Kitabı oku: «Водоворот», sayfa 6

Коля перевел дух и налил еще по стопочке.

– Как там уж меж ними было – не знаю точно. Знаю, что орел наш Наташке голову задурил и бросил. Это еще Смирнов в армии был… Он осенью вернулся, Наташка уже в город уехала. И такой он парень стал – все наши девки ахнули. В армию уходил заморышем, а вернулся – в плечах косая сажень, ростом меня догнал, серьезный такой. На границе служил, где-то в Средней Азии. А я вот на Дальнем Востоке БАМ строил. Я там даже амурского тигра видал однажды. Своими глазами!

Ковалев кашлянул, но не избежал длинного отступления о повадках амурских тигров… Вернуть Колю к продолжению рассказа было непросто. Впрочем, Ковалев катастрофически пьянел, и Коля с каждой стопкой водки казался ему все трезвее и рассудительней.

– Да, я ж про Наташку хотел досказать… – Коля зевнул. – В общем, Смирнов ей предложение сделал в начале следующего лета. И она, вроде бы, не отказалась. Гуляли они вместе недельки две. И тут опять наш орел прилетает! Задело его, видать, что Наташка к Смирнову перекинулась. Он ее только пальцем поманил, она к нему и побежала… Смирнов обиделся очень. Пьяный к ней заявился, с топором, убить хотел. Вот такая вот Санта-Барбара… Орлов-то с Наташкой наигрался и в свою Москву уехал. А она следующей весной сыночка родила. Сережкой назвали… Это я точно помню, потому что про отчество много разговоров было.

Ковалев с трудом приоткрыл глаза и выдал:

– Тезка мой, значит…

– Точно, – кивнул Коля многозначительно, а потом хлопнул себя по лбу. – Ерш твою растудыть… Да ты набрался, я смотрю.

Дальнейшее Ковалев помнил совсем смутно – он все время пытался открыть глаза и никак не мог. Колин рассказ тонул в тяжелом мареве сна: серая с рыжиной собака ныряла за рыбой, бабушка стояла у плиты и жарила оладьи под грохот поезда…

– …спился и умер, баба Каблукова плакала еще.

Голубая вода бассейна темнела и поднималась, выплескивалась за борта, лилась тяжелым неумолимым потоком…

– …каждый год цветы в воду бросал с моста.

Весла терли ладони, а течение сносило лодку все ниже и ниже, и не хватало сил его превозмочь. Инна смотрела снисходительно и спрашивала, не хочет ли он узнать у нее, как правильно грести против течения.

– …утонул весной, в ледоход… Недавно, полтора года не прошло. Или прошло?

Черная вода сомкнулась над головой, чтобы никогда не разомкнуться, а холодная липкая рука за щиколотку тянула на дно…

– Вот такая вот Санта-Барбара…

* * *

Река знает и помнит все. Но никому не расскажет. Неумолимо вместе с водой течет время, уносит прозрачные отражения в серебристой чешуйчатой ряби. Тают в тумане голоса и отголоски, уплывают запахи весны, кончается юность – сменяется новой весной и новой юностью. Река течет в море, время течет в вечность… Но где-то в темных омутах оседает память отражений, голосов и запахов; и жарким летним днем, потревоженная быстрыми рыбками, к ночи поднимается из глубины призрачными видениями – отражениями, голосами и запахами. И кажется, что давно ушедшие зовут живых к себе, манят на черное дно – дно памяти.

Отражается в воде покосившаяся банька, почерневшие бревна, просевшая в сторону берега стена, кривой косяк двери. Тронь отражение, пусти круги по воде – и поднимется из омута памяти новехонький сосновый сруб, темно-желтые стены, затеплится огонек в маленьком окошке, поплывет над водой девичий смех и заговорщицкий шепот. Испокон веков юницы заглядывают в будущее. А потом, спустя годы и годы, рады одним глазком глянуть из будущего обратно, посмотреть в отражение банного окошка с теплым огоньком, вдохнуть запах зрелого лета.

Два зеркала – прошлое и будущее – стоят друг напротив друга, и в обе стороны убегают бесконечные дорожки отражений.

