Kitabı oku: «Мстислав, сын Мономаха»

© Яковлев О.И., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Вступление

В лето 6596 (1088)

Шум и оживление царили на черниговском дворе князя Владимира Мономаха. По обе стороны широких провозных ворот рядами стояли гружённые снедью и оружием телеги, красовались просторные возки с расписными боками, громко ржали кони. Как потревоженные муравьи в муравейнике, сновали взад-вперёд челядинцы, гридни¹, подгоняемые хриплым голосом дворского.

Давно уже по Чернигову ползли неясные слухи, знающие люди говорили: ушёл от новгородцев их князь Святополк, сел в Турове², поближе к стольному Киеву, ждёт не дождётся смерти своего престарелого дяди Всеволода, отца князя Владимира, мыслит взобраться на киевский великий «злат стол». Остался Новгород без князя. Хотят новгородцы, чтоб ехал к ним кто-нибудь из Владимировых сыновей. Иначе для чего которую неделю толкутся в Чернигове послы из Новгорода – седобородые степенные бояре в долгих кафтанах, перетянутых золочёными поясами? Для чего в просторных палатах ведут они с князем и его ближними людьми длинные беседы?

Наконец князь Владимир, рассеяв все разноречивые слухи, объявил на городском вече свою волю:

– Даю новогородцам во князья старшего сына.

…Ещё вчера двенадцатилетний отрок Мстислав беззаботно играл с меньшими братьями в лапту, гонял голубей, сбегал с высокой кручи к берегу Десны, окунался со смехом в её холодную прозрачную, как зеркало, воду, а сегодня, сосредоточенный, вытянувшийся в струнку, стоит он посреди двора в шёлковой рубахе и алом плаще с серебряной дорогой фибулой³. Ноги отрока облегают поскрипывающие при ходьбе сапожки из сафьяна, голову покрывает парчовая шапочка. На глазах мальчика блестят слёзы, он смотрит на огромный отцовский терем, изузоренный и раскрашенный, весь расписанный золотом и киноварью⁴; на розовый собор Спаса с облитыми свинцом куполами и стройными башенками; на подъёмные крепостные мосты, переброшенные через наполненный мутной водой ров.

Провожать мальца в дальний неизведанный путь высыпала на крыльцо вся семья.

Мать, княгиня Гида, стоит бледная – ни кровинки на лице. Сухонькая, маленькая, она долго наставляет твёрдым ровным голосом своего любимца-первенца:

– Дядьку Павла во всём слушай. Смотри вокруг, в каждое дело вникай. Помни: доля княжья нелёгкая. Праздности и веселью всуе не предавайся. Учись с людьми ладить, жить в мире. Не руби сплеча…

Мстислав молча кивает, прикусив до боли губу. Мать всегда с ним такая – строгая, никогда не улыбнётся, но знает княжич, чувствует, сколь сильно она его любит, сколь тяжело ей отпускать его в чужой город, к чужим людям; ведает, как долго убеждала она отца отказать новгородским посланникам. Но державные заботы превыше всего, и что в сравнении с ними их чувства, что он сам, двенадцатилетний несмышлёный парнишка, в волнении не знающий, куда сейчас девать руки?

Ласковые белые материнские длани обнимают Мстислава, он, не выдержав, рыдает, уронив голову, Гида успокаивает его, похлопывая по плечу.

– Негоже, сын. Ведь князь ты.

Княгиня говорит твёрдо, с едва заметным акцентом.

Много лет назад приплыла она, беглая англосаксонская королевна, совсем почти девочка, на длинной ладье к своему жениху, принеся с собой горькие рассказы о покорении Англии нормандским герцогом Вильгельмом⁵. Отец Гиды погиб в жестоком бою при Гастингсе, мать умерла от горя, а юная сирота-королевна долгое время скиталась по Европе.

Холодными зимними вечерами она рассказывала своему маленькому первенцу о пережитых невзгодах, и перед глазами ребёнка Мстислава вставали мрачные картины каменных замков, необъятных морских просторов под серыми небесами, нескончаемых беспощадных схваток. Таков был мир вокруг, и вот теперь, в двенадцать свои лет Мстислав входил в него, становился сам частью этого огромного мира с его страстями и суетой.

