Бобылка

Глава 1. Крик

Как черна беззвёздная ночь,

И никто мне не может помочь!

Над землёй погребальный звон – как стон.

Офицер прохрипит приговор,

И палач передёрнет затвор,

И растает во мгле через миг мой крик.

Юрий Шевчук, «Ночь».

Настал декабрь, а снег так и не выпал.

В самом начале зимы матери Инны Зерновой, Анастасии Владимировне, исполнялось сорок девять лет. Женщина вот уже десять дней никуда не выходила, и её последней связью с внешним миром оставалась единственная дочь Инна, двадцатишестилетняя старая дева, с которой она обращалась как с рабыней. За день до именин мать поручила ей закупить продукты для праздника.

«Господи, – в ужасе думала Инна,– ну зачем нам делать стол, если никого у нас нет, никто к нам не придёт?!»

В последний день ноября, вечером, Инна долго ходила по магазинам. Взяла водку «Виноградовъ» 0,7, куриные кармашки с шампиньонами, бочковую селёдку, гавайскую смесь. А про рыбу забыла. Как же мать на неё орала:

– Сука ты! Я есть хочу! Ты почему рыбу не купила? Издеваешься?

– Хорошо, я сейчас пойду и куплю.

– Не нужна мне твоя рыба! Сама её ешь!

Инна уже в который раз за эту страшную осень подумала: если она ещё хоть раз наорёт на меня, то я отправлю её в Дом престарелых. Только ждать до материной пенсии ещё долго, целых шесть лет. Да ещё и комнату её государству отдать придётся. Просто как профессор Преображенский: «Если ты хоть раз оскорбишь доктора или меня, тебе влетит».

Её мать, молодая женщина, сколько Инна её помнила, как старая бабка, целыми днями пропадала у углового окна в большой комнате, обсуждая увиденное, как сериал. А сама Инна сидела в маленькой, откуда мать её постоянно дёргала.

– Ты деньги там, что ли, считаешь? – крикнула мать.– Опять дефолт обещали, и я очень рада, что такие сволочи, как ты, всё потеряют!

Все эти полторы недели мать постоянно обвиняла Инну в подсчёте денег, которых у неё просто не было!

Каждые выходные Инна ставила у окна неудобный стул, и, портя глаза и ломая спину, запоем читала кровавые женские детективы, – Дарью Донцову, Юлию Шилову, Марину Серову. Она не покупала их, брала в библиотеке. Так она «уходила в параллельный мир» от кошмаров своей жизни.

– Вот ты всё читаешь, – попрекала мать,– а на меня тебе плевать!

– А что мне ещё делать?! – кричала Инна. – Козой перед тобой скакать?!! Сиди тут с тобой, как в тюрьме! Всю жизнь ты мне искалечила!

– Сука, ещё раз на меня голос повысишь, я тебе череп расшибу!

– А может, мне замуж выйти?

Всё это был блеф. У Инны никогда не было парня, и она ещё ни разу в жизни не целовалась, даже в щёчку.

– А кто мне хлеба тогда принесёт?!! – заголосила мать.

И Инна подумала, что мать всё сделала для того, чтобы о ней никто не вспомнил.

– Хорошо, тогда мы с моим мужем будем жить здесь, – пообещала она.

– Чтоб мне никого здесь не было!!! – взревела мать. – Неужели ты сможешь оставить меня одну?!!

Инне было страшно представить свою совместную жизнь с её капризной и вздорной матерью. Впереди она видела лишь полный мрак, нищету и одиночество, будто они жили в глухой тайге, в ветхом домике, заваленном снегом. Анастасия Владимировна же собиралась встречать грядущую нищету во всеоружии:

– Ты сделай запасы, купи впрок муки, макарон, гречки, риса, – всё, что не портится, – как старушка, озадачивалась она. – И ещё возьми баночку, уложи туда петрушку, укроп и перетри с солью, – будет на зиму.

Всё это было более чем странно: мама Инны никогда ничего не закрывала, говорила, что там один ботулизм.

В пятницу, в день рождения матери, Инна встала поздно. Снега по-прежнему не было. Блёклое, какое-то туберкулёзное солнце, просилось в окно. Даже страшно как-то: по календарю – зима, а пейзаж – апрельский.