Четыре девы гадают на обручальном кольце и верят в свое гадание.

– Я ничего специально не раскачиваю! – шипит одна. Аля. Ей пятнадцать. У нее в руках нить с привязанным к ней колечком, колечко качается и звякает о стенки стакана с водой. Вода вернется в реку, ляжет на дно омута памятью, и будет иногда звенеть под берегом тихий колокольчик – золотом по стеклу.

– Ты нарочно мне не раскачивала, а Зойке раскачиваешь! – Таня от досады сжимает кулаки. Ей четырнадцать. Через десять лет она выйдет замуж, потом родит двоих сыновей, станет доктором наук…

– Можешь не верить! – фыркает Аля. – Это моя бабушка колдунья, а не твоя. Я всегда гадаю верно.

Она выйдет замуж через шесть лет, а через восемь родит дочь.

– Давайте лучше на воске. Колечко скучно. – Зоя недовольно кривит губы. Ей тоже пятнадцать, но ростом она ниже всех. Она никогда не выйдет замуж, у нее никогда не будет детей.

– Сначала мне на колечке! – Наташа обиженно сводит брови домиком. Ей тринадцать, она самая младшая. Она рано умрет.

– Да, сначала надо Наташке, – кивает Аля. – Загадывай.

Наташа поднимает глаза к низкому потолку.

– Э-э-э… Колечко-колечко, сколько у меня будет детей?

У Али дрожат пальцы, дрожь бежит по ниточке, колечко качается сначала незаметно, потом все сильней, ударяет о стекло – звяк! – и унимается вдруг, останавливается, качнувшись еще несколько раз, но уже не касаясь стакана.

– Один. – Аля натянуто улыбается. Она не хотела, чтобы колечко ударилось в стекло. Она всеми силами старалась удержать его на месте. Она одна точно знает, что это гадание честное – потому что колечко не слушается ее.

– А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.

– Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.

– Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.

– Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.

– «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.

– Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.

– Какую жертву? – Наташа замирает вдруг, незаметно для себя выпрямляется.

– Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.

– И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.

– А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!

Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.

– Чего?

– Кто из нас самая красивая?

Он не долго думает.

– Наташка!

Она тоже подбегает к окну.

– Ну ты и гад же! Они теперь отдадут меня водяному!

– Не бойся. Я и есть водяной.

– Ты еще не водяной! – усмехается Аля. – Вот утонешь – тогда и станешь водяным.

– Я не утону.

Девы выходят на берег в самой середине самой короткой ночи в году. Серебрится воздух, над теплой водой поднимается пушистый парок и затягивает туманом лес на другом берегу, и ажурный мост, и насыпь… Они юны и прекрасны, как речные нимфы, и одеты только в венки из васильков. Смирнов подглядывает за ними из-за коряги, стоя по пояс в воде. Этот сон будет сниться ему всю жизнь, пока он не утонет, но это случится нескоро.

Девы снимают венки и зажигают свечи, заходят в воду и пускают венки по реке – четыре огонька качаются в серебристом тумане, расходятся по сторонам. Венок Зои с красным маком замирает на месте и возвращается, остальные течение несет вперед. Алин венок прибьет к другому берегу, венок Тани уплывет вдаль, а венок Наташи затянет водоворот под мостом. Но они об этом не узнают, потому что огоньки скоро скроет туман. Об этом будет помнить только река. Но никому не расскажет.

* * *

Ковалев проснулся от грохота поезда за окном. Комнату наполнял призрачный красный свет, стоял жуткий холод, расстегнутые джинсы сползли, отчего ногу больно колола застежка ремня, а от малейшего движения глазами к горлу подкатывала тошнота. Ходики показывали половину седьмого утра.

Ковалев сел на постели – голова затрещала и едва не лопнула, очень хотелось обратно под одеяло. Ледяной пол обжег пятки, а тапок он нащупать не смог – они нашлись потом, запутанные в простыне.

Кошмар… Свинство… Да еще и перегаром будет разить весь день – в детском учреждении.

