Kitabı oku: «Неотправленные письма»

© Рой О., 2024

© ООО Издательство «Вече», 2024

Пролог

Ее зовут Мария. Ей двадцать четыре года. Она – студентка Донецкой музыкальной академии. Красивая, стройная, как тростинка, с длинными, тонкими пальцами, словно созданными для того, чтобы нажимать клавиши рояля. У нее большие зелёные глаза и очень темные, цыганские волосы, собранные в аккуратный пучок на затылке.

Ей всего двадцать четыре, но на пианино, а теперь – на фортепиано она играет с шести лет. И даже война, которую Украина развязала против Донецкой и Луганской республик, не помешала ей стать лауреатом нескольких международных конкурсов. Наверняка она достигла бы и большего, но некоторые площадки просто не пускают исполнителей из непризнанных республик. Почему? Почему музыка, высокое искусство, вдруг стала заложником политики? Почему старушка Европа вдруг больше полюбила гортанные и грубые бандеровские марши, чем классическую музыку – Чайковского, Рахманинова, Мусоргского?

В этом мире слишком много таких вопросов, на которые никто не может дать ответ.

Ей всего двадцать четыре, но огромные концертные залы замирают, когда ее руки ложатся на клавиши огромного фортепиано. Миг – и они взмывают над ними, а вместе с их полётом рождается потрясающе красивая музыка. Не всё определяют ноты; одно и то же произведение разные исполнители сыграют по-разному. Музыка Марии похожа на волшебство, словно эльфы и феи ткут из невидимого золота и серебра легковесный узор потрясающей красоты. И те, кто видят её тонкие пальцы над клавишами рояля, поражаются тому, как их движения синхронны этому фантастическому узору звуков.

Её зовут Мария, она любит родной город. Ей тысячу раз предлагали уехать – в безопасные Москву и Петербург, в некогда легендарные, но потерявшие свой блеск, Париж, Вену, Лондон, даже за океан. Маша не согласилась, а от переезда за границу просто отказалась. Она любит Донецк, она не собирается бросать его.

Маша выступала на самых известных мировых площадках, но с большей охотой она даёт концерты в школах и клубах Донбасса. Она ездит по ДНР и ЛНР и играет на расстроенных пианино и фортепиано – не за деньги. Для них. Для тех, у кого война украла детство. Для того чтобы почерневшие от войны детские глазки загорались солнечными лучиками, а лица освещались нежными улыбками.

Сегодня её пригласили в крохотный город Забойск. Этот город совсем небольшой, пять или семь улиц, не считая переулков, но здесь есть свой Дом культуры, а в нём – неплохой рояль, оставшийся с советских времен. Забойск совсем рядом от «линии соприкосновения», и накануне его обстреляли «Градами»¹, к счастью, без жертв и особенных разрушений – сработала ПВО², «Панцири»³ перехватили большую часть ракет, другие ушли «в молоко». Марии предлагали не ехать или хотя бы перенести свою поездку…

– Снаряд два раза в одну воронку не попадает, – ответила девушка и улыбнулась той улыбкой, в которую были тайно влюблены все молодые ополченцы, посетившие её выступления…

Мария выступила с аншлагом – в Забойск на её концерт съехались даже жители окрестных деревень, а также персонал и некоторые раненые из эвакуационного госпиталя неподалёку. Узнав, что поблизости есть госпиталь, Мария после концерта встретилась с одним из его врачей, Сергеем Нисоновичем – вторым после главврача, оставшегося дежурить.

– Жаль, что у вас нет хотя бы пианино! – сказала девушка. – Я бы хотела выступить перед ранеными…

– Пианино-то у нас есть, – ответил Сергей Нисонович, – оно, правда, с одного боку прострелено, да и расстроено безбожно…

– Я играла и на худших инструментах, – заверила его Мария. – Может, мне к вам подъехать, скажем, завтра вечером?