Инна что-то очень долго умывалась в их нищем, обшарпанном санузле, где никогда не было толкового ремонта. Грязной, засаленной клеёнке с карточными тузами исполнилось уже двадцать лет. А над ванной обвалилась разномастная плитка, – голубая, зеленоватая, и цвета кофе с молоком, с кленовым листком. Это второй муж матери, Иннин отчим, пьянь безрукая, налепил её напополам с соседом, когда она ещё училась в школе. Зеркальце с трогательным медвежонком и горшочком мёда. Болтается лампочка Ильича на длинном проводе, пол из точно таких же плиток, как на лестничной площадке, от застройщика ещё.

Когда Инна вышла из ванной, мать высказала ставшее уже традиционным:

– Почему так долго? Издеваешься?

И Инна не обратила внимания, что у матери ещё со вчерашнего дня изменился голос.

И вдруг её мама расплакалась. Это было так же страшно, как в детстве, когда трёхлетняя Инна разлила спрятанный от скандальной бабушки под бельём в шифоньере, флакончик духов в узорчатой коробочке. Да, так жутко: мама плачет!

Анастасия Владимировна села в большой комнате за обеденный стол, купленный ровно двадцать лет тому назад, разделывать селёдку. Ловко вытянула все рёбрышки, сбрызнула, как слезами, уксусом. А Инна печально подумала: зря она, никому не нужна её селёдка.

– Меня Галька поздравила! – похвалилась мама. – И Надежда Васильевна!И я им похвасталась, что мне на один воробьиный скок стало лучше!

После смерти мужа, а случилось это четыре с половиной года тому назад, Анастасия Владимировна… совершенно перестала потеть, то есть вся «отработанная вода» оставалась в её организме. А год назад на её левой икре открылась незаживающая трофическая язва, из которой денно и нощно сочилась мутноватая жидкость. После работы и по выходным, включив телевизор или «Милицейскую волну», мама Инны садилась за столом у окна, поставив изуродованную неизвестной болезнью, багрово-фиолетовую, распухшую, как подушка, ступню, на толстую газету, которая за час промокала насквозь. Весь линолеум был в не выводимых матовых пятнах. И вот сегодня вода вдруг перестала сочиться, зато на голени открылась новая рана, ещё сухая.

Инна быстро приготовила минтай под гавайской смесью, забыв положить в неё кусочек сливочного масла, что, впрочем, было не так уж и важно. Зачем-то сказала об этом матери, и та с лютой ненавистью её обматерила. А потом пришла в себя, одумалась и сказала:

– А я думала, что ты её без масла пожарила, на голой сковородке.

И Инна уже в который раз в ужасе подумала, как вскоре они будут вдвоём похоронены под снегом в своём беспросветном одиночестве, старая дева и вдовица.

В три часа дня явился Виктор Владимирович Никодимов, женатый любовник матери. Они родились на одной улице, но в детстве не дружили и не общались, встретившись во взрослой жизни на работе. Пришёл вообще без подарка, даже символического. Инне на день рождения "друг семьи" всегда смущённо дарил три красные гвоздички и тортик. Он был очень жадным, приносил лишь какие-то йогурты, пресный зелёный виноград. Инна не помнила от него никаких подарков матери, кроме компактной пудра с рынка на рисовой муке, «хорошая, но очень белая».

Дядя Витя сказал, что хотел подарить Насте её давнюю мечту, современную не пригорающую сковородку, но его смутила цена – девятьсот рублей. Так что по-прежнему обходитесь жуткими чугунками. А может быть, он просто чувствовал, что новая сковородка Анастасии больше не понадобится?

Недавно мать трясла у Инны перед носом коробочкой с золотом и причитала:

– А это мы с тобой продадим, когда нам вообще есть нечего будет!!!

Видно, что она совершенного не расчитывала на помощь своего близкого человека.

Инна, как всегда, не села за «праздничный стол», до того ей надоели за столько лет одни и те же люди, лица. Её мать, как ни странно, считала это нормальным: «Ребёнку скучно со взрослыми!»

Мама сказала:

– Хороший день рождения.

«Что же тут хорошего?! – поразилась Инна. – Просто ужас!»