Он босиком прошлепал в кухню и трясущимися руками ухватился за банку с остатками огурцов. Выпил весь рассол до дна. Холодно было потому, что вечером он не задвинул вьюшку. Да и дров в печку не подкладывал.

От рассола с привкусом браги его тут же вырвало. Он долго чистил зубы и порезался, когда брился, – руки тряслись. Подумал и все же сжевал засохшую горбушку хлеба с груздем – стало немного легче.

На улице снова было ясно и морозно, Ковалев вышел за калитку, стараясь ступать твердо и дышать поглубже, – вдруг в голове прояснится от свежего воздуха? Он так сосредоточился на этом, что дернулся от неожиданности, когда из темноты к нему шагнула давешняя черная старуха. Он едва не сбил ее с ног…

– Извините… Я… вас не заметил… – пробормотал он, отступая на шаг.

В тусклом свете фонаря только и было видно, что ее лицо, – одежда сливалась с темнотой. Даже жутко стало. Старуха ничего не говорила, лишь смотрела и моргала часто-часто.

– Вы что-то хотели? – спросил Ковалев, немного досадуя на задержку: ведь снова опаздывал!

Старуха продолжала моргать.

– Простите, я спешу.

Ковалев хотел ее обойти и двинуться дальше, но тут она наконец заговорила:

– Внучек, тебе, наверное, одному тяжело за домом смотреть. Уходишь рано, возвращаешься поздно…

– Да нет, все нормально. Я только ночевать прихожу.

– Я бы печку могла стопить, прибраться…

В прислугу, что ли, нанимается?

– У меня сейчас денег нет, простите. Я как-нибудь сам.

– Нет-нет, – бабка испуганно замахала руками, – какие деньги? Не надо никаких денег. Я так.

Делать ей, что ли, нечего? Впрочем, наверняка нечего. Но подобного благотворительного акта Ковалев все равно понять не мог. На воровку она не похожа, и живет скорей всего поблизости.

– А вам, простите, зачем это нужно?

Старуха помолчала, заморгала снова.

– Скучно мне, внучек, одной. Никому я, старая, не нужна. Никого у меня теперь нет. Так хоть с кем-то словом перекинуться, да и доброе дело сделать.

Прозвучало это неубедительно. А впрочем, Коля ради разговора литр водки купил и закуски принес… Может, им здесь в самом деле так скучно? А тут – новый человек. Любопытно. Ведь стояла же позавчера эта старуха, издали Ковалева разглядывая…

Ковалев вздохнул – если отказаться, она не отстанет, а время идет… Да и жалкая она была, несчастная… А дом к вечеру опять промерзнет, и топить придется до завтрашнего утра.

Он достал из кармана ключ и протянул старухе:

– Вот. Вы только печку мне стопите, а то я совсем не умею. Больше ничего не надо. И чаю там попейте. У меня печенье есть и конфеты шоколадные. Обязательно попейте чаю. И конфеты ешьте, не стесняйтесь.

Лицо ее посветлело, и вместе с улыбкой на глазах выступили слезы.

– Спасибо, внучек… Спасибо… Дай тебе бог здоровья, и доченьке твоей…

– Это вам спасибо, – пожал плечами Ковалев. – Мне идти надо, извините. Я опаздываю.

Она закивала, и две слезы выкатились на желтоватые щеки.

Ковалев двинулся вперед, отошел на несколько шагов и оглянулся – старуха смотрела ему вслед.

– Как вас зовут?

– Баба Паша меня зови. – На лице ее вместо слез появилось умиротворение, спокойная радость. Нет, Ковалев бы ни за что не поверил, что бабуля прячет камень за пазухой.

Перед завтраком Зоя Романовна напутствовала детей на предстоящую исповедь, и, надо сказать, очень убедительно. Этого у нее было не отнять – ее голос имел гипнотическое действие, почти волшебное. Она подбирала красивые слова и произносила их не проникновенно, а непринужденно, будто приглашала очутиться в сказке. Ковалев видел, как Аня смотрит ей в рот – и тоже хочет в эту сказку, и верит, что окажется в ней… Интересно, чья же сказка победит? Страшная сказка Инны или сладкая сказка Зои Романовны?