На том и порешили. Поэтому Мария задержалась в Забойске, уведомив об этом руководство и родителей. Она переночевала в общежитии, в котором раньше жили рабочие завода горного оборудования. Днём за ней должны были прислать машину из госпиталя.

Мария проснулась рано, она вообще была «жаворонком». Позавтракав в местной столовой, она решила пройтись по Забойску, не отходя далеко от общежития, благо рядом был красивый парк с высокими, старыми елями, бюстом Ленина, увитым плющом, и новой детской площадкой, которую, вероятно, сделал из дерева кто-то из местных. На площадке резвилась детвора, по аллейкам прогуливались несколько мамочек с колясками…

…Отчего-то Мария сразу обратила внимание на эту женщину. Молодая, не старше самой Марии, если не младше, она катила коляску, а рядом с ней крутился малыш лет трёх-четырёх. Юркий карапуз то и дело что-то приносил маме – веточку, камушек, цветок, сорванный на газоне, больше похожем на лужайку.

Маша почти поравнялась с женщиной – у той проснулся ребенок в коляске, и она стала его укачивать, тихо и мелодично что-то напевая. Второй ребенок отбежал в сторону и наклонился, рассматривая что-то в траве. Как будто кто-то невидимый подтолкнул Марию крылом, а может, сработал новый «рефлекс Донбасса» – Мария быстро шагнула к ребенку, который, присев на корточки, тянул руку к чему-то в высокой, сочной траве. Может быть, в Забойске такого еще не видели, но в Донецке знали уже очень хорошо, что это был за предмет…

«Лепесток». Крошечная мина-крылатка, которой снаряжают боевые части неуправляемых ракет. У взрослого человека взрыв такой мины под ногой отрывал ступню, а иногда – ногу до колена…

Трёхлетнего малыша он, скорее всего, убил бы. А ребенок уже накрыл мину ручкой, и Маше даже показалось, что она услышала щелчок, с которым взводится взрыватель…

Она бросилась вперед, осторожно оттолкнула малыша и накрыла мину рукой. Металлическая поверхность показалась ей тёплой. Подхватив мину снизу другой рукой, девушка развернулась спиной к ничего не понимающему ребенку, который сел на землю и начинал хныкать, моля Бога о том, чтобы успеть отбросить подальше ужасную находку, но, увы, не успела. Взрыва она не слышала, но увидела яркую вспышку, а потом все чувства разом отключила ужасная, всепоглощающая боль…

Часть 1. Война на горизонте

Глава 1. Письмо сыну

В семидесяти километрах от посёлка Русский Дол идут бои. Раньше линия фронта была намного ближе, и несколько полуразрушенных, сгоревших домов на западной окраине посёлка – безмолвные свидетели этого. Но в Русский Дол так и не вошли нацисты – ополченцы остановили попытку прорыва, а затем и отбросили врага от посёлка дальше на запад.

Семьдесят километров – это много или мало? Когда как. В посёлке налаживается мирная жизнь, хотя население его по сравнению с две тысячи четырнадцатым годом, когда переворот в Киеве поставил крест на мирной жизни Донбасса, сократилось чуть более чем вдвое. Как шутит Владимир Григорьевич Ясенецкий, главный врач местного эвакуационного госпиталя, остались одни гвардейцы. Эвакуационный госпиталь – это место, куда привозят тяжелораненых. Здесь их, как могут, латают и потом отправляют в тыл. Но у Владимира Григорьевича золотые руки – он очень многим раненым не просто оказал первую помощь, но и буквально вытащил с того света. Отвоевал у смерти.

Владимир Григорьевич родом не из Русского Дола, но те, кого он называет «гвардейцами», любят его и ценят. Половина этих «гвардейцев» приходят к Надежде Витальевне, жене Владимира Григорьевича, работающей заведующей почтовым отделением, за пенсией, которую они теперь получают в рублях. Еще два десятка босоногой гвардии бегают в коротких штанишках или платьицах или ходят с ранцами в школу, куда их по утрам увозит старый пазик⁴, потому что своей школы в Русском Доле нет. Хотели построить – еще при Союзе, да так и не достроили – тридцать лет простояла кирпичная коробка на окраине Русского Дола, пока реактивный снаряд не довершил то, что со временем довершило бы время. Так что учиться ездит местная малышня в соседний Забойск, небольшой шахтерский городок, благо недалеко.