Все её родственники были из тех несчастных, у кого «включился механизм самоуничтожения». Её дед, Владимир Сергеевич, говоривший только о своей скорой и неизбежной смерти и накликавший её, отчим Владимир Иванович Стаканов, в подтверждение фамилии хлеставший водку, как воду («Насть, один раз живём!»), и задушившая своим эгоизмом и социофобией мать. Только бабушка, Анисия Андреевна, одна из их мрачной семейки любила жизнь и тянулась к свету, но и её ударила в мае пыльным мешком из-за угла ужасная болезнь.

Двадцать лет тому назад у них ещё бывали застолья, гости: родственники и друзья отчима с жёнами, подруги матери с мужьями. Но потом все они как сквозь воду канули. Может быть, просто чувствовали, что Володя и Настя – люди пропащие, и затянут их в какую-то чёрную дыру, откуда нет возврата?

А маленькая Инна очень любила их семейные праздники, когда полированный обеденный стол отодвигался от стены, а по телевизору показывали Красную площадь и Горбачёва на трибуне. Но как-то на 7 ноября Инна сама отодвинула стол, ожидая бабушку, но на неё наорала мать:

– Зачем? К тебе гости, что ли, придут?!!

А отчим голосил весь вечер:

– Дочка твоя сегодня стол отодвинула! Кто ей позволил!

– Володь, но ведь для неё это – праздник! – как бы заступалась мама.

А потом они отмечали уже по-другому: в большой комнате – жёлтые занавески в тоненькую красную клетку, на телевизоре – вазочка с гвоздиками. В магнитофоне – ненавистные записи Михаила Звездинского, Михаила Шуфутинского и Вячеслава Добрынина. И Инне казалось, что так будет всегда: клетчатые занавески, красные гвоздики.

Когда дядя Витя уехал домой на такси, мама Инны совершенно беззлобно сказала:

– Только на Новый год я тебе уже такой стол устроить не смогу, – у меня денег нет.

«А мне и не нужно, – подумала Инна. – Что друг на друга глядеть?»

Так всегда говорила её мать, когда бабушка захотела дружной и крепкой семьи.

В шесть лет девочка мечтала: вот пойдёт она в школу, подружится со всем классом, как в детских фильмах и книжках, и каждую новогоднюю ночь они будут водить у неё дома хоровод вокруг ёлки! Но в её классе никто не дружил, да и не вместились бы тридцать человек в одну комнату, это же не Дворец пионеров!

Инна вспомнила, как в последнее время её бабушка хотела «настоящий» Новый год, всё просила купить и сдать ей на хранение «праздничные» продукты:

– Купи киви, бананы, грудиночку.

Бабушка обожала «китайский крыжовник», "витаминную бомбу", а Инна была к киви равнодушна. А бананы вообще терпеть не могла, хотя очень любила сладкое. В детстве их ещё как-то ела, они были такие загадочные, зелёные, их держали, как пленников, пока не пожелтеют, в гардеробе под платьями.

Инна купила тогда гроздь бананов, корзиночку мохнатых киви и томаты «Коррадо» в собственном соку. Отдала покупки бабушке, та их спрятала, потом выдала. Жаль её было очень. Бананы она держала в холодильнике, где они почернели. Это же не хурма, которой всё во благо, и тепло, и холод.

– Инка же привыкла хорошо жить, когда стол ломится, – грустно сказала мама бабушке.

Для неё «хорошую жизнь», как для безгласного животного, символизировало обилие пищи.

Чем позднее становилось, тем меньше Инне хотелось спать. Уже два часа ночи, а гора посуды не мыта. И зачем вообще готовить, если нет гостей? Инна нехотя принялась за дело, как вдруг в комнате упало что-то тяжёлое.

Её мама сидела на полу у своего вдовьего ложа, – назвать диваном эту полуразвалившуюся софу язык не поворачивался. Во сне она скатилась на пол и теперь не могла встать. Инна решила, что мать сильно пьяна, поэтому у неё и нет сил. Мать тут же принялась поливать её бранью и оскорблениями:

– Сука ты! Почему ты не пришла, когда я тебя просила?

– Я не слышала, я посуду мыла.

– Падла ты! Тебе посуда дороже человека! Пошла вон!