В честь отца княгини Гиды Мстислав получил второе имя – Га́рольд, но таким непривычным чужеземным именем, которое, по правде сказать, и самому Мстиславу нисколько не нравилось, называла его только мать, да и то редко. При крещении его нарекли Феодором, в честь греческого святого Феодора Стратилата – это имя было как-то ближе, родней, привычней, так звали его иной раз и отец, и братья, и дядька-пестун Павел.

Павел открыл перед отроком другой мир – книги в драгоценных окладах, увлекательные и поучительные. От Павла и из книг Мстислав узнавал про великие дела предков, про своего прадеда, князя Ярослава, во всём ставшего для него примером, про его брата Мстислава Храброго, с упоением читал и слушал рассказы об осаде русами Константинополя⁶, о походе на Корсунь⁷, об Игоре и Ольге, о покорении враждебной Хазарии. Отныне – это было странным и не совсем понятным – он, Мстислав, тоже будет занесён в летописные свитки; люди, вся Русь, да и не только она, узнает о его существовании, и он должен будет стать достойным продолжателем славы предков.

С годами придёт к нему честолюбие, княжеская гордость, сейчас же этих качеств ещё не было у ребёнка, с трудом сдерживающего слёзы.

Вымученно улыбаясь, Мстислав оглядел стоявших рядом с матерью братьев. Изяслав, паробок одиннадцати лет с весёлыми озорными глазами, вдруг вмиг погрустневший, сосредоточенный, хмурил бледное чело. Возле него стоял шестилетний темноволосый Ярополк в нарядном кафтанчике, перебирал пальцами раздвоенные концы кожаного пояса. Он ещё не понимал, видно, до конца, зачем это его так празднично нарядили сегодня и почему так смотрят все на старшего брата.

К материному длинному саяну испуганно жалась маленькая сестричка Марица, простоволосая, с туго заплетённой светлой косичкой.

Мстислав обнял и расцеловал всех по очереди. К нему подошёл отец, молвил негромко:

– Ну, с Богом, Мстиславе.

Ко княжичу подвели низкорослую кобылку с позолоченным стременем. Мстислав, невысокий и щупленький для своих лет (весь пошёл в мать), вскарабкался в седло и, махнув на прощание рукой, тронул поводья.

Кони выехали за ворота и рысью понеслись по пыльному шляху. Тревожно стучало в груди Мстислава сердце, он с опаской поглядывал на седобородых бояр в дорогих опашнях⁸ и высоких горлатных⁹ шапках. Что теперь будет? Какая жизнь ждёт его в далёком чужом Новгороде?

Мстислав стиснул зубы и поторопил кобылку.

Взбирался он с холма на холм, мчался через буераки и балки, пересекал мелкие речушки, подмечая ненароком, как копыта кобылки будоражат песчаное дно. Скрипели за его спиной телеги, кричали, подхлёстывая саврасых лошадей-тяжеловозов, возничие, тяжело громыхали на ухабах обозы. Волнение охватывало Мстислава, он устремлял взор вдаль, подставляя лицо под струи холодного северного ветра.

Первый путь начинался для юного князя-отрока. Сколько ещё таких путей будет у него впереди? Неисповедимы пути Господни.

Глава 1

12 лет спустя…

С вершины одного из немногих пологих холмов, что тянутся цепочкой вдоль берега Волхова, взору Мстислава открывалась бескрайняя, подобная глади моря равнина. За рекой простирались широкие луга с жёлтой уже травой, их окаймляла синеющая стена густого хвойного леса, а за ней не было видно уже ничего, лишь проступала в туманной дали линия горизонта – едва заметная глазу граница между вечно серым, затянутым тучами небом и удивительно плоской, ровной землёй.

