Kitabı oku: «Аллиумы», sayfa 2
Распевы
Петербург томился в жаре. Конец мая играл всеми гранями и приводил жителей города в разные состояния. Один из классов прямо высыпал на улицы и площади Пальмиры.
Речь о бичах.
На площади Восстания, рядом с круглым выходом из метро на невысоком выступе один за одним (всего я насчитывала около восьми изо дня в день) лежали солдатиками бомжи, они грелись на солнце, разлагались. Своеобразный пляж. Рядом стояли бутылки с кефиром, из-за угла доносились крики уличных музыкантов, играющих когда как, но в основном плохо.
Бичи загорали, ждали подаяния. Напротив одного из центральных соборов их сидело около десятка на колясках для инвалидов, рядом валялись мандарины, немного хлеба и те же самые упаковки кефира. Совершенно безобидные ребята.
Помню, как однажды в патио (внутреннем колодце старых пятиэтажек) под самодельным навесом в углу пряталась от летнего дождя женщина в лохмотьях. Каждое утро её увозил оттуда такой же мужчина. Думаю, они были парой. Дама всегда передвигалась на инвалидной коляске. Раньше, пока я не знала о существовании этого человека, я выходила в патио бить дешёвые столовские тарелки. Мне нужно было выплеснуть куда-нибудь гнев, и владелец заведения, которому принадлежало патио, разрешал мне проходить порой подобную терапию. Фарфор чудесно разбивался о кирпичную стену, я правильно замахивалась и потом наслаждалась мигом разъединения частей. Никого в патио не было.
А потом появилось существо, и не просто появилось, оно там стало проживать спокойно каждую ночь, прятаться от дождя и ожидать свою половину, когда она заберёт её на следующее утро, и они продолжат прогулки по Петербургу в поисках денег или еды. Больше я не выходила в патио и не разбивала тарелки, я старалась пить пару раз в день успокоительные на валериане. Двадцать капель на пол-стакана и, кажется, порядок. Не дело разбивать свой гнев о стену, что защищает бездомную.
Как-то раз в Староневском районе я обратила внимание на идущих мне навстречу трёх бичей: двое мужчин и дама. Все ссорились. Я пыталась сразу же понять, по какому предмету. Дело было в худом букете искусственных цветов. Дама вертела его в руках и всё сомневалась, нести его дальше с собой или нет, а мужчины не понимали, в чём тут можно сомневаться. Наконец она подошла к первому попавшемуся подоконнику и бросила туда цветы.
– Правильно, – сказал один.
– Давно пора было так сделать, – отозвался громко второй.
Дама не казалась опечаленной или, наоборот, радостной, скорее задумчивой. Команда на обращала ни на кого внимания, но внутри их мира тоже происходили разного рода события, пусть и мелкие.
О, на улице было ужасно. В другой день я шла вдоль Гражданской, приближалась к узкому каналу. Солнце находилось в зените, у меня закружилась голова, я подошла к железным перилам и посмотрела вниз на воду в мелкой ряби. Она была мутного тёмно-зелёного цвета, под лучами казалось, с мелкими светлячками. Я присмотрелась: на дне хранился целый склад посуды. В основном поварёшки, вилки и битые, как сейчас мы их называем, боулы; голов Модильяни не находилось. На дне канала всегда можно было устраивать посиделки и кормить всякую нечисть. В такую жару эта посуда меня завораживала. Металл поварёшек блестел и в канальной пыли казался интересным.
Наверное, большая часть вен Петербурга украшена посудой. Как такое может быть? Что, люди от нечего делать просто подходили и подходят вплотную к воде и кидают туда кухонную утварь по традиции?
Жара стояла нешуточная. По вечерам на улицы выходили компании фольклористов. Я всё изучала в сумерках Старо-Невский и вдруг услышала приближение аккордеона, а вместе с ним человек двадцать, певших русские народные, залихватские.
Проспект голый, никого нет, а звуки становятся всё громче, и вот ты различаешь вдалеке толпу в нарядах, к ним сзади прицепился хвост из непосвящённых, они несут какую-то традицию, знания, они об этом громко поют, и в жарких сумерках это кажется полуреальным. Я представляю, как из каждого колодца в один миг выходят разные группы фольклористов и несут с собой и за собой шлейф определённого уклада. Они распевают слог. Каждая – свой. Металлические воротца открываются, и из каждого дома в замедленном движении выходят традиции и, не слушая друг друга, говорят о себе. Платки повязаны, длинные юбки тяжелы, бороды неухожены, но слоги длятся, как жизнь и, признаюсь, пойти за ними хочется. Всё, что происходит продолжительное время, кажется устойчивым, оно может куда-то привести.