Взрослых мужчин в Русском Доле можно по пальцам одной руки пересчитать: во-первых, сам Владимир Григорьевич, на котором держится госпиталь. Его ассистент – приезжий врач Сергей Нисонович, пожилой и весь седой. Однорукий водитель и санитар Григорий, из казаков, – он и раненых возит с передовой в госпиталь и из госпиталя в тыл, и почту привозит, и пенсии с зарплатами, и продукты в местный магазин. У Григория нет руки по плечо – ампутировали зимой шестнадцатого, после ранения. Четвертый мужчина Русского Дола тоже инвалид, Дима, муж Галочки Озеровой, бывший ополченец. От близкого разрыва ослеп и оглох. Сейчас зрение на одном глазу немного восстановилось, а из России в составе гуманитарной помощи привезли хороший слуховой аппарат. Дима всё мечтает на фронт вернуться, он телом-то здоровый, как молодой бычок, не считая ушей и глаз, и ловок, как белка. Сейчас в Русском Доле на нём вся работа, которая женщинам не под силу.

А в семидесяти километрах от этого тихого поселка все так же идет война. Она не даёт забыть о себе – далёким гулом, мерцающим заревом разрывов на горизонте, которое видно каждую ночь, ранеными бойцами, которых то и дело подвозят в госпиталь или так, как в тот день, один из последних дней мая. День с утра выдался спокойным, даже канонада как будто стала тише – после освобождения Мариуполя нашими войсками прыти у нацистов поубавилось, да и со снарядами, говорят, стало куда хуже. Владимир Григорьевич рано умчался в свой госпиталь на «буханке»⁵ Гриши, младший сын Надежды Витальевны, четырнадцатилетний Вовка, уехал на пазике в Донецк писать ЕГЭ⁶, а сама Надежда Витальевна, управив домашние дела, пошла на работу. К десяти должны были привезти почту и могли подвезти гуманитарную помощь, которую сельчанам тоже раздавала Надежда Витальевна.

Надежда сидела за старым, помнящим еще съезды КПСС⁷, письменным столом, на котором громоздился такой же старый, постоянно виснущий компьютер с огромным электронно-лучевым монитором (такие уже давно выбрасывают на свалку или превращают в вазоны для цветов), и читала книгу, взятую ей в библиотеке её подруги Кати. Читалось плохо – Надежда Витальевна думала о старшем сыне, Виталике, который воевал в ополчении⁸. От Виталика давно не было весточек, хотя муж Надежды справлялся по своим каналам и заверил жену, что ничего плохого с их сыном не случилось. Надежда верила мужу, но всё равно тревожилась.

Ещё не было девяти, когда за окном почты послышался звук подъезжающей машины. Конечно, почту никогда не привозили строго к десяти, но чаще всё-таки опаздывали, а не приезжали раньше. Немного удивившись, Надежда Витальевна пошла навстречу прибывшим, и в дверях почтового отделения едва не столкнулась с Гришей. В руке у Гриши был растрёпанный куль, который он бережно прижимал к груди.

– Ты как здесь? – удивилась Надежда. Потом встревожилась: – Что-то случилось?

Эта тревога поселилась в сердцах жителей Русского Дола восемь лет назад и не отлучалась от них ни на минуту. Любая перемена могла предвещать беду, любое известие могло быть трагическим. «Что-то случилось?» – самый частый вопрос в неглубоком тылу.