От созерцания необъятного вольного простора у Мстислава захватывало дух. И думалось: вот таким же вольным, непокорным, с открытой душой должен быть и народ, населяющий этот суровый северный край. Но, как ни странно, люди, с которыми молодому князю приходилось сталкиваться каждый день вот уже много лет, хоть и выставляли напоказ всюду, где могли, непокорство своё, вольнолюбие, смелость, вовсе не обладали ни открытостью, ни величием. Были это по большей части грубоватые и хитрые упрямцы, себе на уме, тонко чуявшие свою выгоду; такие твёрдо стоят на ногах, их не обманешь, не уведёшь в сторону. Даже не верилось, что вот они способны создавать чарующие взор фрески, полные неземного горнего огня; что строят они прекрасные белые церкви, как корабли на море высящиеся посреди равнин. Когда падали отражения их на чистую волховскую гладь, Мстиславу всякий раз казалось: это белеют там, на речном дне, строения сказочного подводного царства.

Окинув пристальным взглядом берег Волхова и просторные дали, Мстислав, мягко ступая ногами во влажных от дождя тимовых¹⁰ сапогах, украшенных золотой прошвой, спустился к дороге.

Гусляр Олекса, отрок лет пятнадцати, держал под уздцы двух коней, своего и княжеского, с высокой лукой, дорогим сафьяновым чепраком и серебряным стременем.

Ласково проведя рукой по морде вороного любимца, Мстислав торопливо вскочил в седло.

– Трогаем, Олекса, – хмуря чело, коротко отрезал он, но, взглянув на гусляра, невольно улыбнулся.

Вспомнилась ему жаркая сеча на реке Колокше¹¹, когда добыл он первую свою славу, разбив с новгородцами и белозерцами рать князя Олега Святославича – того, что прозван был за бесчисленные свои крамолы Гореславичем. Горе сеял на Руси Олег вместо хлеба, слёзы – не улыбку вызывал на лицах людей, но, слава Христу, не добрался со своими соузниками-половцами¹² до Новгорода Великого, не познал этот край ужаса разорения. Обрубил молодой Мстислав хищнику крылья, и засел с той поры злосчастный неутомимый Олег в другом Новгороде – Северском, что находится в земле северян, на высоких холмистых берегах быстрой Десны.

А Мстислав, окрепший, возмужавший, радостный, счастливый от сознания первой своей победы, смирив ворога, возвратился тогда со славою в Новгород и вместе с собой привёл вот этого совсем ещё юнца, суздальца Олексу, который умел услаждать слух звонкими песнями и тем пришёлся по нраву князю, любившему проводить время в окружении сладкозвучных певцов.

В битве на Колокше Олексе принять участие не довелось – пожалел его Мстислав, побоялся, что найдёт молодца лихая стрела или острая вражья сабля; оставил его в разорённом Олегом Суздале. Но там не было у Олексы уже никого из родных: мать умерла давно, отец, старый ремесленник-гончар, погиб в пламени пожара, а братья и сёстры разбежались кто куда. Не мог Олекса более смотреть на пепелище, какое осталось от родной хаты; сочинил и спел, играя на гуслях, печальную песнь да отправился за князем Мстиславом в далёкий Новгород.

С тех пор князь и гусляр стали неразлучны. На пиру ли, в дальнем ли выезде на полюдье¹³ – всюду были они вместе, и привык Мстислав делиться с другом всем самым сокровенным, всем, что есть на душе.

Так – в пирах, охотах, походах за данью – проходили год за годом. Где-то далеко на юге кипели страсти, полыхали пожары княжеских котор¹⁴, свирепствовали половцы – но здесь, в суровом северном крае, стояла тишина, ничего не менялось, крепко сидели люди на земле, вели торговлю, занимались ремеслом, на ладьях бороздили просторы холодного Варяжского моря¹⁵. А меж тем Мстиславу нет-нет да и приходилось поглядывать на юг, на Киев, и понимал молодой князь: нет, не забыл Святополк, нынешний киевский владетель, как сидел в Новгороде долгих десять лет, помнит, чем богата Приильменская земля, спит и видит на новгородском столе своего посадника.

Изредка вдруг появлялся в городе человек из Киева, тихо собирал вокруг себя бояр, шептался о чём-то и исчезал внезапно, словно его и не было.