Но она снова позвала Инну:

– Если я просижу так всю ночь, то у меня будет отёк лёгких. Надо было поднимать меня сразу, а сейчас у меня отекли коленки…

Но Инна не смогла даже на сантиметр сдвинуть её с места. В последнее время мама почти ничего не ела, но весу набрала сто двадцать килограмм!

«МЧС можно вызрать, но сколько они сдерут?» – подумала Инна. Все их деньги ушли на эти идиотские продукты.

Этот кошмар случился два года тому назад. Инна ушла вечером за покупками, – мама уже никуда не ходила, у неё не двигались ноги.

– Хочу пельменей! – капризно сказала она.

Инна набрала тогда целую сумку. Она уже давно не брала эту сальную мерзость, разве только равиоли, а сегодня выбрала какие-то перчёные «малютки». Когда она уходила, мать всегда запирала дверь на задвижку и отпирала на звонок. Но сколько в этот вечер Инна не трезвонила и не стучала, ей никто не открывал!

Своего сотового у Инны ещё не было. Она выскочила на улицу, – в их угловом окне ярко светил торшер.

Инна добежала до переговорного пункта на площади. Мать свою «трубу» не взяла.

Тогда Инна помчалась на свою временную работу, – она принимала и раздавала под расписку агитаторам предвыборную макулатуру. В партийном штабе, в колясочной многоквартирного дома, был проводной телефон. Там Инна позвонила в МЧС, – их тогда везде рекламировали, как панацею от всех бед. Но приятный тенор устало сказал:

– Чтобы попасть в вашу квартиру, нужно альпинистов вызывать. Вызов стоит пятьсот рублей, – для вас это, конечно, дорого.

И почему диспетчер счёл её нищей,– по голосу, что ли? Но он оказался прав: в 2003 году для некоторых пятьсот рублей составляли половину зарплаты!

У матери Инны подруг не было, ни одной! Она добровольно приняла на себя такое монашеское затворничество. Женщины с её работы к ней тянулись, приглашали к себе в гости, на праздники, но мама говорила:

– Да я лучше дома посижу, ноги вытяну!

Но зато любила причитать:

– Ни друзей у нас, ни родственников! Как нам жить в этом одиночестве?!

Только кадровичка Марина Павловна держалась до конца. Анастасия Владимировна поступала с ней, как неблагодарная свинья, хвастаясь:

– Маринка мне всегда печенья дорогие оставляет, а мне – плевать на неё!

Зато когда бабушку на сутки разбил паралич, мама позвонила Марине Павловне поздно вечером, попросила прийти, а то она сама боится.

– Мы бы с тобой не смогли войти сюда! – причитала она.

И Инна позвонила Марине Павловне, у которой оказалось роскошное контральто.

– А может быть, она тебя пугает? – Она оказалась пьяна.

Марина Павловна (за красные волосы её прозвали Мальвиной, хотя та, как известно, девочка с голубыми волосами) слыла светской львицей. По счастью, она не знала, что дочь сотрудницы живёт в заточении, как кавказская женщина, – иначе её на смех подняла бы. Марина Павловна тоже стала названивать на мамин сотовый, и тоже без ответа. А Инна по совету МЧС позвонила в нашу доблестную милицию, где дежурный цинично ей ответил:

– Ломать двери – милиция этим вообще не занимается. Вызывайте МЧС. Если мы понадобимся, то мы приедем.

И Инна снова попросила «министерство чрезвычайных ситуаций» сломать их железную дверь. Как они потом будут жить без двери, она об этом как-то не подумала.

– Ждите через час, на Лётном повороте авария, а машина у нас одна, – всё также недовольно сказал дежурный.

Когда же Инна добралась до дома, во всех окнах радостно горел свет, дверь оказалась не заперта, а в прихожей стояли Марина Павловна и Татьяна, дочь их бывшего директора, для которой она всю жизнь была чем-то вроде гувернантки.

Мама сказала, что заснула, поэтому ничего не слышала.

– Зачем ты им звонила? – возмущалась она. – Что теперь про меня люди скажут?

Приехали два добрых молодца из МЧС с чемоданчиком инструментов, – ломать дверь. Пришлось заплатить им за ложный вызов двести рублей, – достаточно много по тем временам.

– Вот тебе жениха бы такого! – размечталась мама. – И как ты с ними говорила хорошо!