Он думал, что хуже манной каши и молочного супа ничего быть не может, но ошибся – на завтрак подали постное (по случаю исповеди) морковное суфле. Ковалева и без того мутило, и, положив в рот кусочек, он долго не решался его проглотить. Рядом прыснула Инна, Ковалев закашлялся и едва не выплюнул вареную морковку обратно в тарелку. После этого он больше не экспериментировал.

Инна стояла в стороне и непринужденно болтала с инструктором Сашей. Сегодня на ней была теплая вязаная юбка длиной почти до щиколоток, узкая и обтягивающая даже колени. Интересно, как в этом ходят и не падают?

– Хотите, пойдем ко мне в кабинет? – спросила Инна с блуждающей улыбкой, когда Ковалев вышел из-за стола. – У детей процедуры…

Он собирался спросить, что ему делать в ее кабинете, но она опередила его вопрос:

– Я расскажу вам о проблемах дошкольников в новом коллективе.

Ее кабинет был маленьким, завешанным картинками из детских сказок, но кроме рабочего стола в нем стояли два скромных кресла перед чайным столиком размером с табуретку – для непринужденной беседы ребенка с психологом, надо полагать.

– Хотите бутерброд? – спросила Инна, включив пол-литровый дорожный чайник. – По четвергам я всегда беру с собой бутерброды, потому что на завтрак подают невообразимую дрянь.

– Не откажусь, – кивнул Ковалев, вспомнив, что закусывать никогда не поздно.

– Представьте, они собирались устроить постные дни по средам и пятницам… Но мой папа пояснил Татьяне, что существуют нормы суточного потребления ребенком мяса и молока, которые нарушать не стоит – можно не только потерять место главврача, но и заработать дисквалификацию. Теперь они суточные нормы не нарушают, но четверговый завтрак – это нечто…

– Я вас не объем? – спросил Ковалев, принимая половинку багета с сервелатом, тонюсеньким кусочком сыра и салатным листом.

– Ни в коем случае. Я позаботилась о вас заранее.

– Спасибо. Еще три дня назад я считал, что ем все подряд.

– На здоровье. Вы как-то помято выглядите сегодня. Мне показалось, вы плохо себя чувствуете.

Впившись зубами в багет, Ковалев совсем расслабился.

– Вчера ко мне приходил сосед… Мы с ним выпили немного.

– Наверное, Коля? – Инна снисходительно улыбнулась.

– Ну да, Коля…

– Коля – прелесть! – Она улыбнулась еще шире. – Зануда, конечно, но я так люблю его послушать! Он вам показывал своего чистокровного волкодава?

– Ага.

– У него еще есть стопроцентная русская голубая. Пушистая и полосатая.

– Еще он мне рассказывал про настоящее динго – плод генной инженерии.

Инна вдруг переменилась в лице:

– А что это он «настоящее динго» вспомнил?

Ковалев не обратил внимания на эту перемену.

– Это я его спросил, что за пес бродит по ночам у моста.

Инна отложила бутерброд и откинулась в кресле. И спросила тихо-тихо:

– Вот как? Вы его видели?

– Только хвост. А что, это в самом деле плод генной инженерии?

– Нет. Конечно нет. – Она почему-то посмотрела на дверь.

– Неужели местный жеводанский зверь?

– Жеводанского зверя не было. Было много крупных волков. Такие аномалии случаются, у нас после войны волки тоже часто нападали на людей. Кстати, никогда не поворачивайтесь к нему спиной – он считает это слабостью. Или провокацией.

– К кому? К жеводанскому зверю? – улыбнулся Ковалев в ответ на ее серьезность.

– Вообще ни к какому зверю нельзя поворачиваться спиной. Кроме бешеного – от бешеного надо бежать.

– Они и справку предъявляют? О бешенстве?

– Бешеный бросается сразу, здоровый подумает, прежде чем напасть. На вас, по крайней мере. Не смотрите так, мой дед был охотоведом.

– Вы мне скажете, наконец, что это за «настоящее динго» или так и будете ходить вокруг да около?

– Если я вам скажу, вы мне не поверите и посмеетесь. – Взгляд ее снова стал рассеянным, а лицо – задумчивым.