Глубокая складка пробегала тогда по челу Мстислава, становился он задумчивым, раздражительным, не хотел видеть никого, даже Олексу. Но проходила неделя, месяц, и снова возвращалась к Мстиславу обычная напускная беззаботность, гонял он по лесам зверей, созывал бояр и купцов на весёлые пиры, слушал сладкозвучные Олексовы песни. Однако не забывал и княжеские дела: слал гонцов, ходил собирать дань, смирял непокорную чудь¹⁶.

…Мстислав отвлёкся от размышлений и, взмахнув рукой, дал гридням знак трогаться. День сегодня выдался серым, с раннего утра небо затянули тяжёлые тучи, шёл по полям мелкий противный дождик, который то прекращался, то снова лил. Заканчивалось лето, и на деревьях уже проглядывала унылая желтизна.

Князь ехал по мокрому после дождя лугу. Сквозь постылую серость небес пробивались слабые солнечные лучи, озаряя смуглое лицо Мстислава светом и согревая теплом. Луг окаймлял невысокий пологий холмик и небольшая желтеющая берёзовая рощица. Опавшие листья плавали в большой луже, оставленной дождём, и лёгкий ветерок носил их взад-вперёд по воде, будто утлые лодчонки в бушующем море.

Мстислав любил спокойную езду верхом в сопровождении одного только своего верного Олексы. Гридней и ловчих сердитым жестом руки удалил, и те, отстав, плелись где-то позади, дабы не мешать князю, не нарушать стройного хода его мыслей.

Столь непохожи были они друг на друга: высокий белолицый Олекса с прямыми соломенными волосами, светлоглазый, с длинными тонкими в кисти руками, и Мстислав – невысокого роста, худенький, смуглый – наверное, от греческих предков своих, Мономахов, – с чёрными, слегка вьющимися волосами и такими же чёрными, доставшимися в наследство от матери, королевны Гиды, глазами, пронзительного взгляда которых, как говорили в Новгороде, не мог выдержать ни один родовитый боярин. За малый рост дразнили в отрочестве Мстислава Нискиней, молодой князь очень обижался, но скрывал обиду в глубинах души. Единственное, что в нём было сильное – это руки с короткими толстыми пальцами, крепко и умело держали они меч, и потому если уж брался Мстислав за какое-нибудь дело, требующее силы, то всегда доводил его до конца.

Но не привык князь кичиться силой, да и, собственно, хвалиться ему было особенно нечем – в Новгороде испокон веков водились дюжие мужики с такими ручищами, что Мстислав выглядел в сравнении с ними каким-то хилягой.

Поэтому не по душе Мстиславу были кулачные бои, что часто учиняли на крытых досками улицах новгородцы, не любил он смотреть на удаль молодецкую, чужды были ему и задорные новгородские песенки, терпеть не мог он нахальных очей бойких русоволосых девиц, с отвращением слушал рассказы о посиделках, которые устраивали парни и девушки холодными зимними вечерами (грех экий!), не верил в народные предания, приметы, был всё-таки чужим для народа, но что поделаешь – Провидению Божьему угодно было поставить его здесь, в этом крае, князем.

Край – равнины, леса – любил; люд новгородский – едва переносил, но знал: с народом князь должен жить в мире. И непонятно было только, кто над кем стоит: он над людьми или же они – над ним. От непонимания этого впадал порой Мстислав в отчаяние, хотелось ему власти – власти истинной, как у Святополка в Киеве, как у иноземных королей и императоров, но ведь великие дела всегда требуют великого терпения, и он продолжал терпеть, ждать своего часа, слушая на пирах грустные песни Олексы о родной его Суздальщине да наслаждаясь красотой каменных церквей.

…Пять лет назад внезапно приехала к нему в Новгород мать. Явилась в строгой монашеской одежде, с куколем¹⁷ на голове, молвила, как обычно, скупо и сухо:

– Надежду имею, приютишь меня у себя, сын. Постриг приняла я, развелась с отцом твоим. Невмоготу более на его злые дела и тайные хитрости смотреть.

На недоумённые вопросы девятнадцатилетнего Мстислава отвечала когда спокойно, когда с заметным раздражением:

– Тоже, правитель великий твой отец! Киев Святополку отдал, Чернигов – Олегу! Укрылся в Переяславле, сидит, половцами окружённый! Двоих ханов, Итларя и Китана, заманил на переговоры и злодейски убить приказал! Всё коварством, обманом! Так скажу тебе, сын: кознями и предательствами только беду на наши головы он накличет!