Они с бабушкой считали Инну за полную дебилку. Если Инна разговаривала с посторонними или дядей Витей, что бывало редко, бабушка махала на неё руками: «Молчи! Молчи!» И Инна платила им тем же, в ужасе представляя, что когда-нибудь их придётся с кем-то знакомить.

Так они прокуковали всю ночь. Мама снова прицепилась к бабушке, умершей в этом году от правостороннего ишемического инсульта:

– Она сломала мне жизнь! Она хотела, чтобы я стала поваром! Это из-за неё у нас с тобой никого нет!

Инна удивилась, что её мать опять поставила забытую старую пластинку. Из многочисленных «подруг» бабушки к ней на похороны пришла лишь Раиса Дмитриевна, с которой они много лет проработали в одной аптеке, только бабушка – мойщицей посуды и ампул, а её подруга – в ручном отделе. Инне тогда обожгли глаза её ядовито-голубые ботинки на шнурках. Раиса Дмитриевна подошла к ним с матерью и запричитала:

– Одни вы теперь остались!

– Совсем эта бабка из ума выжила! – возмущалась потом мама. – Живут же люди одни, и неплохо!

– Но ведь она теперь умерла, и, причём очень страшно,– напомнила Инна. – Восстанови теперь, если тебе так важно, отношения со своими ненаглядными родственниками!

– Нет, – упрямо, как капризный ребёнок, сказала мама, – всё порушено. Из-за чего стоило так ругаться?

Мать почему-то забыла, как сама разрушила отношения своего второго мужа уже с его родственниками, устраивая ему дикие скандалы: «Ты думаешь, что ты им нужен?!» А отчим был им нужен, его искали, как потом выяснилось, через местный сайт «Жди меня»!

Только когда совсем рассвело, им удалось дозвониться до Никодимова. Он приехал, и худой, жилистый, смог поднять мать Инны с пола и уложить на софу. Инна при этом вышла из комнаты.

Никодимов уехал, мама задремала, и Инна уснула поперёк уже своего раздолбанного дивана. Они же с матерью всю ночь не спали. А проснувшись, Инна вдруг почувствовала, что что-то поломалось, и никогда уже не станет таким, как прежде.

Мама тихо пролежала весь день, а когда Инна вечером ушла, не позвонила ни разу. Это было очень странно: стоило Инне переступить порог, как её телефон тотчас же, на потеху окружающим, раскалялся от звонков.

Снег так и не выпал, природа тяжко болела.

Наверное, мама думала, что Инна уходит по вечерам к мужчине, которого стыдно показать, – инвалиду, алкоголику, наркоману, ненормальному, старику или нерусскому. Она чуть ли не за шкирку ей хватала, хотя Инне приближалось к тридцати:

– Где-ты-бы-ла?!! Что, так трудно сказать? Мам, я была у Таньки, была у Маньки!..

Но Инна не знала ни Танек, ни Манек, у неё даже знакомых не было, и молчала, как партизан. Узнай мать о тайном круге её общения, та устроила бы ей дикий скандал.

В воскресенье мать заметно ожила, уселась на своём наблюдательном пункте у окна, включила телевизор, который ещё совсем недавно смотреть не любила. Её настроение сменялось стремительно, она то проклинала свою «непутёвую» дочь, то жалела её.

– Совсем нечего смотреть! – сокрушалась она. – А вот ты точно такая же сволочь, как твой папа! Правильно про тебя твой Стерлядкин сказал, что ты – человек жестокий! Вот тебе жалко денег, чтобы купить мне сейчас винограду!

А ещё она произнесла страшную фразу, которую Инна отчего-то не приняла близко к сердцу:

– Я на кухню сейчас не хожу, это для меня далеко, и поэтому не знаю, что там сейчас делается! И что же это со мной такое, наверное, я над кем-то толстым в детстве посмеялась! По радио сказали: если у вас лишний вес, то вы носите за спиной мешок камней! Представляешь, Ин, я ношу на себе шестьдесят килограммов камней!!!

За окном был самый настоящий шторм, в дом стучался осенний дождь, снег выпадать не собирался. Весь день Инна никуда не выходила,– некуда было. Она чувствовала себя очень странно, в каком-то антимире.