– Укроп по дороге вдарил с миномёту, – ответил Гришка. Он был родом донским казаком и говорил со своими, колоритными словечками. – По машинке фельдъегерей вдарил. Чтоб им там пусто было, видят же – не танк, не БМП, да и едет с фронту! Они и санитарные машины обстреливают, черт бы их побрал!

– Как ребята? – с неослабевающей тревогой спросила Надежда.

– Та живы, слава богу, – ответил Гриша. У одного в боку осколочные, штук пять, но не опасные, у другого одно, но через весь лоб, юшкою всё залито и кабина в крови, будто порося кололи, прости господи. Ребят в госпиталь наш довезли, ладочком. А машинка их как решето вся, и… вот.

Он бухнул на стол свой куль и машинально вытер со лба пот. По столу, стоявшему в предбаннике специально, чтобы на него выкладывать большие пакеты, белым снегом рассыпались письма.

– У их-то и почты той один мешочек был, – добавил Гриша. – Осколок перепахал, вот, Григорич велел вам довезти. Говорит, переберёте и отправите по адресу. Правда, часть писем с конвертов повыпадали – конверты сами знаете какие, на сливовом клею. Что получится, Григорич сказал, запечатайте и тоже отправьте.

– Ишь, раскомандовался твой Григорьевич, – улыбнулась Надежда. На душе у неё отлегло: слава богу, никто не погиб, а осколочные до свадьбы заживут.

– Та какой он мой, раз он ваш? – отмахнулся Гриша. – То я пойду, да? Мне еще дел на сегодня гора – надо бобик фельдъегерей глянуть, в смысле, можно его еще хоть как-то наладить или на запчасти растянуть.

– Беги, – разрешила Надежда, собирая рассыпанные по столу письма. – Григорьевичу привет передай.

– Если увижу, передам, – согласился Гриша. – Укроп в тыл не абы как бьёт, чует моё сердце, двинутся они к нам в гости. Наши их, ясное дело, приголубят, но до вечера трехсотых точно навезут…

* * *

Занеся тюк в помещение почты, Надежда выложила письма на стол и принялась сортировать. Запечатанные откладывала в одну стопочку, при этом помятые разглаживала, а раскрытые выкладывала на поверхность стола, вместе с предполагаемыми конвертами.

Надежда Витальевна понимала, что ей придётся читать чужие письма, для того чтобы установить адресата. Это немного её беспокоило, но она понимала, что по-другому не получится. Когда сортировка была завершена, Надежда убрала запечатанные конверты в ящик, где у нее лежала корреспонденция для отправки – чаще всего этот ящик пустовал, но сегодня в нём едва хватило места. В наше время письма пишут нечасто. Зачем? Есть мобильная связь – хочешь – звони, хочешь – отправляй СМС, электронную почту или голосовые сообщения…

В Русском Доле мобильная связь пока действовала с перебоями – сказывалась близость к линии фронта. Там, на фронте, с этим было еще хуже, потому-то солдаты и писали письма, по старинке. Эти письма иногда попадали на почту Надежды Витальевны – но никогда в таком количестве, как сегодня. Сверившись с часами (было пятнадцать минут одиннадцатого, почтовая машина запаздывала, но это было, скорее, правило, чем исключение), Надежда подошла к столу, на котором было разложено одиннадцать расклеившихся конвертов и одиннадцать писем.

Надежда смотрела на эти листы бумаги, сложенные где вдвое, где вчетверо, и думала, что за каждым этим листком – чья-то судьба. И не просто судьба, ведь письма-то с фронта, от солдат! К ополченцам, а теперь еще и к союзным войскам отношение в Русском Доле всегда было особенным. Во-первых, у большинства из тех, кто остался, на фронте был кто-то из близких: муж, сын, брат, отец… во-вторых, Союзная армия защищала их поселок, их землю, их Донецкий край от нацистской нечисти. О повадках украинских фашистов в Русском Доле хорошо знали – от беженцев, то и дело приходивших в посёлок с украинской стороны. Нелюди, изверги, не даром у этих «воякiв» на их телах пестрели свастики, нацистские крюки, черепа и прочая, казалось бы, давным-давно забытая муть…