– Отец как лучше старается, – робко попытался было возразить Мстислав.

Мать резко перебила его, гневно топнув ногой в выступке¹⁸ по дощатому полу горницы:

– Глупости не говори! Где благородство?! Где честь княжеская?! Мало того что половцы теперь мстить за ханов будут, землю Русскую разорят, крестьян невинных погубят, так ещё… Стояли когда над трупом Китана, заметила я… злорадство дикое, ненависть в лице у твоего отца… Не смогла более терпеть… Собралась, уехала, постриглась в Кёльне в обители женской… – Княгиня Гида сокрушённо качала головой и горестно вздыхала.

– И как же нам быть теперь? – Мстислав в недоумении разводил руками.

– Не прогонишь если мать, поживу здесь у тебя какое-то время. А потом… Хочу паломничеством во Святую землю путь в рай для вас, чад своих, облегчить.

В голосе княгини Гиды слышались твёрдость и воля. И страшно становилось Мстиславу за мать, но вместе с тем он и гордился ею, такой честной, твёрдой, уверенной в своей горькой правде.

Год спустя в главном храме Новгородской земли – соборе Софии, основанном князем Владимиром Ярославичем¹⁹, сыном великого Ярослава, – положен был в Предтеченском приделе родной Мстиславов брат – Изяслав. Девятнадцатилетний юноша пал под стенами Мурома в яростной сече с дружинами Олега. Стоял теперь над его гробом запах церковного ладана, произносились над ним скорбные молитвы, мать с исполненным немой скорби, бледным как полотно лицом долгие часы простаивала возле кирпичного аркосолия²⁰ с телом любимца на коленях. Мстислав вспоминал брата живого – тонкостанного, с приятной улыбкой на пухлых устах, так похожего на него и в то же время совсем иного – дерзкого, открытого, прямодушного, наивного. А ныне… Разбросала братьев и сестёр судьба в разные концы земли. Он, Мстислав, сидит в Новгороде, Ярополка отец послал в Суздаль; сестрица Марица, вчера ещё совсем маленькая девочка, выдана замуж за ромейского патриция Льва Диогена. При отце остался покуда один Вячеслав, самый младший в их большой семье, но и ему, надо думать, скоро дадут кусок в бескрайней Русской земле, и, может статься, у него, Мстислава, под боком.

А век Изяславов оказался короток: едва успел вкусить он земных радостей, полюбоваться молодой женой, как прибрал его к Себе Всевышний. Воистину, кто ведает, какой длины путь ему отмерен на белом свете?

Князь Владимир, узнав о гибели Изяслава, не стал мстить Олегу, а, наоборот, направил к нему грамоту со словами мира. Послание это читали теперь во всех городах и весях Руси. Читали и восхищались мудростью Мстиславова родителя. Встал ибо он выше своих обид, выше ссор и междоусобиц, готов был простить Олегу смерть сына, писал: «Мы же Русской земли не погубим».

Письмо Мономаха потрясло всех, кроме княгини Гиды. Помнит Мстислав, как пришла она к нему с противнем²¹ отцовой грамоты, развернула её с лицом, искажённым болью и презрением, сказала первенцу обычным своим твёрдым голосом:

– Всех обманул князь Владимир, всех пронял словес хитросплетеньем! Меня только, свою жену бывшую, не облукавить ему! Вот смотри, Гáрольд! За каждым словом в этой грамоте, за каждой буквой одно скрывается: гордыня тяжкая! Показывает отец твой: вот насколько я выше тебя, ничтожный Олег, и вас всех, князья, бояре, смерды! Горой великой над вами возвышаюсь! Выше я обид, выше смерти! Я – мудрость сама! Я – первый! Всё лучше вашего знаю и делаю! Вот в чём, сын, скрытый смысл послания этого! Другие не поймут, но я… я твоего отца как облупленного знаю! Он и через кровь сыновнюю переступит, лишь бы в гордыне своей величаться надо всем миром!

