Kitabı oku: «Между двух огней»
Самому дорогому на свете человечку – моей Карине.
Хочешь, я подарю тебе ветер?
Ты только скажи. Из всех ветров я выберу самый соленый. Теплый соленый ветер, налетевший с юго-запада, впитавший в себя брызги Атлантического океана – сквозь шум этого ветра ты сможешь услышать, как разбиваются о скалы высокие волны, как рассыпаются пенной накипью о берег. Я поймаю его в кулак, вместе с криками чаек. Вместе с воспоминаниями о странах, через которые он летел, думая, что будет всегда свободным.
Я подарю тебе ветер – только скажи.
Он будет твоим. Ты сможешь потрогать его руками. Ты будешь смеяться, когда ветер, запутавшись в твоих волосах, станет шептать тебе на ухо глупые признания в любви. Ты не поверишь ему, когда он тихо скажет, что ему нравится быть твоим пленником.
Твоим собственным, ручным, ветром.
Ты спросишь – а как же свобода?
Ведь ветры для того и рождаются на свет, чтобы быть свободными.
А ветер скажет тебе, что все это – ерунда. Что каждый нормальный и уважающий себя ветер только и мечтает о том, чтобы поселиться навеки в твоих волосах. Потому что это гораздо приятнее, чем быть обыкновенным свободным ветром.
И ласково прикоснется к твоей щеке.
Ты будешь смеяться.
Ты скажешь: вы сговорились.
Я и ветер – тот самый, который я поймал для тебя.
Часть 1
В тот вечер случилось непоправимое.
Но прежде Инга увидела закат – наверное, самый прекрасный в ее жизни.
Она любила смотреть на закат с самого детства. Окна квартиры, в которой проживала их немногочисленная семья – Инга и ее бабушка – выглядывали на запад, и каждый вечер Инга прилипала к запотевшему от теплого дыхания стеклу на целый час, а то и больше, чтобы следить за исчезающим солнцем. Каждый закат был по-своему удивительным, не похожим на десятки и сотни других закатов, которые наблюдала Инга из окна своей детской комнаты.
Детские впечатления от этого зрелища были просто невероятными. До шести лет она ни минуты не сомневалась в том, что по вечерам солнце кто-то съедает. Какой-то дикий и страшный зверь сидит там, невидимый за линией горизонта, и откусывает оранжевые кусочки, похрустывая ими с довольной ухмылкой на своей дикой и страшной морде. Инга долго мучилась от этого предположения, а потом решилась поведать о своих страхах бабушке.
«Нет никакого дикого и страшного зверя», – терпеливо объяснила бабушка. Инга привыкла бабушке верить, поэтому согласилась, что зверя дикого и страшного на самом деле нет, и по ночам солнце никто не съедает. В самом деле, как-то глупо получается: откуда же солнцу взяться на небе, если его кто-то съел? А в то, что в небе живут тысячи разных солнц, похожих друг на друга, как две капли воды, Инге почему-то не верилось. Тогда Инга начинала думать, что солнце тонет в реке.
Медленно опускаясь в реку, оно лежит там до самого утра, остывая, а утром выныривает из воды и снова прыгает на небо, свежее и чистое, как будто совсем новое, солнце. Но тогда как объяснить, что солнце по утрам появляется совсем с другой стороны неба? С той стороны, где нет никакой реки, а есть только высокие дома и пыльная асфальтовая дорога, по которой рано утром бабушка отводит Ингу в детский сад?
«Солнышко просто ложится спать», – объясняла бабушка, и Инга тут же представляла себя огромную постель с пуховой периной, застеленной атласными простынями. Там, за той чертой, которую взрослые называют линией горизонта.
Этот вариант понравился Инге больше всего, и часто, засыпая, она представляла себе эту пуховую перину, атласные простыни и спящее солнце – этакий оранжевый колобок, рыжий котенок, свернувшийся на подушке. «И нет никакого страшного зверя», – убеждала себя Инга, веря и не веря в его существование.
