костром,

стучатся в уши мысли о былом.

Сидеть бы вечно так в полуденной жаре,

но вязнет время в тлеющем костре.

Сижу один – ни стар, ни сед, ни млад,

есть где-то люди краше во сто крат…

Рисует бог мой силуэт карандашом,

и я не знаю, почему мне хорошо…

РАССКАЗЫ

ВАМПИРЫ ЗЕЛЁНОЙ БУХТЫ

…Дорога петляла, забираясь всё выше в горы. В большой, видавшей виды, иномарке по направлению из Судака к Новому Свету ехали трое. Двое мужчин, лет эдак за тридцать, вяло перебрасывались несложными фразами. На заднем сидении дремала молодая девушка, с характерной для отдыхающих в Крыму россиян светлой кожей.

Иногда казалось, что рулевой Сергей совершенно не осознаёт трудности горной трассы, которая то бросалась вверх, то неожиданно сворачивала в разных направлениях. Он беспечно отвечал на вопросы, немного повернувшись к Саше, и лишь изредка комментируя наиболее сложный поворот.

– Так что говоришь, так-таки никто из наших не разу и не был в Новом Свете? – спросил Александр Сергея, опасливо поглядывая на обрыв, падающий вниз сразу справа за краем дороги. – И почему это, интересно? Ты ж, поди, весь Крым с друзьями исколесил?

Серёжа на секунду оторвал взгляд от шоссе:

– Сам удивляюсь… По слухам – места красивейшие. Царская бухта. Завод шампанских вин, опять же. Но как-то ни разу и не получалось дальше Судака заезжать.

Он слегка пожал плечами и резко притормозил, пропуская огромный грузовик, тяжело катившийся с горы. Саша опустил защитный козырёк и, достав из бокового отделения дверцы карту Крыма, занялся изучением окрестностей Нового Света.

От внезапного торможения девушка на заднем сидении заворочалась и открыла глаза. Потянувшись, она пробормотала:

– Ну что, скоро там уже приедем?

– Скоро-скоро, – улыбнулся Сергей, – потерпи, соня.

Саша, повернувшись назад, недовольно проворчал:

– Вечно так с тобой, Вера – как места красивые, так ты спишь! Или в мобильнике своём ковыряешься! Ты по сторонам смотри – мы же туристы, ё-моё, или кто?

Девушка капризно оттопырила нижнюю губку:

– И ничего я не сплю – всё слышала, что вы тут кряхтели, ворчливые старикашки! – она приподнялась, приобняла Сашу сзади и промурлыкала ему на ухо:

– Мне, между прочим, через месяц двадцать лет исполняется! Что ты мне подаришь, а, солнце?

Саша в сомнении потёр небритую щёку. Потом ловко поцеловал Верину руку и кивнул на окошко:

– Давай потом об этом. Смотри лучше вниз – какая бухта клёвая!

– Ну да – опять потом… – снова заканючила девушка. – А как день рождения у меня – так опять будет как всегда: Саша трезвый, а Вера – в гавно…

Сергей громко засмеялся. Саша удивлённо посмотрел на него. Приятель сквозь смех пояснил:

– Верунька-то уже твоя каламбурами сыпет…

– В смысле?

– В смысле «вера в гавно»… Прямо название философского диссера: «Трезвый Саша или вера в гавно»

Саша, поняв в чём дело, заулыбался. Вера не выдержала и тоже тихонько, по-девичьи, прыснула в ладошку.

Тут затяжной подъём закончился, и перед путешественниками внезапно со всех сторон открылся захватывающий вид. Солнце клонилось к закату, отбрасывая на тихую гладь моря багровые отблески. На самом берегу голубой широкой бухты, закрытой с одной стороны суровым контуром мрачной горы, приютился маленький посёлок. Дорога резко пошла вниз.

Саша закрыл карту, лежащую на коленях:

– Ну, что граждане туристы – сегодня найдём жильё, пожуём чего-нибудь, и на отдых! А завтра с утра – в горы ломанёмся!

Серёга лихо подрулил к первому стенду с кривой небрежной надписью «Сдаётся жильё» и притормозил. Александр вышел из машины и направился к двум печального вида мужичкам, уныло сидевшим возле плаката на корточках.