Инна сидела под старой сиреневой лампой, уткнувшись в очередной инфернальный женский детектив в кровавой обложке: ночь, дремучий лес, две шлюхи-подруги на трассе, труп в машине, бандиты. Мрак, полный мрак.

Часов в десять вечера мама стала очень беззащитной, безобидной и ласковой. Сказала:

– Давай мы с тобой переставим диван наоборот, а то я опять боюсь с него упасть.

– Мы его не сдвинем, – сказала Инна.

– Хорошо, значит, мы его переставим завтра утром. Я есть хочу, – по-детски сказала мама. – Гречневой кашки…

Инна быстро сварила очень хорошую, отборную ядрицу, как вдруг у неё вывернулись наизнанку руки, она теперь всё могла взять только через руку! А вдруг у неё из-за всех смертей и скандалов что-то по неврологии, – там же такие страшные болезни!

Мама честно съела свою тарелку каши, и её тут же вывернуло наизнанку. «Наверное, водкой отравилась», – жестоко подумала Инна. Но ведь её день рождения был ещё позавчера, а вчера мама выпила немного апельсиновой фанты!

– Сегодня я буду спать сидя, – заявила мама. – Я боюсь опять упасть. Мне жарко.

В последние две недели её температура держалась на тридцать шесть и три.

– Это очень плохо, – говорила мама. – Может быть, я умираю?

– Не говори глупости! – злилась Инна.

Вскоре температура застыла на тридцать шесть и ноль. Они решили, что старый градусник сошёл с ума, и Инна купила новый, в синеньком футлярчике. Но ничего не изменилось.

В этот раз температура упала до тридцать пять и девять. Инна поняла, что про это говорить нельзя и соврала: тридцать шесть и три.

– Не выключай свет, – жалобно попросила мама.– Мне страшно. Господи, Господи… Ничего, ничего, – успокаивала она себя.

И придвинула к постели стул, как будто он мог бы удержать её огромное тело.

Мать и дочь всегда сидели по разным комнатам. В последнее время, если мама хотела позвать Инну, то делала ей дозвон, и Инна приходила.

Было уже начало третьего ночи, кровавый детектив проглочен и напрочь забыт, а Инне не спалось. Её маленький красный телефончик стоял в серванте в хрустальной вазочке. И вдруг зеркало отразило зловещий голубой свет, как в том окне хирургического корпуса, которого Инна так боялась в детстве. При таком свете, думала она, обязательно должно происходить что-то запредельно страшное, как в концлагере. (Хотя разве кабинет гастроэндоскопии – не филиал Бухенвальда?) Может быть, ошибка, ночные телефонные хулиганы? Даже не взглянув на экранчик, Инна в панике кинулась в комнату.

Мать с десяти вечера так и сидела, положив лицо и руки на спинку стула.

– Зачем ты мне звонишь? Тебе что, заняться нечем? Дай мне покоя!!!

– Ну что ты кричишь, мне и так плохо, – укоризненно, как обиженный ребёнок, сказала мама. – Давай переложим диванные подушки, а то мне неудобно: вместо больших положим маленькие.

И Инна в ярости стала скидывать на пол многочисленные одеяла, покрывала и пледы. Она подумала, что во вторник матери к нотариусу, а она до кухни дойти не может!

– Жарко… – снова жалобно сказала мама.

– А вдруг это туберкулёз? – в ужасе спросила она.

– Да какой «туберкулёз», если у меня температура тридцать шесть и три! – беспечно ответила мама.

И вдруг её резко качнуло и отшвырнуло к стене. Инна, как в страшном сне, тормошила её, но мама не откликалась.

Так уже было почти четыре года тому назад. Мама в тот страшный вечер поссорилась со своим любовником, – ещё другим, Сергеем Ивановичем. Мама лежала в постели, глаза её закатились, она ни на что не реагировала. Инна трогала её холодные руки и ноги и кричала:

– Не умирай!!! Не оставляй меня с этой бабкой!!!

Но тогда, в январе 2002, мама воскресла. Что же с нею сейчас?

У углового окна светил торшер, стилизованный под фонарь в парке, а Инна бегала по уродливой синей ковровой дорожке и голосила, понимая, что теряет драгоценные минуты. Ничего не поделаешь, надо звонить в «скорую». Как же она ненавидит этих циничных, жестоких медиков, как боится их!