– Вы все-таки скажите, а я посмотрю, смеяться или нет.

– Это хтон, демон смерти.

– Потрясающе… – Настала очередь Ковалева откинуться в кресле. – Вы в самом деле считаете, что над этим не стоит смеяться?

Она не спешила ответить, снова заговорив о своем:

– В Европе много поверий о призрачных собаках, в православной традиции собак тоже считают нечистыми животными. Появление хтона лично для вас – это знак, но к добру или к худу – не знаю.

– А вы не сомневаетесь, что мне встретился именно хтон? Вы не пробовали предположить, что это обычная дворняга?

– Я знаю, как выглядит хтон.

– Хорошо. Если я еще раз встречу это «настоящее динго», я непременно его изловлю и приведу вам показать.

Может, она и не хотела смеяться, но смешок все равно пробился наружу сквозь прикушенные губы. Этого Ковалев не выдержал – положил остатки бутерброда на столик, поднялся и вышел вон. Она смеялась ему вслед совсем уж откровенно.

В коридоре он тут же столкнулся с басоголосой докторицей, которая смерила его взглядом и пробормотала себе под нос что-то вроде: «А ведь женатый человек!» Уму непостижимо, как быстро тут рождаются сплетни…

Дверь в молельную комнату, обычно запертая, на этот раз была распахнута настежь – там суетились четыре воспитательницы, главврач и Зоя Романовна. Ковалев заглянул туда из любопытства, на секунду, но это не осталось незамеченным.

– Проходите. – Главврач улыбнулась ему сладко и жалостливо. – Можете убедиться, тут нет ничего страшного.

Ковалев задержался на пороге, окинув молельную комнату взглядом, – трудно представить, что раньше тут был спортивный зал, разве что размер соответствовал. Даже резные царские врата присутствовали, а за ними в натяжной потолок били пучки оранжевого света, и их отражение вместе со светом спрятанных в алтаре окон освещало комнату будто в сказке. К царским вратам поднимались две ступени вычурной формы, затянутые в блестящий линолеум, а амвон стоял на широком пушистом ковре. Ковалев не очень-то разбирался в церковной утвари, но на экскурсиях в церквах бывал. Высота потолка не позволяла разместить многоярусный иконостас, но иконы поражали размером и красочностью: все лучшее – детям.

– Нравится? – с кокетливой улыбкой спросила главврач.

– Богато, – кивнул Ковалев.

– Если хотите, можете остаться, посмотреть и послушать.

– Спасибо, нет.

– У нас сегодня необычная служба. Будем крестить Павлика Лазаренко, это для нас праздник.

Зоя Романовна, распоряжавшаяся приготовлениями к службе, повернулась так резко, что под ее каблуками звонко скрипнул линолеум.

– Татьяна Алексеевна… – многозначительно и с нажимом произнесла она. – Вряд ли Сергей Александрович найдет это событие праздничным.

– Я полагаю, назначенные в соответствии с законом опекуны уже решили за Павлика, креститься ему или нет, – едко ответил Ковалев. – И мое мнение тут никого не интересует.

– Совершенно верно, – кивнула Зоя Романовна.

Одна из воспитательниц тоже оглянулась:

– Как вы могли подумать, что Павлика кто-то принуждает! Да он с самого утра весь светится от радости! Он так ждал этого дня!

– Я вовсе не думал, что его принуждают, этого только не хватало… – пробормотал Ковалев, предчувствуя, какой поднимется ор, если он попробует высказать свою точку зрения.

Немедленный уход не уберег его от шипения вслед.

– Девочки, перестаньте, – громко шептала главврач. – Если не хотите, чтобы у нас были неприятности.

«Девочки» только зафыркали недовольно – непохоже, чтобы Татьяна Алексеевна, доктор медицинских наук и профессор, пользовалась среди них бо́льшим уважением, нежели Зоя Романовна.

Ковалев не стал мозолить им глаза, оделся и вышел на крыльцо, к ступенькам которого как раз подъезжал навороченный внедорожник, – почему-то ни на миг не возникло сомнения, что на нем прибыл батюшка.