– Почём нынче жильё, граждане?

Мужики как-то совсем уж незаинтересованно посмотрели на стоящего перед ними худощавого мужчину в тёмно-зелёной бандане. Один из них всё же приподнялся и негромко просопел:

– Как всегда – по деньгам… А вам как – надолго?

От такой вялой реакции аборигенов Александр немного опешил. В середине мая все местные жители в Крыму хватались за каждого приезжего мёртвой хваткой. Особенно в этом году, когда с конца апреля зарядили проливные дожди, и майские праздники оказались неприбыльными из-за пасмурной погоды.

Он отступил на один шаг назад, и немного неуверенно ответил:

– Ну, скажем, денька на два, на три…

Мужички переглянулись. Один из них, плотный, с коричневым одутловатым лицом поднялся и подошёл к машине. Заглянув через стекло в салон, он, как показалось Саше, облизнулся:

– Трое вас? На двое суток? Это ж, наверное, двухкомнатную вам надо смотреть?

Саша кивнул:

– Желательно, конечно.

Толстяк равнодушно пробурчал:

– Восемьдесят гривен со всеми удобствами устроит?

Из машины выглянул Сергей:

– Восемьдесят – нормалёк! Ну что, дядя? Приютишь путников? – весело поинтересовался он.

– Поехали, – равнодушно бросил мужик, явно не желая участвовать в хорошем настроении приезжих. И забравшись за руль стоявшего неподалёку такси, просигналил и резко рванул в сторону посёлка.

* * *

Квартирка оказалась в кривой улочке, заканчивающейся тупичком на пригорке. Вернее, для отдыхающих был пристроен отдельный небольшой домик с верандой, на которой стоял громоздкий бильярдный стол. Высокая тучная хозяйка обменялась с таксистом какими-то быстрыми словами, и тот укатил обратно. Саша с Верой, захватив рюкзаки, вышли из машины и отправились осматривать апартаменты.

Сергей попытался припарковаться поближе к дому, но это получалось как-то не очень. Мешал скользкий укатанный склон – машина никак не хотела задним ходом взбираться на пригорок. Чертыхнувшись, он кое-как притёрся к кривому заборчику и, закрыв двери, пошёл вслед за своими друзьями.

Странное какое-то им досталось жилище. Видно было, что из старого жилого фонда не очень практичные хозяева пытались воссоздать что-то напоминающее цивилизованный кемпинг. И это у них не получилось. С порога Сергею в нос ударил тонкий запах сырости, и он с сомнением оглядел современные подвесные потолки и дорогой импортный кафель на полу просторной кухни. Саша и Вера, негромко переговариваясь, распаковывали сумки в дальней комнате.

Сергей осторожно присел на новомодный широкий диван со стопкой свежего белья в изголовье и попрыгал. Не скрипело. В углу по-хозяйски расположилась старая печка с внушительным музыкальным центром наверху, призванным, видимо, отвлекать внимание от своего постамента.

–Эй, Серый! Как устроился? – раздался сашин голос.

Сергей, медленно осматриваясь, откликнулся:

– Порядок! Только зачем здесь кондиционер при такой-то сырости?

Помимо нелепо торчащего в проёме узкого окна кондиционера, Сергей с удивлением увидел электрочайник «Филипс», примостившийся на подоконнике и стопку видеокассет пёстрого содержания, которые стояли рядком на какой-то дряхловатой антикварной этажерке. Он встал и, постучавшись, зашёл во вторую комнату.

– Здесь и видео имеется что ли? – озадаченно посмотрел он на Сашу, который переобувался, сидя на кожаном кресле.

– Ага – вон в углу видеодвойка!

Вера, закончив раскладывать нехитрые туристические пожитки, сразу заторопилась в душ.

Серёжа, проследив, как за ней закрылась дверь, устало опустился в кресло напротив. Тут его внимание привлекла большая фотография в фигурной рамке, стоявшая на старом трюмо, посередине которого ломаной тонкой линией пробежала трещина. На ней были изображены жених и невеста. Жених затравленно смотрел в объектив, а невеста плотоядно щурилась мимо. Жених всем своим потерянным видом вызывал сочувствие.