«Нет в России земли такой, где не памятен был свой герой». Слова этой песни очень точны, и это было еще одной причиной, по которой донецкий край не принял новую украинскую власть. Как говорил батюшка из их крошечной церквушки (он не жил в посёлке, а приезжал из Старобешева по воскресеньям и праздникам), не может быть общения у Бога с дьяволом, а у русского человека – с тем, у кого батька – Бандера⁹, а мать, судя по всему, само пекло. Потому что не может женщина родить таких извергов, как нацбатовцы «Азова» или «Айдара»…

Надежда почувствовала, как в уголках глаз защипало. Восемь лет войны – за эти восемь лет у каждого дончанина накопился немалый список преступлений, совершенных оккупировавшими Киев нацистами против их родных, близких, знакомых… Стараясь не расплакаться, Надежда Витальевна взяла одно из писем, листок, сложенный вдвое, и положила перед собой.

Когда-то, еще в мирной жизни, она читала книгу о почерковедении. Книга досталась ей случайно – доставили на почту по ошибке, да так и не забрали. Прочитав, Надежда отдала книгу завклубом Екатерине, своей подруге, а та определила ее в сельскую библиотеку.

У Надежды Витальевны была прекрасная память – это отмечали все учителя, все преподаватели техникума, который она когда-то закончила, да и вообще – все знакомые. Почерк, которым было написано письмо, говорил о том, что писал его человек очень молодой, не старше двадцати пяти лет, но хорошо знающий, чего хочет, волевой и решительный. Вверху листа была написана дата написания, затем шел текст. Лист, на котором было написано письмо, был вырван из блокнота для этюдов, но строки шли ровно, словно отправитель писал их на разлинованном листе:

«Здравствуй, Сашка! Вчера я отправил весточку твоей маме, но у нас сейчас передышка, так что решил написать и тебе, отдельно. Мама говорила, что читает тебе все мои письма, а ещё она рассказывала, что ты недавно спросил: а почему папка мне не пишет? Вижу, ты стал уже совсем взрослым, такие не детские вопросы задаёшь. Отвечаю – раньше я тебе не писал потому, что ты не умел читать то, что я пишу. Меня это радует, сынок! Учись, и я буду отправлять тебе письма хоть каждый день, если, конечно, будет время писать.

Знаешь, иногда времени бывает очень мало. Враги, с которыми я воюю, понимают, что обречены, и иногда как с цепи срываются – обстреливают передок гаубицами, ракетами, постоянно атакуют. Знаю, что мама тебе уже рассказала, что такое гаубицы, что такое ракеты…

Лучше бы ты этого никогда не знал. Правда, я раньше любил рисовать военную технику, она правда красивая. Но теперь я рисую другое – дома, пейзажи, животных… я рисую мир. Мир, в котором никогда не было всего того, что я вижу каждый день. Не потому, что я боюсь войну – я ее презираю. Война – это неправильно! И всё-таки, вернись я в прошлое, я всё равно пошёл бы в ополчение. Потому что мы воюем не для того, чтобы что-то отнять, не для того, чтобы убить кого-то. Мы воюем, чтобы защитить вас. Чтобы к вам не прилетали ракеты, снаряды, чтобы по улицам не ходили головорезы»…

Надежда оторвалась от чтения, взглянув в окно на дорогу. Дорога была пустынна. Время близилось к полдню, на ясном, почти безоблачном небе солнце почти доползло до зенита. Пейзаж за окном был мирным – за небольшой березовой рощицей простиралось зелёное поле, вдали темнела лесополоса…

Казалось, нет никакой войны. В таком мире ее просто не может быть. Но где-то там, откуда каждый вечер доносится гулкая канонада, воюет парень, почти мальчишка, у которого есть маленький сын. И этот сын учится читать, чтобы самому прочесть то, что пишет его отец…