Платок, круглое лицо, пальцы по аккордеону, рот открылся, из него летит слог. Из колодца рядом выходит то же самое. Потом я отхожу от видения, и проспект вновь становится голым. Звуки исчезли.
Когда остаётся одна жара, хочется петь.
В распевах есть традиция, в каждой общности – свой уклад. И к каждой можно понемногу принадлежать, а можно быть одной и, проходя мимо всех, загадочно улыбаться. В голове живёт своё подобие традиции, только откуда оно взялось?
Боюсь, от банальной жары.
Балкон напротив
Длинный балкон, метров двадцать, и довольно широкий. Хозяева квартиры приводили в порядок зону отдыха целый год, с момента покупки жилья. Я редко обращала внимание на эту комнату, но когда всё стало приобретать законченный вид и даже интересный, я, каждый раз открывая окно на своём балконе, устремляла взгляд в сторону чужого оазиса, а то был настоящий оазис.
Проект по озеленению продвигался успешно, из недели в неделю комната встречала новые горшки с цветами, они, разного диаметра, стояли на полу, висели на оконных рамах, прятались в углу на самых высоких полках. Среди зелени прятались три шезлонга.
Летом балкон расцвёл окончательно. Его хозяева постоянно отдыхали, загорали, болтали о том о сём, мне не было слышно содержания. Обыкновенные жители России, средней комплекции, в растянутых трикотажных платьях, купленных в магазинах дешёвой белорусской одежды, штаны со старомодными лампасами в катышках, борцовки в пятнах, которые никак не хотят даваться стиральным машинам, животы, странные причёски и дети/внуки в разноцветных бриджах.
Те люди не пили на балконе, не ели, не читали книг и уж тем более не курили, они просто сидели. То втроём, то в одиночку, то человек семь за раз. Может быть, у них не было дачи в области и потому они решили устроить нечто наподобие террасы у себя в городской квартире, и у них получилось хорошо, ведь по внешнему виду я могла утверждать: им комфортно.
Я пила кофе с молоком даже в тридцатиградусную жару и не спеша поедала маленькие апельсиновые палки в тёмном шоколаде. Я вынесла стул из гостиной и поставила у себя на балконе. Только там дул ветер, и я могла нормально думать и вообще видеть всё вокруг, а то голова начинала плавиться. Люди в балконе напротив делали вид, что меня не замечают, и я им была за это благодарна.
Не так давно я сидела под закрытие в шикарном ресторане и наворачивала за обе щеки вареники с лососем. В тарелке было много сметаны – я смаковала традиционное русское блюдо, часто пользовалась салфеткой, особых манер не придерживалась, в отличие от компании, сидящей чуть поодаль.
Круглый стол среднего диаметра. За ним: пожилые мать и отец, три их дочери почти одного возраста, слегка за двадцать. Иностранцы – приехали из Италии. Гости только что закончили основной приём пищи и были готовы к десертам с наливками. Перед каждой девушкой оказалось по куску торта с обилием крема, главе семейства достался поднос с семью чашами, где таяло фруктовое мороженое. И отцу, и матери мороженое подали на огромных подносах, будто сейчас должна была начаться дегустация в Адриатике. Каждому члену семейства принесли по красивой рюмке, в которой ждала своей встречи с итальянскими губами наливка.
– Только осторожно, очень крепко, – предупредили гостей.
– А как называется этот напиток по-русски?
Официантка смутилась, очевидно, не поняла вопроса.
– Ладно, скажите краткое название, – с трудом выдавила из себя одна из гостей на русском.
Я удивилась. Кусок вареника упал в тарелку, и немного сметаны попало мне на платье, я замотала головой и вновь взялась за салфетку – зачем молодая итальянка вдруг заговорила на русском? Это было неоправданно. С самого начала следовало бы осведомить нас о своём знании. Что в таких случаях обычно происходит? Всем некоторое время не по себе, но в конце концов официантка сообразила бы и сказала что-нибудь «около», и семья этому поверила бы.