За рулем сидел молодой монах – в черной шапочке и с бородой. Внедорожник лихо тормознул перед входом, так что из-под колес брызнули камушки. Отец Алексий неуклюже выбрался из машины, одергивая рясу, но, оказавшись на земле, кашлянул и принял степенный вид. Более всего он напоминал Санта-Клауса – не дотягивал до Деда Мороза: пухлый, среднего роста, с окладистой, но не длинной бородой и красивой круглой лысиной и, конечно, с крестом на хорошо обозначенном животе. Ковалеву вспомнился Блок: «И крестом сияло брюхо на народ…»

Батюшка действительно пошел на Ковалева брюхом вперед и, хотя был ниже ростом, смотрел по-отечески свысока. Доброжелательно и строго, соответственно сану.

Ковалева на секунду смутил его взгляд – словно ряса давала этому человеку право смотреть свысока. Даже не опустить смиренно глаза и то показалось хамством, оскорблением чувств верующих. Ковалев не опустил взгляд и со страхом ждал какого-нибудь к себе обращения, но батюшка лишь кивнул ему, проходя к двери, и Ковалев кивнул ему в ответ. И не удержался, чтобы не посмотреть ему вслед. Отец Алексий тоже оглянулся, будто почувствовал пристальный взгляд, – строгость в его глазах сменилась теплой улыбкой. Ковалев даже испытал укол совести за свою неприязнь к батюшке, столь обаятельной, обезоруживающей была эта улыбка.

– Ну-ну, – пробормотал Ковалев себе под нос, скатываясь со ступенек.

Он не знал, куда пойти, – до окончания процедур оставалось сорок минут, и провести их на скамейке было бы слишком зябко. Впрочем, и шататься по парку в одиночестве не хотелось. Ковалев направился к задней калитке и только потом поймал себя на мысли, что идет к реке…

Он огибал корпус, когда услышал за углом возню и громкий шепот: два оболтуса вылезали наружу из окна туалета и были так увлечены этим делом, что не смотрели по сторонам. Куртки и сапоги уже валялись на заиндевевшей траве под окном. Ковалев остановился в трех шагах от них, у стены, и первый из беглецов свалился едва ли не ему на голову, не удержался на ногах и плюхнулся задом на землю.

Это был Сашенька Ивлев, приютский мальчик, пример смирения и кротости… Он лишь раскрыл рот, увидев перед собой Ковалева, но выговорить ничего не смог. А ведь должен был предупредить товарища… Товарищ не заставил себя ждать, и Ковалев снова удивился – им оказался Селиванов. Нет, то, что Селиванов решил сбежать из корпуса, удивительным не было, а вот выбранная им для этого компания… Он ловко приземлился на ноги с довольной физиономией, но тут увидел Ковалева, слегка присел и выдал:

– Оба-на…

Ковалев был далек от мысли сдать беглецов воспитателям, но происходящее показалось ему забавным.

– И чё теперь? – спросил Селиванов, переведя дух. Сашенька Ивлев так и сидел на земле, а лицо его стало плаксивым и жалостным.

Ковалев пожал плечами и хотел пойти своей дорогой, но заметил, что Селиванов смотрит не на него, а вверх, на окно туалета. И точно: беглецов было не двое, а трое. На подоконнике перед распахнутым окном, одетый в куртку с капюшоном, стоял Павлик Лазаренко, и по его лицу не было заметно, что он светится от счастья перед предстоящим крещением. Был у них и еще один помощник – его имени Ковалев не знал, – видимо, должен был помочь малышу и прикрыть окно за беглецами.

– Куда маленького-то тащите? – усмехнулся Ковалев. Он не сомневался, что старшеклассники собирались покурить за территорией, – зачем еще подросткам бежать из корпуса?

– А вам какая тапочка? – окрысился Селиванов. – Пашка – мой брат, понятно?

– Понятно, – пожал плечами Ковалев и направился к калитке, делая вид, что ничего не происходит.

– Хрена́ вам понятно… – проворчал Селиванов ему в спину.