Потом, позже, когда Инга стала уже большая, когда превратилась в умненькую девочку-отличницу, прекрасно знающую о том, что же такое линия горизонта и куда на самом деле девается солнце ночью, она все равно продолжала вечерами сидеть у окна и пялиться на исчезающий диск дневного светила, не замечая ничего вокруг и боясь пошевелиться. Бабушка, человек по натуре очень мнительный, даже переживала за Ингино здоровье и все собиралась отвести ее к врачу, думая, что Инга растет у нее какая-то странная, совсем не такая, какой полагается быть нормальной девочке. Сердилась на Ингу, и на своего покойного мужа, Ингиного дедушку, который в свое время после тридцати лет ожидания в очереди получил эту злополучную квартиру с окнами на запад. Иногда даже сердилась на солнце, которое выбрало такое неподходящее место для того, чтобы устраивать свои вечерние представления.
Но все благополучно разрешилось, когда Инга с бабушкой переехали в другую квартиру. Теперь окна выходили на восток, а рассветы, которых всерьез опасалась бабушка, оказались для Инги вполне безопасными. Она относилась к ним совершенно равнодушно – может быть, потому, что была настоящей «совой» и ее эстетическое чувство просто не способно было просыпаться вместе с солнцем. Хотя, скорее всего, причина была совсем не в этом. Просто с Ингой случилось то же, что рано или поздно случается с каждым человеком – она стала взрослой.
* * *
«Взрослой», – усмехнулась Инга собственным мыслям. Машина подпрыгнула, угодив колесом в какую-то не замеченную Ингой трещину на дороге, и вместе с ней тревожно подпрыгнула фигурка маленького зверька, подвешенного к зеркалу заднего вида.
Зверь был серым и звался Мыхом. Мых носил пестрый комбинезон и проживал в Ингиной машине вот уже почти два года. За эти два года еще ни разу не случилось, чтобы Инга, садясь утром в машину, с Мыхом не поздоровалась. Или чтобы Инга с Мыхом не попрощалась, оставляя машину на стоянке на ночь. Чтобы не поведала Инга Мыху какую-нибудь историю из своей жизни, чтобы не посоветовалась с ним по поводу какой-нибудь глобальной проблемы – такого тоже не случалось ни разу. И кто это, интересно, придумал, что в двадцать шесть лет люди обязаны быть взрослыми?
Инга становиться взрослой категорически не собиралась. Все ее существо отчаянно сопротивлялось этому странному и необъяснимому с точки зрения логики процессу. Она будто бы плыла против течения жизни, сопротивляясь ему изо всех сил в надежде, что рано или поздно это течение все же поймет, что Инга сильнее, и оставит ее в покое.
Только однажды этот воображаемый поток времени, который Инга всегда мысленно сравнивала с убегающей вдаль прохладной рекой – чистой и прозрачной, как утренняя роса – захлестнул ее, накрыл с головой и заставил захлебнуться. В тот день, ощутив всю силу этого потока и почувствовав во рту его горько-соленый вкус, она перестала сопротивляться.
И все-таки, несмотря на эту горечь, она до сих пор любила смотреть на закат. И ни минуты не сомневалась в том, что, исчезая за линией горизонта, солнце на самом деле ложится спать, утопая в мягкой пуховой перине, свернувшись на атласной подушке рыжим клубком. Что солнце, засыпая, видит сны, и сны эти ничем не отличаются от тех, что приходит по ночам к людям. Что у людей и у солнца сны общие, и иногда случается такое, что спящему солнцу и какому-нибудь человеку может присниться один и тот же сон, и тогда, проснувшись, этот человек сможет поделиться с солнцем своими воспоминаниями.
«Смешно», – подумала Инга, сосредоточенно глядя на дорогу, бегущую вдаль ровным темно-серым полотном. Закат маячил сбоку, с правой стороны, и дразнил Ингу, предлагая остановиться. Заглушить двигатель, убрать с руля уставшие руки, откинуться на спинку сиденья и замереть на несколько минут. Справившись с потребностью вдыхать и выдыхать воздух, преодолев вечное движение мыслей – остаться наедине с засыпающим солнцем, прилипнув носом к стеклу, ощутить кожей его оранжевое тепло и поверить в то, что этой ночью именно она, Инга Петрова, окажется тем самым человеком, которому приснится тот же самый сон, что будет сниться солнцу. И тогда, проснувшись, она сможет поделиться с солнцем своими воспоминаниями.