Брезгливо швырнула княгиня Гида Мономахову грамоту в огонь печи, поморщилась недовольно, повела тонкими ноздрями иконописного римского носа и долго ещё в тот вечер наставляла своего первенца.

…Меж тем князь Владимир оженился вдругорядь²², взял в жёны боярскую дочь. Молодая славянка, синеглазая пышногрудая Евфимия родила стареющему Мономаху сыновей Юрия и Романа, а также двух дочерей. Плодовита оказалась дщерь боярская, и, судя по рассказам, отец Мстислава сильно её любил. Наладились постепенно дела у Мономаха и в семье, и во владениях его наступил мир. Это радовало, но за мать новгородскому князю становилось обидно…

Мстислав тяжело вздохнул, потряс головой, словно пытаясь отогнать невесёлые навязчивые мысли, и обратил взор на молчаливого Олексу.

– Ну что пригорюнился, друже? – через силу улыбнулся он. – Уж Городище недалече. Учиним ныне пир по случаю охоты славной. Бояр созовём, гостей иноземных.

– Что пиры, княже? – хмуро вымолвил Олекса. – Истосковался я без дела. Уж и петь не хощется нисколь. Никудышный я песнетворец. Выброшу гусли, ни к чему они. Не для моих неумелых перстов созданы, видать. Пустил бы ты меня, Мстиславе. Везде по Руси рати идут, поганые давят, а я тут… – Он сокрушённо махнул рукой. – Хоть какое б путное дело за жизнь свою створил! Биться с Ольгом, и то ты меня не взял.

– Глупости речёшь! – сердито оборвал его Мстислав. – Успеем ещё, навоюемся, крови прольём невесть сколько! Радуйся, дурень, что в мире покуда живёт народ. Война, усобье – оно всегда людям в убыток. А поёшь ты славно, Олекса, не наговаривай на себя.

– Да где там славно! – Олекса грустно усмехнулся. – Верно, не слыхивал ты, князь, друга моего, Ходыну с Клещина озера²³. Вот он поёт – заслушаешься!

Мстислав пожал плечами и ничего не ответил.

«У каждого – свои заботы, – подумалось ему. – Кому мечом махать, кому песни слагать, кому землю пахать, а кому и княжить».

Вот он – князь Новгорода, почитай, второго на Руси, после стольного, города, а может, и первого, самого богатого, большого, многолюдного, князь самой обширной земли. Но может ли он встать хотя бы вровень со Святополком? Куда там – власть его ограничена боярами, мужами набольшими и нарочитыми, опоясанными златыми поясами, кои надевают они, когда выходят на вече на Ярославово дворище.

Судебную пошлину вынужден Мстислав делить поровну с вечем, заменить какого тиуна или посадника и то без согласия веча не мог. Выдавалась ему и его дружине ежегодно дань в триста гривен²⁴, но из них двести должен был он отсылать отцу в Переяславль. Не князь – данник, раб, холоп. Ни в каком другом городе, наверное, не живётся князю так худо, везде он – господин, здесь же господин – Новгород, его бояре и купцы, а князь лишь послушный исполнитель их воли. Ведь даже жил Мстислав на Городище – в княжьем сельце в нескольких верстах от города. Так повелось исстари: после прадеда, Ярослава Мудрого, почти никому из князей заносчивые «вящие люди» не дозволяли селиться в хоромах на Ярославовом дворище.

С годами начал Мстислав понимать Святополка – хотел нынешний киевский владетель убежать из этого вольного града, дабы освободиться от тяжкого ярма боярской неволи.

Эх, похватать бы этих Ставров, Гюрят, Завидичей, посажать в порубы²⁵, раздать их земли верным людям! Вот тогда… Если бы всё было так просто! Похватать! Тотчас явятся людишки из Киева с тайными речами, и все супротив него встанут – бояре, ремесленный люд, смерды²⁶, церковь. Тогда не удержаться в Новгороде, война придёт на землю, смута пойдёт, кровь прольётся, и всё, выходит, по его, Мстислава, глупости. Вот и приходится сидеть, ждать лучшего часа и улыбаться всем подряд – иереям, боярам, простолюдинам. «Бог терпел и нам велел» – так сказано в книгах. Терпи, ожидай, молись пуще – всё сбудется тогда в жизни бренной. Так говорят босоногие монахи из Киевского Печерского монастыря. Правы они, нет ли? Надоело Мстиславу молиться, надоело терпеть, ждать, но знал он – иного пути нет. Властолюбие, не подкреплённое силой, ведёт человека к гибели – так учили уже не монахи, учили русские летописи.