– Глянь, Саня – вот это парочка! Интересно – зачем хозяева это фото не уберут? Всё-таки вещь интимная, в некотором роде…

– Да, наверное, эти молодожёны по ночам выходят из рамки и кровищу из отдыхающих сосут, – предположил Александр, открывая штопором бутылочку красного сухого «Рубин Херсонеса».

– Да уж… Мутное местечко, – хрипловато протянул Серёга, доставая из дорожного пакета одноразовые стаканчики. – Всего полно – а впечатление такое, словно перед нашим приездом сюда всё понатыкали. Причём минут за десять…

– Да ерунда это всё – мы же диким туризмом занимаемся, дружище! – поднял стакан Саша, и друзья выпили.

Вскоре вернулась Вера и стала перед зеркалом натирать волосы пенкой. Не оборачиваясь, она сообщила:

– Душ такой прикольный. На пять ступенек вниз надо спускаться – а из окошка вид во двор как и от нас. Она кивнула в сторону окна, – Аномалия геометрическая….

Сергей неизвестно чему хмыкнул и вышел из комнаты.

* * *

Вечерело. Едва выйдя на вечернюю прогулку с запланированным ужином, путешественники наткнулись на парочку местных жителей, мужчину и женщину, спешивших по своим делам по краю дороги.

– Извините, вы не подскажите, как на набережную выйти? – вежливо спросил Саша у прохожих.

Как по команде парочка остановилась. Мужичок с хитрыми узенькими глазками на лице типичного пролетария так же вежливо указал на поворот, который ребята только что прошли.

– Вам сюда – и вниз до самого конца… Вы приезжие?

– Ага… Туристы… – улыбнулся Серёжа. – Вы, кстати, не в курсе как бы это нам завтра в Царскую бухту попасть? И вообще – куда бы нам податься, чтоб красиво было?

– И можжевеловую рощу хочу посмотреть, – вставила Вера.

Мужчина и женщина переглянулись. Через секунду они заулыбались и заговорили наперебой:

– А вы как раз по адресу. Мы – местные экскурсоводы – с работы идём. У нас здесь на рынке стенд с горными маршрутами. – Мужик, отогнув лацкан замусоленного пиджачка, показал друзьям цветной бэйджик, на котором был изображён можжевельник, расплывчатое фото и надпись: «Величко Лев Николаевич. Экскурсовод».

– А меня Оля зовут, – представилась спутница тёзки известного вегетарианца. – Одни вы не ходите – всё самое интересное пропустите! А так мы вам и наш «рай» и «ад» покажем. Это так у нас маршрутные места называются. Бухты наши знаменитые со всех сторон увидите. На гору Караул-Оба взберёмся. А если одни пойдёте – только одни скалы и рассмотрите. Да и опасно – горы всё-таки…

Сергей внимательно посмотрел на женщину и ехидно поинтересовался:

– А в этом вашем «аду» нас там не пристроите ненароком? А то как-то пожить ещё хочется.

Мужчина и женщина на шутку не среагировали. Оля осуждающе посмотрела на Сергея, словно он сморозил отчаянную глупость.

– Всё в порядке будет, ребята. Значится так – по тридцать гривен с человека, спортивная обувь и немного воды с собой. Экскурсия – три с половиной часа. Буду или я или Лёва, – женщина кивнула на своего спутника. – Сбор – в восемь утра прямо здесь – согласны?

Сергей выжидающе посмотрел на Сашу. Тот кивнул:

– Идёт – завтра в восемь!

Распрощавшись с проводниками, трое друзей спустились к набережной. Она оказалась длиной всего метров семьсот, с четырьмя пустыми заведениями, в которых зевали скучающие официанты.

Для ужина после недолгих совещаний был выбрана ресторация с колоритными достарханами и тёплыми одеялами, выдаваемыми посетителям по вечерам. Забравшись с ногами на восточные постаменты, изголодавшиеся путешественники сделали заказ, и в ожидании стали потягивать всё то же красное вино, предусмотрительно прихваченное Сергеем.