Если, конечно, ей удастся сохранить этот сон в памяти. Как и большинство обыкновенных людей, Инга почти никогда не помнила своих снов. Стоило ей открыть глаза – и сон рассыпался на тысячи мелких разноцветных осколков, превращался в теплую сахарную пыль, спиралью поднимался к потолку и исчезал, растворяясь в утреннем свете. Ей часто мерещились звуки, напоминающие гулкую вибрацию камертона, в эти короткие секунды, когда уходили сны. Фрагменты этих снов, порой по необъяснимым причинам всплывающие в памяти, были совершенно бессмысленными. Фарфоровая маска с женским лицом и восточной прорезью глаз, белая увядшая роза в глиняной вазе, фонари, висящие в воздухе на невидимых нитях. С одной стороны необычно, с другой стороны – ничего особенного. Воссоздать по этим обрывкам картину сна было невозможно. Но Инга и не пыталась – вряд ли такая чепуха вроде фарфоровых масок могла бы присниться солнцу.
Сбавив скорость на повороте, она все же не удержалась и на короткое мгновение отвела взгляд от дороги, чтобы полюбоваться закатом.
Дальний край неба вдоль линии горизонта щедро окрашен сотнями оттенков закатной палитры. Солнце лежит на нем, как сочный оранжевый апельсин на подносе. Кажется, внутри у солнца – кисло-сладкий оранжевый сок. Только надави, и он брызнет во все стороны, заполнив рыжими крапинками закатную синеву холодного осеннего вечера, прольется щедрым и радостным цитрусовым дождем.
Инга вздохнула. Наверное, права была бабушка. Надо было отвести Ингу к врачу еще в детстве. И сделать из нее нормального ребенка. Чтобы вырос потом из этого нормального ребенка нормальный взрослый человек. Которому не будет мерещиться запах апельсина в закрытом автомобильном салоне только лишь потому, что солнце за окном покажется ему похожим на апельсин. Не говоря уже о некоторых других, более серьезных и странных вещах, однозначно указывающих на расстроенную психику. Или чересчур развитое воображение.
Таких, например, как мания преследования.
Машину в очередной раз подбросило на какой-то кочке, которую не успела разглядеть Инга. Мых беззаботно подпрыгнул, ударившись коротким хвостом-завитушкой о переднее стекло. Глаза у Мыха – две крошечные черные бусины – были хоть и пластмассовыми, но очень умными и абсолютно живыми. Инга купила его два года назад в магазине канцтоваров, у кассы, потому что ее просто пленили эти умные пластмассовые глаза.
Жаль, все-таки, что нельзя остановиться и хотя бы несколько минут спокойно полюбоваться уходящим за линию горизонта солнцем. Но скоро совсем стемнеет, а ей нужно успеть вернуться домой засветло. Она всегда боялась ездить по ночной трассе, на которой огни встречных машин казались ей глазами невидимых монстров. Особенно сейчас, когда нервное напряжение последних недель давало о себе знать хронической бессонницей, частыми головными болями, беспричинными перепадами настроения. К счастью, весь этот кошмар остался позади, и теперь все, что ей нужно – это только время.
Время расставит все по местам, и тогда она наконец успокоится. Исчезнет тревога и постоянное ощущение надвигающейся опасности. Исчезнет чувство вины, и она станет свободной.
Свободной…
Чувство свободы, забытое, почти неведомое, всколыхнулось на дне души. Пьянящее, обжигающее, удивительное, ни с чем не сравнимое. Инга переключила рычаг скорости, почувствовав вдруг, что ее ужасно раздражает этот старенький «Жигуленок», который маячит впереди вот уже минут двадцать. Настоящий примус, горделиво попыхивающий облачками выхлопного газа. Она послушно плелась следом за ним просто потому, что на этом участке дороги обгон был запрещен. Сплошная белая полоса, разделяющая дорогу на две части, равнодушно давала понять, что тащиться за «Жигуленком» на скорости шестьдесят пять километров в час Инге придется еще очень долго.