Боже, как я была голодна!
Я долго наблюдала за иностранцами. Они походили на персонажей разворота из журнала о стильных квартирах. Счастливая полная семья, отдыхающая за границей, вкушающая национальную кухню принимающей стороны и потихоньку запивающая её розовой пакостью.
Никто никого не перебивал. Когда говорил один член семейства, все остальные слушали его и понимающе кивали. Много от души смеялись, но не очень громко, и фотографировались на память с десертами, наливками или просто у красивого пианино.
Я же уплетала вкусные вареники и думала про себя: «Они мне не нравятся. Слишком хорошо, чтобы походить на правду, скучно, с этим нечего делать. Неужели так взаправду бывает, когда всё нормально? Когда вся семья счастлива, все здоровы, красивы, все держатся определённых манер и знают о мере? Либо вы искусные лжецы, либо я весной окончательно спятила».
Сегодня я попала к друзьям на летнюю террасу, и мы сидели в знакомом составе, похожем на тот, что случился месяц назад, когда я познакомилась с красивым Павлом и этой встречей закрепила понимание отдельных мужчин как настоящего типажа.
Паша сидел рядом, и они с другом уже собирались домой. Ничего особенного сегодня он не говорил, может, не в настроении был, а может, совсем наоборот, и просто отдыхал, не думал много. А я знала, что всё равно он меня не оставит просто так, не сможет, это ведь настоящий Характер, который я научилась понимать.
– Поехали на автобусе, – обратился Павел к другу.
– Почему?
– Так интереснее, я ведь обожаю разглядывать людей в автобусе, они, когда переступают порог, получаются самыми разными. Да, тот самый момент происходит, когда они именно входят в автобус, – он задумался.
Это было частью профессии Паши. Он не мог иначе, ему было важно наблюдать за прохожими, знакомиться с их образами, он занимался этим и некуда было деваться от собственной натуры, да и нужно ли?
Он сегодня поедет домой на автобусе и минут сорок будет молча знакомиться с жителями Петербурга, которые ничего не подозревая проделывают свой путь так или иначе.
Вот и я не могу по-другому. Мне интересны люди и я знакомлюсь с ними всё время, вызываю на диалог, потому что говорить с ними нужно. У меня есть своя норма, и для меня и моего типажа это абсолютная середина, от этого никуда не деться.
Чуть позже я встречу случайно Пашу возле Новой Голландии. Он будет один. Появится из подземного перехода, закурит, ни на кого не обратит внимания, меня не узнает и просто пойдёт навстречу Бутылке, где его, вполне возможно, ждёт новое открытие.
Потом всё выльется во вкусные образы для обложек.
Потом всё станет словом и эссе.
Мне нравился Паша, я видела в нём нормального, своего человека. Для остальных, может быть, неприкаянного, а для меня очень понятного и внятного в видении жизни.
Зачем он ходит туда? Почему одна/один? Что с ней?
Они, в потоке бодрящей свободы, обрекли себя на поиск нового, смогли овладеть этой волной. Не стоит называть их ненормальными, они тоже могут украсить свой балкон и сесть семьёй за стол, когда и если придёт время, но их середина почти всегда требует выйти из подземки навстречу парку и познакомиться с каждым, кому многое всё равно, кроме мороженого за границей и цветов на балконе.
Семь узлов
Когда дождь случился, она проснулась, открыла форточку и легла набок.
Небо пронзила гроза, и её отсветы отражались в одной из выемок дома – комнаты Любы в коммуналке, где было тихо и темно.
Подоконник уже в воде, подумала она. Ну и что?
В розетке торчало орудие против комаров, которые обезумели этим летом и слетались тучами, стоило шире обычного открыть окно и включить ближе к вечеру свет. Любу искусали. Шёл второй день после атаки москитов, потому всё распухло и чесалось.
Люба не хотела и не могла уснуть той ночью, и не натуральная гроза была виной, а нечто, с чем она легла сегодня. Девушка не закрывала глаза ни на минуту, она знала, куда смотрела, и в темноте прекрасно различала предмет рядом. Она не плакала, ничего не говорила, только смотрела в упор и глубоко вдыхала свежесть, приносимую с каждым новым порывом ветра к ней в комнату.