В августе, сидя в отпуске, мама сказала мечтательно:

– Ты убирайся почище, а то, может быть, «скорая» приедет!..

– Что?!! – закричала Инна. – Какая ещё «скорая»?! На… она тут нужна!

А сейчас – что это? Сопор, кома, коллапс, шок? Они увезут мать в реанимацию и заставят Инну с ней сидеть. А она больше «боксов смертников» не выдержит, – хватит с неё бабушкиного инсульта! Сейчас Инна за каплю сна душу продаст!

Ни мамина серебристая "Нокия", ни Лерин красный "Эл-Джи" на позывной «03» не отозвался: «Запрос не выполнен». Она не знала, что нужен ещё один нолик в конце, 030. И тогда она решила бежать на улицу к автомату.

Инна хотела надеть свои убогие полусапожки на толстых каблуках из «распродажи» прямо на босу ногу, но словно кто-то ласково прикоснулся к ней и сказал: не паникуй, торопиться больше некуда, оденься, как следует, всё же зима.

И Инна натянула колготки, тёмно-голубые джинсы и джемпер, связанный крючком, – мышино-серый, с белой сеткой на груди, а сверху серую стёганную куртку с капюшоном, которую звала «зековской» за «квилтинг» – стёганый стиль.

За двадцать шесть лет своей беспросветной жизни Инна Зернова ещё ни разу не выходила на улицу в три часа ночи. Она удивилась, что город уже успел заткать снег.

В их дворе ослепительно светил фонарь. Дорога пуста, ни машинки. Как в том жутком кукольном мультфильме, где маленький мальчик остался один во всей Москве. И Инне тоже казалось, что она сейчас одна во всём мире. Да она и была совершенно одна на всём свете.

А вот через дорогу современный таксофон, – синий, карточный. «03», разумеется, без карты. У Инны она была, она постоянно пополняла её баланс и помнила длиннющий пин-код наизусть!

Инна впервые в жизни звонила в «скорую». Когда в мае на полу кухни она нашла бабушку с инсультом, то поручила это нелёгкое дело её подруге, соседке тёте Тане, у которой был домашний телефон. А теперь у Инны – венчание с кошмаром, никто не поможет.

Ей ответила молодая вежливая девушка с ангельским голосом, – наверное, студентка, ещё мечтающая изобрести лекарство от смерти. Обычно там отвечают злобные старые грымзы. Инна сказала:

– Моя мама что-то не двигается. Но она ещё тёплая!

В квартире за время её отсутствия ничего не изменилось. Инна поняла, что не сможет здесь находиться ни секунды, – у неё просто мозг разорвётся. И она стала ждать бригаду в подъезде, у замызганного окна с грязным подоконником.

Ей показалось, что прошла вечность. На зимней улице по-прежнему ни души, ни машинки. Но вот на пустой дороге между домами зловеще сверкнула «люстра» «скорой медицинской помощи».

На вызов приехали мужчина и женщина, – доктор по-джентльменски тащил переносной кардиограф. К пациентке они даже не подошли, спросив с порога в один голос:

– Когда вы обнаружили труп?!!

– Какой «труп», она же ещё тёплая! – закричала Инна.

– Так они не сразу остывают, – сказала маленькая и толстая фельдшер. – Вон у неё трупные пятна. И вены спавшие. Сразу видно хроническую сердечную недостаточность. Почему она не лечилась? Молодая ведь женщина!

Инне же её мать всегда казалась глубокой старухой, да и выглядела она соответственно,– редкие, похожие на осеннюю траву волосы, испорченные химическими завивками.

В лице фельдшера – обида за коллег, не получивших ни копейки денег с усопшей пациентки.

– Так я думала, что это кома или коллапс, – прошептала Инна. – Бабушка в мае от инсульта умерла, а теперь вот и мама…

– Так, той дамочке было уже, конечно, под семьдесят, – грустно подсчитал доктор,– а здесь…

– Что ж, – надменно сказала фельдшер, – дайте нам её паспорт, – мы выпишем вам справку о смерти. Одну отдадите милиции, другую оставите для похорон.

– Милицию тоже мне вызвать? – деловито спросила Инна.