Как бы не так, подумала она и нажала на педаль газа. Улыбнувшись своим мыслям, бросила короткий взгляд вправо, на оранжевое солнце, словно бы заручившись его поддержкой. И в считанные секунды поравнялась с «шестеркой». Посигналила коротко, объяснив на всякий случай свои намерения. Коротко стриженный затылок водителя, его короткие мясистые пальцы, туго обхватившие руль, массивная шея – все указывало на то, что человек, сидящий за рулем «примуса», просто так не сдастся. Едва только Инга успела подумать об этом, как тут же заметила, что «шестерка» стремительно набирает скорость.
Теперь они шли наравне, и можно было только удивляться, откуда у этой развалюхи столько сил. Машина была явно не первой свежести, судя по номерам, которые регистрировали лет десять-двенадцать назад. «Лексус» Инги был новеньким, полугодовалым младенцем, и сам факт того, что старая «шестерка» в течение нескольких минут способна идти наравне с такой машиной, казался абсурдным.
Но тем не менее, это было так. Стрелка спидометра неуклонно ползла вверх – скорость свыше ста десяти километров в час для «жигуленка» казалась запредельной, и Инга, усмехнувшись, подумала о том, кому могло прийти в голову установить на этот раритет двигатель от иномарки. «Или от… космического корабля», – Инга поморщилась от досады в тот момент, когда на скорости сто тридцать километров в час расстояние между «Лексусом» и «шестеркой» стало медленно увеличиваться. «Лексус» шел легко, почти бесшумно подминая под колеса предупреждающую белую полосу. «Шестерку» трясло мелкой дрожью, и упрямому парню с коротко стриженым затылком, по всей видимости, приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы удержать машину на ровном ходу. И все же, несмотря ни на что, он потихоньку отрывался.
«Шумахер», – усмехнулась Инга и решительно прибавила скорость. Пальцы, сжимающие руль, побелели, щеки запылали румянцем. Ощущения от гонки были удивительными, непередаваемыми. Она словно пробовала на вкус это пьянящее чувство свободы, которое в этот миг перестало казаться умозрительным, обретая некую материальную сущность – яркий оранжевый цвет, свежий цитрусовый привкус и гулкий звук пульсирующей в висках крови. В тот момент, когда машины снова поравнялись, стрелка спидометра превысила отметку сто сорок километров в час. Запредельная скорость. Инга впервые в жизни ехала на такой скорости. Оказалось, что это совсем не страшно. Машина, как дикий зверь, которого приручили однажды и навсегда, остается послушной в любой ситуации, она подчиняется легко и с удовольствием и всегда готова на большее – только нужно сжать покрепче руль и не снижать давления на педаль газа.
Теперь, поравнявшись с объектом преследования, она смогла разглядеть в салоне уже не только коротко стриженный затылок водителя. Бросив короткий и цепкий взгляд вправо, Инга увидела жесткий подбородок, широкий и открытый лоб и плотно сжатые узкие губы. Водитель был таким же молодым и таким же…
По всей видимости, таким же сумасшедшим. А если предположить, что он и в самом деле рассчитывал обогнать Ингу – значит, еще более сумасшедшим…
Предвкушая долгожданную победу, Инга вздохнула поглубже, в кровь закусила губу и плавно увеличила скорость. Сантиметр за сантиметром она забирала у шестерки пространство дороги. Но в тот момент, когда ей удалось вырваться вперед почти на половину корпуса машины, на встречную полосу из-за дальнего поворота тяжело выползла длинная гусеница груженого КАМАЗа.
– Черт! – выругалась Инга. Расстояние стремительно сокращалось. КАМАЗ дал предупреждающий сигнал и слегка вильнул к обочине. Водитель «шестерки», по всей видимости, ликовал, а Инга задыхалась от бессильной ярости: теперь придется сбрасывать скорость, временно пристраиваться позади «жигуленка», чтобы пропустить КАМАЗ, а потом начинать гонку сначала – как же не вовремя появилась эта чертова гусеница! Метров через сто – сто пятьдесят Инга бы уже точно вырвалась вперед, и тогда ей бы не пришлось тормозить, отдавая драгоценные секунды.
Обреченно вздохнув, она убрала ногу с педали газа и нажала на педаль тормоза.