С упоением ещё в детстве читал Мстислав повесть об убиенных Борисе и Глебе, читал и внезапно проникался жалостью… ко гнусному убийце – Святополку Окаянному²⁷. Правду говорят люди – зло есть несчастье. И ещё иная правда читалась как бы между строк – погиб Окаянный оттого, что слаб был, что опоры в Киеве не имел, что надеялся токмо на ляхов да на печенегов!²⁸ А что ляхи да печенеги? Для них Русь – чужбина.

…Кони незаметно подвезли всадников к Городищу. Перед ними возник хорошо знакомый Детинец, сложенный из толстых брёвен, с городнями²⁹ и бойницами, в оконцах которых виднелись головы дружинников, обрамлённые булатными шишаками³⁰ с бармицами³¹.

У широких провозных ворот стояли два рослых воина в тяжёлых кольчугах, с круглыми щитами и длинными копьями в руках. При виде князя они прислонили копья к стене и отвесили ему глубокие почтительные поклоны.

Совсем даже не глядя в их сторону, Мстислав проехал через ворота внутрь Детинца. Кони забарабанили копытами по дощатому настилу широкой улицы. По левую руку потянулись неказистые маленькие избёнки княжеской челяди, справа же показалась высокая башня-вежа, в которой жила Мстиславова гридь.

Миновав ещё несколько утлых построек – то были княжеские амбары и кладовые, – Мстислав с Олексой подъехали к крыльцу высокого, в три яруса, деревянного терема.

Князь мрачно взглянул на это довольно безыскусное, лишённое какого бы то ни было изящества массивное строение. Эх, да разве таковы княжьи терема в Киеве, в Чернигове! Там – тонкие колонны из мрамора, стены и ставни окон с кружевной вязью, перила крыльца и те с затейливой резьбой, а здесь?! Всё грубо, просто, будто вросло в землю!

Не скрывая неудовольствия, князь прошёл через сени в горницу. Ещё во дворе заметил он кошёвку посадника Павла. «Верно, какие вести имеет», – думал Мстислав, торопливо шагая по широким половицам.

В дальнем углу горницы, в большой изразцовой печи весело играл огонь. На стенах висели щиты, мечи, старые кольчуги, колчаны, разноличные охотничьи трофеи. Были тут и рога лося, некогда убитого отцом Мстислава, князем Владимиром, в Плесковских³² пущах, и огромная свирепая турья морда, на видном месте красовалась бурая шкура медведя. И каждый такой трофей для Мстислава был воспоминанием об удачных ловах, неистовых скачках в лесных чащах, яростной борьбе с диким зверем.

Охотничьи забавы закаляли, прививали привычку к постоянным смертельным опасностям, изгоняли из души страх, укрепляли тело. Мстислав не очень любил ловы как таковые, но сам тот дух молодечества, который всегда царил среди ловчих, кличан, дружинников, волей-неволей передавался ему, горячил кровь, побуждал к подвигам…

Посреди горницы в чёрном платне без каких-либо узоров, с золотой гривной на шее стоял посадник Павел, в недалёком прошлом – дядька-вуй Мстислава.

Павел не принадлежал к той породе суровых до жестокости, беспощадных и крутых нравом людей, каким обычно князья доверяли своих малолетних отпрысков. Сколько помнил Мстислав, был с ним дядька ласков, любил, будто родного сына, да и вообще был он нрава незлобивого, скорее даже напротив, излишне баловал своего воспитанника. Но вместе с тем ратным премудростям обучал Павел Мстислава как подобает, в учении не давал ему никакого спуску, и отрок-князь сильнее любой ругани и криков боялся укоризненного, полного разочарования и огорчения взгляда вуя. В такие минуты Мстиславу хотелось убежать от всего мира, укрыться где-нибудь посреди леса, уткнуться лицом в колючую хвою ели, наплакаться вдоволь.