«Знаешь, Сашка, больше всего мне бы хотелось увидеть тебя. Голос твой я уже слышал, спасибо брату Муслиму с его телефоном, а вот лицо твоё видел только на фотографиях, которые посылает мне мама. Я хотел нарисовать твой портрет, но всё время что-то мешает – то укроп в атаку ползёт, то слёзы глаза застят. А уж взять тебя на руки – это вообще предел мечтаний, ей-богу. На крыльях бы к тебе полетел, но нельзя. Не сердись на меня за это – пока весь укроп не выкосим, нельзя нам домой, чтобы эти твари за нами следом не увязались… какое-то слишком взрослое у меня получается письмо, ну да ты же у меня растёшь настоящим мужчиной. Смотри, маме помогай, не обижай её – кроме тебя и дедушки с бабушкой, у неё никакой поддержки нет. А настоящий мужчина обязан защищать женщин. Ты и сам, наверно, это понимаешь – мама рассказывала, как ты пытаешься её утешить, когда она плачет. Маме скажи, что я её люблю. Да, я это в каждом письме пишу – просто потому, что это правда. Люблю и очень хочу поскорей к ней вернуться. На войне, говорят, не зарекаются, но я сделаю всё, чтобы вернуться к вам целым и невредимым. В письме к маме я уже передавал тебе рисунок, но мама говорит, что ты всегда хочешь ещё, потому я нарисовал для тебя ещё один. Сегодня мы были в очень красивом месте – всхолмие, внизу речка течёт, а по склонам холма – березовая рощица, молодая совсем. Некоторые деревца, конечно, осколки посекли, но роща такая густая, что я просто уверен – она переживёт эту войну. Там есть одно место – на склоне валун, а из-под него родник выбивается. Вода в нём холодная и чистая, как бриллиант. Мы все ее попили – бодрит очень, лучше кофе или чая. А потом я сел и нарисовал этот источник и вас с мамой рядом. Нарисовал ее по памяти, тебя – по фотографии. Если не похоже получилось, ну, прости: я же тебя ещё ни разу не видел. Как увижу – нарисую получше.

Когда-нибудь мы с тобой и с мамой приедем сюда, обязательно. Я отведу вас к этому роднику, мы попьем воды и устроим небольшой пикник. Но сначала нациков прогоним, чтобы и духом их не пахло. Видел твой рисунок, тот, где ты меня нарисовал, как я гоню фашистов метёлкой. Хороший рисунок, я ребятам показал – все смеялись. К сожалению, дружище, в жизни нет у чудовищ таких клыков и когтей, как ты нарисовал. Те чудовища, что на твоём рисунке, на вид почти как обычные люди. Только и того, что души в них нет…

Деду от меня привет передавай. Скажи, что сын его воюет, как следует. Как он сам в Афгане. Как его отец – твой прадед – под Курском. Надеюсь, тебе не придется никогда воевать, но если придётся – у тебя есть, с кого брать пример. Всё, пора прощаться – наши заметили беспилотник, похоже, нацики вот-вот бузить начнут. Рисунок мой на обратной стороне, надеюсь, он не слишком плохой и пополнит твою коллекцию. Учись, Сан Саныч! Маме помогай. Теперь, даст Бог, буду писать тебе почаще, а выпадет случай – позвоню. Будет Интернет – и видеосвязь устроим: нам в гуманитарной помощи новенькие смартфоны передали, зачем – не знаю, сети здесь всё равно нет.

Крепко-накрепко обнимаю тебя. Поцелуй за меня маму, не забудь ей сказать, что я ее сильно-сильно люблю…

Твой папа, Голиков Александр Константинович».