Не почувствовав никакого сопротивления, педаль провалилась.
Кровь, рассредоточенная по венам, в считанные доли секунды отхлынула и ударила в виски. Откуда-то издалека послышался крик. Нет, конечно же, это кричала не Инга, потому что Инга просто не могла так кричать. Этот крик разорвал вакуумную тишину салона «Лексуса» в тот момент, когда стало очевидным: тормоза отказали. Снова и снова нажимая на эту чертову педаль, Инга упиралась в пол, не чувствуя никакого сопротивления.
Времени на раздумья не оставалось. Нужно было просто зажмуриться и, отпустив руль, дождаться лобового столкновения. Или же, вывернув руль влево, попытаться сбросить машину в кювет. Если хватит сил…
Сил у Инги хватило. Но не хватило времени.
КАМАЗ на полном ходу впечатался в заднюю часть корпуса, и «Лексус» взлетел в воздух, совершив стремительный переворот вокруг своей оси, после чего с грохотом приземлился на крышу.
Инга успела еще подумать о том, что ей не хочется умирать. Что она, пожалуй, отдала бы все на свете только ради того, чтобы пожить еще немного. Совсем немного. Один день. Или несколько часов. Минут. Секунд…
* * *
Теперь, вспоминая тебя, я всегда вижу луну, лежащую у тебя на ладони.
В свете луны твои вытянутые пальцы кажутся абсолютно белыми и почти прозрачными. Мертвыми. И если бы не твой тихий смех, доносящийся сверху – наверное, я бы подумал, что ты привидение, и испугался. Ведь мне всего лишь четырнадцать лет, а в этом возрасте еще простительно верить в привидения и бояться их. Особенно ночью, при свете луны.
Задрав голову, я стою под огромным дубом, тревожный и на смерть испуганный взгляд прикован к ветке дерева. Ветка корявая, слишком тонкая. Ты смеешься почти беззвучно, ветка качается. Невольно прикидываю расстояние до земли, раздумывая, что будет, если ветка сломается и ты упадешь вниз. Делаю короткий шаг вправо – кажется, здесь у меня будет больше шансов поймать тебя, не позволить удариться о землю и разбиться на тысячи хрустальных осколков. Впрочем, помешать я вряд ли смогу, если тебе вдруг придет в голову упасть с ветки. Захочешь – упадешь, в этом вся ты, самовольная, никому и ничему не подвластная, как какая-нибудь природная стихия. Цунами, наводнение, землетрясение, извержение вулкана… Даром что девчонка.
Инга, шепчу я.
Слишком тихо, и ты не слышишь.
Луна лежит у тебя на ладони. Круглая, желтая и спокойная, как удав. Сравнивать луну с удавом глупо, но в то же время у меня появляется великолепная причина хоть на минуту отвлечься от своих страхов, что я и делаю. Спокойная, как спящий младенец. Сравнение со спящим младенцем кажется мне более удачным, и твои бледные вытянутые пальцы, на которых лежит луна, прекрасно дополняют картину, превращаясь в колыбель, в мягкую перину. Почти забываю про свои страхи: ветка дуба наверняка достаточно крепкая, она не сломается, и ты не упадешь вниз, превратившись в осколки. Скорее это она, луна, свалится вниз и ударит меня по голове, если ты вдруг уберешь свою ладонь, в которой она так уютно расположилась.
«Видишь? Она лежит у меня на ладони», – с чувством затаенной гордости шепчешь ты сверху, а я в ответ требую:
«Спускайся же ты наконец! Свалишься ведь, собирай потом тебя по кусочкам!»
Как обычно, ты меня игнорируешь. Мои слова для тебя – что ветер в ночи, в них не больше смысла, чем в шелесте листьев или в каплях дождя, бьющихся о стекло.
«Инга!» – на этот раз в голосе моем звучит неподдельная ярость.
«Тихо!» – ты прижимаешь к губам указательный палец левой руки – луна покоится в правой, ты совершенно уверена в том, что луна спит, и игнорируешь соображения собственной безопасности, жертвуя ею во имя спокойствия необычного младенца.