Ей сейчас совершенно всё равно, что делать, главное, не быть здесь.

– Нет, мы сами вызовем. Ничего здесь не трогайте.

Увидев дату рождения, фельдшерица прикрикнула:

– Так она что, умерла сразу после своего дня рождения?!

– А что, так нельзя? – спросила Инна.

Всё вокруг неё, как в тумане. У Инны голос стал пьяным, она еле подбирает слова.

Фельдшер строго велит рассказать, как всё произошло.

– Она позвонила мне из другой комнаты…

– А вы что, разве не вместе живёте? – перебила фельдшер Исакова.

– Вместе.

– Она работала?

– Да, до конца ездила на работу.

Исакова прикрикнула:

– Вы что, хотите сказать, что она пришла сегодня с работы? Могла работать в таком состоянии?

Наконец они убираются. Баба – типичная хабалка от бесплатной отечественной медицины. А вот доктор, хоть и не русский, его фамилия – Алиев, даже, кажется, расстроился, что не смог ничем помочь. Хотя мало ли у кого какая фамилия?

Инна снова торчит в загаженном подъезде. Всё ясно. Сколько же «признаков скорой смерти» она пропустила! Преагония, агония… медленное угасание. Преагония началась с падения с дивана.

Перед смертью у человека меняется голос, появляются неожиданные увлечения, он отрекается от всего, что всю жизнь боготворил. Мама и бабушка увлеклись просмотром телепередач, бабушка уничтожила свои "кроссвордные" тетрадки. А уж её сами собой вывернувшиеся руки… Когда Инне было четырнадцать, мать сказала:

– Не наливай чай через руку, а то умрёт кто-нибудь.

За неделю между ними произошёл ужасный разговор. Видно, мать её чем-то спровоцировала, потому что Инна кричала:

– Я тебя в морге брошу! Мне тебя хоронить не на что!

– А я тебе каждую ночь сниться буду, я тебя с ума сведу, – как злобная ведьма, пообещала мать.

А перед сном Инна попыталась представить свою новую жизнь без матери. Есть вечерние встречи, куда ей хочется пойти, а мать не пускает, скандалы устраивает. Без матери у неё теперь у неё будет новая, полноценная жизнь.

«Я теперь свободна! – поразилась Инна своему открытию. – Я могу теперь пойти, куда захочу! Я даже могу поехать к Кате Ежовой в Можайск!»

Арендная плата за бабушкину квартиру теперь вся её, вдвоём с матерью ей грозила бы нищета. Но хватит ли ей на жизнь четырех с половиной тысяч (мать смогла сдать двухкомнатную смежную квартиру лишь по цене комнаты)? На работу её обратно Стерлядкин не возьмёт, не пожалеет, не взирая на весь свой иконостас.

Приехал участковый по фамилии Тургенев, молодой черноволосый красавец. Мама сказала бы про него: жениха бы тебе такого! Но это только в бульварных романах и сериалах у них мог бы завязаться роман при таких обстоятельствах, в жизни же всегда возрастает энтропия.

Тургенев вёл себя, в отличие от медиков, очень вежливо и корректно. Спросил:

– Собаки нет?

– Только кошки.

Милицейский включил в зале верхний свет, – наверное, сфотографировал тело. На кухне Инна под протокол рассказала ему обо всём, что случилось за последние двое суток. Тургенев записал её показания своими каракулями довольно трогательно: «И тогда я зашла к маме…» Инна расписалась: «С моих слов записано верно и мною прочитано».

Наконец-то Тургенев убрался, цинично велев ждать труповозку и оставив для неё бумагу.

Инна снова в подъезде. Третий тайм, пять часов утра, сосед Фаргат вывел на прогулку своего рыжего, как глина, и большого, как телёнок, мохнатого пса.

Этот Фаргат служил в ОМОНе, был внешне чем-то похож на Бориса Тургенева. Он всё пытался навести порядок в их подъезде, но до реальных дел у него не доходило, обрываясь на скандалах, угрозах и матерщине. Как же хорошо, что он к ней не лезет,– что это соседка делает здесь в такую рань?!

И тут Инна вспомнила, что милиционер так и не выключил люстру. Летом у них нагорало два киловатта, зимой – три.