Но Павел снова и снова заставлял его метать сулицу³³ в высокий деревянный щит, посылать стрелу точно в середину начертанной углём мишени, рубить что было сил тяжёлым двуручным мечом или секирой первого в жизни Мстислава врага – огромное чучело в шеломе и старой ржавой бадане³⁴.

Много позже, когда Мстислав вырос и научился всему, чего требует воинское дело, Павел с согласия многих бояр и при молчаливом одобрении из Киева занял место посадника. Лучшего человека для этой хлопотной должности, пожалуй, и не сыскать было молодому князю – стал с той поры бывший дядька самым верным и старательным его помощником, а при надобности мог и дать совет, и наставить, где следует, и без боязни указать на ошибки.

Как положено, посадник поклонился князю в пояс, а затем, поглаживая левой рукой свою коротко остриженную бороду, изрёк:

– Клима, боярин, коего посылал ты ко свеям³⁵, шлёт весть добрую. Невеста к тебе плывёт, Мстиславец.

– Невеста? – Мстислав уже как-то и позабыл за буднями, что ещё прошлой весной послал к свейскому королю Инге Стейнкельсу по отцову наущению сватов: прослышали на Руси, будто у короля на выданье дочь.

На женитьбе настаивала мать. Княгиня Гида непрестанно рассказывала Мстиславу об обычаях в Свейской и других северных землях, вспоминала храбрых викингов и все свои разговоры сводила к одному: он, Мстислав, внук короля Англии. С сильным войском и крепкими союзниками мог бы он победить алчных нормандцев и занять английский престол – есть у него на это право.

Слова матери Мстислав выслушивал со спокойным вниманием, не спорил с ней, но понимал, насколько эти её мечты далеки от его насущных дел и забот. Вовсе не привлекала молодого князя неведомая Англия, хотелось ему покрепче встать на ноги здесь, на Руси.

В сваты был выбран хитрый галичанин Клима, сын боярина Николы. Род свой вёл Клима от белых хорват, живших в Карпатах, где вершины гор даже летом покрыты белым, искрящимся на солнце снегом. Как попал Клима в Новгород – один Бог ведает. Известно лишь, что прибыл без гроша за душой, но сумел за какой-нибудь год-другой встать в один ряд с видными родовитыми боярами. Разбогател на торговле да воровстве, лукав был, изворотлив, потому и направил его Мстислав с таким щекотливым поручением за Варяжское море в далёкий Свитьод – Швецию. Там, в каменном королевском замке в Упсале, жила неведомая молодому князю девушка, которой, видно, судьба выпала стать его женой.

– Уж корабли в Неву вошли. К Ижоре³⁶ послал я ладьи встречать их, – говорил Павел. – Скоро, верно, к Ладоге³⁷ подплывут.

– Видит Бог, не ждал, не думал, что ожениться наступает час. – Мстислав усмехнулся. – А как невеста из себя? Красна хоть?

– Да Клима ничего боле не пишет, – развёл руками посадник.

– Ну тогда, стало быть, не больно-то красна, – засмеялся князь. – Клима – плут. Аще³⁸ б красна была дева, не преминул бы похвалиться.

А впрочем, зачем ему, Мстиславу, её красота? Князья не на красоте – на знатности женятся.

«Браки, сынок, ради блага Руси вершатся», – сказал ему однажды отец.

Прав он был. Мир и соуз Новгороду со свеями нужен. Торговать с ними надобно – не воевать.

Но, наверное, не только для державы – и для своего величия князьям браки нужны. На Руси издревле каждый правитель выбрать себе старался невесту познатнее, а выдать замуж дочь или сестру тоже норовил за человека царских или княжеских кровей. Святополк вот оженил в прошлое лето своего сына на сестре короля угорского³⁹, сестра его Евдокия была за сыном князя польского, Олег Гореславич – тот поял Феофанию, дочь царьградского вельможи Музалона, родная же Мстиславова сестрица Марица была недавно выдана за другого царьградского вельможу – Льва из рода Диогенов.