Смотреть на это у меня просто нет сил. Ты сидишь на чертовой ветке, держась зубами за воздух, указательный палец левой руки как будто приклеился к губам – я знаю, что ты меня дразнишь. Три метра, снова прикидываю я расстояние. Может, четыре. Не смертельно, шепчет внутри голос рассудка. Никаких хрустальных осколков. Самый крайний вариант – это гипс на обе ноги, и ты его заслужила. Опускаю голову, чувствуя, как ломит затекшая шея. Несколько секунд злорадствую, представляя тебя лежащей на больничной койке, с двумя ногами, подвешенным к нависающей над кроватью специальной конструкции. Пытаюсь представить раскаяние на твоем лице. Не получается. Несмотря на загипсованные ноги, не вижу никаких признаков раскаяния. Вижу себя в той же больничной палате – сижу рядом с тобой, на табуретке, на коленях – пакет с апельсинами, уголки губ опущены вниз, глаза – как у побитой собаки, чувство вины давит на грудь, и я почти задыхаюсь. На роль побежденного из нас двоих гожусь только я. Приходится с этим смириться и предпринять очередную попытку заставить тебя спуститься с небес на землю. Не поднимая головы, спрашиваю, не сошла ли ты с ума окончательно, надеясь получить ответ.
Вместо этого получаю удар по голове.
Оглядываю пространство вокруг себя и вместо свалившейся с неба луны вижу обыкновенный шлепанец. Дурацкий белый шлепанец, упавший с твоей ноги как будто случайно. Наклоняюсь, поднимая его с земли, снова слышу над головой твой глупый смех и понимаю, что ни о каких случайностях здесь речи быть не может. Твоя голая пятка демонстративно висит в пустоте. Снова прикидываю расстояние – нет, не дотянуться. Жажда мести овладевает мной. Потираю ушибленное место. Прицеливаюсь и кидаю злополучный шлепанец далеко-далеко, в темные кусты, густые и аккуратно подстриженные. Не слишком успешно – над кустами блеклый фонарь, в отпечатке его света на асфальте замечаю крохотное белое пятно и мысленно обзываю себя неудачником.
Ты снова смеешься. Я поднимаю голову и снова вижу тебя и луну в твоей ладони. Указательный палец благополучно отлепился от губ, но теперь твоя левая рука забралась в карман джинсов – ты по-прежнему не думаешь о безопасности. Смеешься осторожно и тихо, чтобы не потревожить спящую луну, но я все равно слышу этот смех. В этот момент происходит что-то невероятное – я начинаю смеяться вместе с тобой. Твой смех всегда заразителен, он для меня как вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Чтобы избежать опасности заражения, нужно перестать дышать с тобой одним воздухом.
Проще умереть, думаю я, и мне становится еще смешнее от этой мысли, потому что в четырнадцать лет думать о смерти – это на самом деле почти смешно. В этот момент я наконец понимаю, что никуда ты не свалишься с этой ветки. Даже если ветка сломается, ты все равно останешься висеть в воздухе, такая же невозмутимая, как луна, спящая в твоей ладони. Глупо сомневаться в том, что может быть иначе. Сомневаться – значит совсем не знать тебя.
Гордость разливается и заполняет собой каждую клеточку тела – я осознаю себя человеком, который по-настоящему тебя знает. Знает так, как никто другой, как не знаешь себя даже ты сама. Гордость глупая, возникшая, если разобраться, на пустом месте, но все же приятная. Я продолжаю смеяться, наслаждаясь своей глупой гордостью, и наконец чувствую знакомый зуд на спине, в области лопаток. Некоторое время стою, выжидая, когда крылья прорежутся до конца, расправляю их и быстро взлетаю, скользя по стволу дерева, вопреки законам гравитации, вверх. Подъем отнимает не больше секунды – и вот я уже рядом с тобой, на соседней ветке, еще более тонкой и ненадежной, чем твоя. Сознательно выбрав эту самую тонкую и ненадежную ветку, я упиваюсь чувством воображаемой смертельной опасности, разглядываю с высоты почти птичьего полета невидимую далекую землю и жду от тебя короткого возгласа одобрения. На восхищение рассчитывать не приходится, но хотя бы одобрения жаждет душа. Ты криво усмехаешься: говорила же, ничего страшного. Болтаешь в воздухе ногами, не отводя взгляда от спящей в ладони луны, а я в это время понимаю, что с крыльями за спиной сидеть на ветке совсем не удобно. Они слишком большие, им требуется много пространства, а листва на дереве сейчас, в середине июля, густая и тесная. Ворочаюсь, издаю невнятные звуки, но осуществить задуманное не удается.