* * *

Надежда Витальевна осторожно перевернула лист – на обратной стороне его действительно был рисунок. По стилю он напоминал иллюстрации Дюрера¹⁰ к «Божественной комедии»¹¹ – эту книгу она тоже брала в сельской библиотеке. Склон холма, поросший густым березняком, – часть деревьев стоят со срезанными верхушками, обломанные веточки повисли, но с какой любовью выписан каждый листочек, хотя и заметно, что рисовал художник буквально на ходу! Меж деревьев – полянка, покрытая густой травой. В центре полянки – замшелый валун, по форме напоминающий шапку Мономаха, слегка искривлённую набок. У валуна из земли выбивается родник, чьи воды теряются в густой траве.

Рядом с родником на корточки присела девушка, на вид чуть старше двадцати, худенькая, как тростиночка, в простеньком, но очень идущем ей платье и босиком. Волосы убраны в конский хвост, голова склонена. В руках у девушки кувшин, в который она набирает воду. А рядом с валуном, чуть скрытый им, стоит мальчик не старше пяти лет и смотрит прямо в глаза тому, кто рассматривает рисунок.

Надежда не знала, что за место изображено на этом рисунке; не знала она и этих людей – худенькую девушку и её не по годам взрослого сына. Но интуитивно она поняла, буквально почувствовала – рисунок очень точен, настолько, насколько вообще может быть точным рисунок. Она на миг представила себе – и эту полянку, покрытую ярко-зелёной травой, и этот иссеченный осколками березняк, и покрытый тёмно-зелёным мхом вековой валун, из-под которого выбивается кристально чистая вода…

И молодого, двадцатипятилетнего солдата с блокнотом для эскизов и покусанным на конце простым карандашом, быстро-быстро скользящим по белоснежной бумаге.

Бог дал парню талант и силу Дюрера. Его высшее предназначение – создавать шедевры, иллюстрировать прекрасные книги. Вместо этого он тратит свою молодость на то, чтобы отражать нападение тех, кто по своим нравственным и душевным свойствам и в подмётки ему не годится! Очень верно написал автор письма: война – это прежде всего неправильно. Но бывает нет иного выхода, кроме как взять в руки оружие. Чтобы твоя жена и твой ребенок, которого ты еще даже не обнял ни разу, жили. И не просто жили, а были свободны. Могли говорить на родном языке и чтить память тех, кто действительно этого достоин, а не навязанных кем-то изменников и предателей…

Надежда Витальевна осторожно сложила лист так, чтобы рисунок оказался внутри. Конверт для письма она нашла быстро, однако, её ждало разочарование: он был не просто расклеен – он разорвался, и часть его где-то потерялась. Вероятно, распоровший тюк с почтой осколок зацепил и этот конверт, но, по крайней мере, тот выполнил свою функцию, защитив содержимое – прекрасный рисунок и трогательное письмо отца к сыну.

К счастью, адрес получателя и обратный адрес не пострадали, и Надежда вознамерилась, было, переписать их, чтобы перенести на другой конверт. Семья Голикова жила в Донецке, в Будёновском районе возле Алексеевского пруда – рядом была детская клиническая больница, и Владимир Григорьевич иногда ездил туда до войны, а с ним и Надежда Витальевна. Надежда вспомнила, как они с мужем гуляли у пруда – сначала одни, потом со старшим Виталькой, потом – с Виталькой и Вовкой… как давно это было! Словно в каком-то другом мире, в мире, где не было никакой войны, где такую войну невозможно было даже представить!

Что случилось с мирным некогда краем, звавшимся с лёгкой руки польских захватчиков Украиной? Что случилось с её некогда добрым народом, с людьми, которые в одночасье превратились в чудовищ – только и того, что когтей с клыками не хватает!

От этих мыслей Надежду Витальевну отвлёк шум за окном. Бросив быстрый взгляд на часы (начало первого), Надежда выглянула в окно, убедившись, что приближается старенький ГАЗ-52 с белым намордником радиатора, ветеран сельских дорог, с пятидесятых годов прошлого века развозящий грузы по проселкам России и бывших союзных республик, поспешила к выходу, встречать прибывших. Приехала почта, а судя по тому, что послали грузовик, – гуманитарную помощь тоже привезли.