Ковалев нарочно свернул с тропинки, едва вышел за калитку, чтобы ребятам не довелось столкнуться с ним еще раз, – не хотелось им мешать, что бы они ни задумали.

Он сильно пожалел о своем решении, когда через несколько минут вышел из леса и увидел, как троица исчезает из виду, спускаясь к реке, а за ними рысцой бежит крупный серо-рыжий пес – «настоящее динго». В эту минуту Ковалев был далек от мысли изловить собаку, его напугало другое: пес большой и агрессивный, он может и броситься на пацанов, особенно на маленького.

– Эй, погодите, погодите! – крикнул он, но ребята уже скрылись под берегом – могли не слышать, а скорей всего просто не поняли, что это им.

Ковалев, недолго раздумывая, бросился вниз по крутому склону.

И надо было бежать поверху, чтобы срезать угол, под которым поворачивала река, чтобы не потерять собаку из виду, но Ковалев поздно это сообразил, а потому побежал еще быстрее. Он боялся поскользнуться, но под ноги не смотрел, глядя лишь на силуэт бегущего за пацанами пса, пока не споткнулся о травяную кочку: не удержал равновесия и кубарем покатился вниз по берегу.

Это потом он подумал, что запросто мог свернуть шею, а когда падал, не чувствовал ни страха, ни боли – только досаду на собственную неловкость. За две-три секунды перед глазами небо раз десять сменило землю, не было и речи о том, чтобы остановить падение, даже лицо прикрыть руками не удалось – Ковалев не оказался в воде только потому, что на пути ему встретился одинокий куст. И будь его ветки хоть немного потолще, Ковалев бы точно переломал ребра – но об этом он подумал потом, вечером, разглядывая в зеркало багровые синяки на боку. А тогда он хотел немедленно встать и не понимал, почему тело его не слушается, почему нечем дышать и так трудно разобраться, где верх и где низ.

– Сергей Александрович! – услышал он голос далеко наверху, а потом, почти сразу, – гораздо ближе: – Сергей Александрович! Сережа!

Ковалев сел, тряхнул головой и посмотрел наверх: крутой берег плясал перед глазами, и женская фигурка в длинной вязаной юбке двоилась, троилась и перескакивала с места на место – Инна спускалась вниз, и на удивление скоро. Ковалев выругался про себя – меньше всего он хотел, чтобы кто-то видел это дурацкое падение.

– Сережа, как вы? – с неподдельным участием спросила Инна, остановившись шагах в пяти. – Вы не ушиблись?

На лице ее не было и тени улыбки, хотя Ковалев считал, что ей должно быть смешно, – во всяком случае, это гораздо смешней, чем обещание изловить «настоящее динго».

– Нет, я не ушибся, – ответил он холодно и поднялся – его слегка качнуло, но головокружение почти прошло. – Там… эта собака…

Он осекся – не хотелось выдавать мальчишек даже Инне.

– Вы в самом деле собирались ее поймать? – спросила она без тени улыбки.

– Нет, мне показалось, она за кем-то бежала… – неуклюже соврал Ковалев.

Инна не стала иронизировать.

– Возвращайтесь в санаторий, сейчас закончатся процедуры. Я ведь искала вас, чтобы это сказать: сегодня они кончаются на полчаса раньше.

Ковалев посмотрел на часы: стекло треснуло, секундная стрелка беспомощно трепыхалась на одном месте, не в силах перескочить на следующее деление.

– Вы не верите даже в простейшую бытовую магию матерных ругательств? – Инна посмотрела на него с жалостью.

– Чего? – со злостью спросил Ковалев. Часов было жалко – он не мог без них обходиться.

– Выругайтесь. Любой на вашем месте обязательно выругался бы. Только это надо делать с чувством, иначе не сработает.

– Может, стекло станет целым?

– Стекло – нет, а вот сдвинуть стрелку с места это могло бы помочь.

Ковалев сплюнул и щелкнул по часам ногтем – секундная стрелка качнулась и перепрыгнула на следующее деление, замерла ровно на секунду и пошла дальше. Сколько времени часы стояли? Минуту? Пять минут? А вдруг он опоздает?