Чувствую себя глупой курицей, и крылья в момент исчезают. В ту же секунду возвращается страх, и я понимаю, что спуск с дерева окажется для меня предприятием слишком рискованным. Потеет и становится скользкой ладонь, обхватившая ствол. Над головой – черное небо, под ногами – черная бездна, тьма непроглядная. Желтая луна млеет, как сахарный леденец, в твоей ладони. И думать забыла о своих непосредственных обязанностях. Ей бы светить, как полагается порядочному ночному светилу. Так нет ведь – уснула, забыла, и разбирайся теперь со своими страхами, как хочешь. Закрываю на миг глаза. Ощущения – те же, что испытывает, наверное, глупый котенок, который забрался на макушку дерева и только потом сообразил, насколько опасным может оказаться обратный путь.
«Здорово, да?» – шепчешь ты. Я угрюмо киваю: еще бы. Сидеть рядом с тобой где-то под облаками и прощаться с жизнью – вот оно, настоящее счастье. Твое лицо теперь совсем близко, и я вдруг понимаю, что тебе тоже страшно. Этот страх, притаившийся в самой глубине любимых глаз – страх, тысячи раз поменявший свое имя и изменивший лицо до неузнаваемости, и все-таки разгаданный, рассекреченный мною – буквально парализует меня. Кончики пальцев теряют чувствительность, гулкие удары крови в висках затихают. Предательский запах мальчишеского пота доносится из подмышек. В звенящей тишине думаю о том, как спустя миллионы лет какой-нибудь ученый-археолог обнаружит на ветке доисторического дерева останки двух человеческих существ, намертво прилипших к стволу, и защитит на этом материале кандидатскую диссертацию, доказав по совокупности определенных признаков, что существа эти умерли от страха.
Я думаю об этом потому, что глупые мысли всегда помогают мне отвлечься от неразрешимых проблем. Ведь на самом деле, если даже нам с тобой и вправду суждено умереть от общего страха, сидя на ветке дерева, то нас обнаружат гораздо раньше.
Твоя ладонь, уставшая держать луну на вытянутых пальцах, слегка подрагивает.
«Может, хватит уже», – раздраженно шепчу я. Ты молчишь, демонстрируя всем своим видом патологическую глупость моего предположения. Вздыхаю и протягиваю руку, предлагая помощь. Ты тихонько улыбаешься, полная искренней благодарности – твоя рука на самом деле очень сильно устала. Чтобы дотянуться до луны, мне приходится обхватить ногами соседнюю ветку и уцепиться правой рукой за какой-то обломок, выпирающий из ствола. Смертельный номер, достойный великого эквилибриста. Но мне уже не страшно – мои влажные пальцы соприкасаются с твоими, нежными, и согретый их теплом круглый желток луны медленно перекатывается в ладонь. Слегка сгибаю ее, лодочкой, играю по правилам, и получаю в ответ еще одну из твоих драгоценных улыбок. Снова зуд в области лопаток, но крылья сейчас ни к чему – больше пригодились бы когти, или длинный хвост, который можно было бы обмотать вокруг ствола. Мобилизую скрытые внутренние резервы, запускаю в действие какую-то древнюю китайскую методику, подробно описанную в журнале «Здоровье», номер десятый, за 1982 год. Этот старый журнал как-то попался мне в поезде, мы возвращались с матерью из санатория, и я читал его всю ночь, лежа на верхней полке, при тусклом свете крошечной электрической лампочки. Методика срабатывает, обезьяний хвост туго обхватывает дубовый ствол, страх постепенно отступает и исчезает совсем.
Ты потираешь рукой затекшее от неподвижности плечо. Наклонив стриженую голову, улыбаешься снова, немного лукаво. Луна, лежащая у меня на ладони, отражается в твоих глазах – в каждом черном зрачке по одной крохотной луне. Всего получается три, и я уже не знаю, какая из них настоящая. Я думаю о том, как же это здорово – гулять с тобой по ночам в парке, ни капли не тревожась, что наше отсутствие обнаружит кто-то из взрослых. Тебе нет равных в конспирации, и моя древняя китайская методика отдыхает, пасуя перед твоей колдовской способностью находиться в двух местах одновременно. Ты спокойно сидишь на дереве, и в эту же секунду спишь в своей постели, спишь, отвернувшись к стене, стриженная русая голова на белой подушке, дышишь неслышно. А если проверить, совсем не дышишь, но проверять это никому не приходит в голову. Однажды я посмел заикнуться насчет старого парика, который мы с тобой обнаружили на чердаке у соседей, и ты смертельно обиделась. Ушла, хлопнув дверью, и перестала приходить в парк по ночам. И не приходила до тех пор, пока я не вымолил у тебя прощения на коленях, пока не поверил в твой дар, в твою способность параллельного существования, безотносительного раздвоения, в твои колдовские, ведьминские чары. Только тогда я был прощен и снова допущен в наш ночной мир, где без тебя мне было так пусто и одиноко.
Какая-то птица, взмахнув крыльями, растревожила ночную тишину. Почти сразу издалека донесся грохот ночного трамвая, разрушая ощущение счастливой обособленности от пространства и времени, всегда сопутствующее нашим ночным прогулкам. Ты хмуришься, на лбу отпечатывается четкая складка, которой когда-нибудь суждено будет стать твоей первой морщинкой. Я допускаю, что это может случиться лет через сто, никак не раньше.
«Пойдем», – вздыхаешь ты, внезапно потеряв интерес к луне, продолжающей лежать у меня на ладони. Ты даже не смотришь на нее, и я безвольно опускаю обмякшую тряпичную руку, прозаически уверенный в том, что луна с неба никуда не свалится. Так и есть – луна остается висеть на своем небе. Я сразу про нее забываю, заворожено смотрю на тебя, вижу, как ты спускаешься вниз, от ветки к ветке, бесстрашная, как неразумное дитя, не ведающее об опасностях, которые подстерегают на каждом шагу.
«Ну же!» – доносится насмешливый голос снизу. Начинаю спускаться, хватаясь за ветки слегка дрожащими и скользкими от страха пальцами, потому что ничего другого мне не остается. Выдохнув, шумно приземляюсь и неловко падаю на землю, больно ударившись плечом. Ужасно хочется плакать, сил совсем не осталось, и я безвольно откидываюсь назад, растягиваюсь во всю длину на траве, еще не остывшей от дневного тепла. Раскинув пошире руки и ноги, застываю в позе витрувианского человека. Закрываю глаза, но все равно вижу тебя. Ты скачешь, продвигаясь вперед на одной ноге, к дальним кустам, где тускло белеет твоя босоножка. Смешная, думаю я, и сердце сжимается, превращаясь в комок нежности. Обратно ты возвращаешься тем же способом, подпрыгивая, босоножка в руке – глупая, думаю я, и сердце сжимается снова. В том, что ты сейчас упадешь на траву рядом со мной, сомневаться не приходится. Мысленно воздаю хвалу собственной импровизации – конечно же, идея великолепная, она просто не может тебе не понравиться. «Здорово», шепчешь ты, уже совсем рядом, и твой шепот нежно щекочет мое ухо. Приоткрываю один глаз – возле моей щеки хлопают твои ресницы. Над головой звезды, и ты тотчас придумываешь для нас подходящее занятие. Впрочем, считать звезды тебе вскоре надоедает, и ты начинаешь, посмеиваясь, старательно сбивать меня со счета – это нравится тебе гораздо больше, и на сорок пятой звезде я окончательно сдаюсь, получая в награду легкое прикосновение губ. Приподнимаюсь на локтях, пристально и строго вглядываюсь в твое лицо. Убеждаюсь, что этот поцелуй, как всегда, был всего лишь плодом моего воображения, и снова упираюсь затылком в жесткую и сонную траву, сопровождая эту серию бессмысленных движений глубоким вздохом.