– Идите, – улыбнулась Инна.

Он кивнул и скорым шагом направился вверх по склону, стараясь не хромать, а едва Инна скрылась из виду – побежал.

Нет, в санаторий Ковалев вернулся вовремя, детей еще не вывели в холл. Зато он немедленно столкнулся с Зоей Романовной.

– Где вы были? – спросила она строго и подозрительно.

– Я гулял, – фыркнув, ответил Ковалев – какого черта он должен давать ей отчет?

– У меня такое впечатление, что вы не гуляли, а валялись под кустом. – Она смерила его взглядом. – И перегаром от вас сегодня разит просто неприлично.

– Даже если я валялся под кустом, вас это не касается. И что я делаю по вечерам – тоже. Я в отпуске.

– Это детское учреждение. Здесь не место пьяницам и хулиганам.

– Я могу подождать Аню на улице, – усмехнулся Ковалев.

– Я была бы вам признательна, но у воспитателя не будет времени одевать вашу дочь. – Зоя Романовна сжала губы. – Так что просто приведите себя в порядок и старайтесь не дышать на детей, здесь лечатся астматики.

Она развернулась, давая понять, что разговор окончен, но Ковалев не удержался и кинул ей вслед:

– Вы считаете, что дышать свечным чадом детям-астматикам полезно?

Зоя Романовна оглянулась.

– Вне всяких сомнений, присутствие на богослужении благотворно сказывается на здоровье детей. Татьяна Алексеевна написала об этом монографию, можете с ней ознакомиться, это признанный научный труд.

– Если считать теологию наукой, может быть.

– Это монография по медицине, – сдержанно ответила Зоя Романовна и пошла прочь.

– Надеюсь, в туберкулезных санаториях детей не причащают одной ложкой на всех… – проворчал Ковалев.

Некстати из медицинского крыла вышел Владимир Петрович – пожилой педиатр.

– К вашему сведению, молодой человек, кагор, применяемый при богослужении, имеет концентрацию спирта, которая наилучшим образом способствует обеззараживанию. Наши предки были мудры.

– Способствует – это вовсе не означает «полностью уничтожает все бактерии». Надеюсь, шприцы вы не в кагоре вымачиваете, а в автоклаве кипятите.

– Мы уже давно используем одноразовые шприцы, – посмеялся педиатр и направился своей дорогой.

Ковалев пожалел, что снова ввязался в бесполезные препирательства, но все же подошел к зеркалу – он не привык выглядеть неопрятно. И тут Зоя Романовна оказалась права: выглядел он и в самом деле так, будто валялся под кустом, что было не так уж далеко от истины… Даже сухие листья в волосах запутались. И если причесаться и отряхнуться ничего не стоило, то отекшее после вчерашнего лицо спрятать было трудно.

Ковалев застал только начало скандала из-за исчезновения Павлика – воспитательница надеялась найти его в одном из кабинетов физиотерапии. Пришлось поторопить Аню – ей было любопытно, что такое молебен, хотелось взглянуть на молельную комнату и на батюшку. Впрочем, батюшку она все же увидела, рассматривала его широко открытыми глазами и спросила громко, с детской непосредственностью:

– Пап, а это поп – толоконный лоб?

Ковалев кашлянул, а отец Алексий, проходя мимо, улыбнулся Ане так же тепло и обаятельно.

– Ань, поп – это невежливое слово, вежливо надо говорить «батюшка».

– Почему батюшка?

– Так принято.

– А Балда говорил «батька». «Что ты, батька, так рано поднялся – чего ты взыскался?» – продекламировала она.

– Кто тебе сказал, что Балда был вежливым парнем? – усмехнулся Ковалев.

Он вовсе не собирался показывать Ане молельную комнату, несмотря на ее любопытство, но когда они направились к выходу, их нагнала главврач.

– Я ни в коем случае не агитирую вас присутствовать на службе, но мне кажется, Анечке было бы любопытно посмотреть на нашу молельню, – сказала она, сладко улыбаясь. Да, определенно, между ней и батюшкой имелось внешнее сходство, но Татьяна Алексеевна не имела и десятой доли его обаяния.