Любе жилось тяжело. Незнакомый человек, взглянув на неё, мог с убеждённостью сказать:
– Допекли.
Девушка была истощена и уже не видела в своей неустроенности проблему, она так свыклась с подобным ощущением, что совсем перестала различать его в своей жизни.
Её голова походила на голову кошки-сфинкса, гладко выбритая, под монаха. Почти вся женственность, которая исходила из девушки когда-то, испарилась, но глаза, те самые, остались. Большие и карие, две выемки добра, где задержались на хранение странные воспоминания. Любу часто били, под правым глазом не прошло жёлтое пятно. Любу мучил кашель, но у неё не было денег на анализы и потому она понятия не имела, что было причиной, но догадывалась.
Рядом с ней лежал кухонный острый нож. Девушка крепко держалась за рукоять и ждала какого-то момента. Она спала с ножом несколько дней, когда чувствовала, что сознание уходило под морфий, бросала на пол, и так несколько суток подряд. Просыпалась пораньше, шла на кухню, возвращала на место и всё думала.
Это был конфликт. По факту его не существовало, потому что нож приносила и уносила Люба, и никто больше за эти решения ответствен не был, но в её организме конфликт рвал всё на части. Люба трогала нож, он не давал ей покоя и каждую ночь возвращался к ней в постель. Люба ввязывала остриё в сплетение своей жизни, и оно болталось на нити, давая о себе знать, отрезвляя её ударом рукояти в башку.
Девушка отпустила рукоять и приблизила к лицу левую руку. На узком запястье повисла красная нить, тем не менее крепко держащая её за эту руку. Пальцем правой она стала считать узлы – семь. Потом она ещё раз задумчиво погладила все семь выпуклых точек, в темноте красного не существовало.
Удавка, которая не давала ей спокойно жить. Зачем придавать значение предметам? Зачем? В таком случае любой кусок чего-нибудь может отравить жизнь, сделать её буквально невыносимой, пустой по содержанию и нежелательной для употребления. За любым предметом стоит человек, который его принёс/подарил, в зависимости от расположения к этому лицу данный кусок начинает играть определённую роль со своими оттенками. Он может загнать в угол, может запереть дома, может сделать человека несчастным и абсолютно потерянным. Предмет есть только символ, которому мы придаём значение и цвет, он может иметь любую форму, это не важно, даже простая нить способна перевернуть многое в душе одного лишь человека. Дело не в эстетической стороне вопроса и его размерах, а в том, какую чувственную связь имеет принимающий подарок с тем, кто его делает. И потом она покажется в реальном времени во взгляде, например, Любы ночью, устремлённом на лезвие острого кухонного ножа.
Ей никто не дарил нож, но она была благодарна этому предмету за возможность принять от него помощь, просто она долго не решалась сделать шаг навстречу угнетающей естество тошноте от дыры, что образуется, когда этот шаг будет сделан раз и навсегда.
В момент, когда Люба смотрела на семь узлов и трогала их маленькими аккуратными подушками пальцев, она продолжала мыслить в сторону дарителя и отдавать себя вновь и вновь, и что-то в этом существовало. Нить была как повод продолжить игру, что затягивала её глубже в ту самую пустоту и отвлекала от нерешённых бытовых проблем, очевидных долгов и откладывания работы на потом.
Ведь эта нить реально существует. Но что-то в ней не то, будто она не принадлежит ей. Да, почти месяц она мокла с ней, шеркалась о разные ткани, которые изо дня в день надевала на себя, и всё же нить была не про неё, она говорила о чём-то другом.
Носить её было похоже на то, когда ты лежишь в воде спиной вверх и смотришь на дно. Из ноздрей и кожи выходит воздух – пузырьки то и дело поднимаются вверх. Тело болтается в воде, но мозг всё ещё работает, даёт команды и думает, говорит. Это особенное измерение, когда половина тебя в воздухе, половина – в воде. Люба часто так делала, это стало одной из её практик. Чтобы избавиться от своей пустоты, она наполняла ею воду, а потом смывала, отдавала земле, которой по сути всё принадлежит.
– Я не хочу это иметь в себе, я не хочу быть такой, я не хочу, не хочу, не хочу, – мантра, разделяемая с водой. – Отпустите меня, оставьте.
Она представляла, как из головы всё переносилось в кончики пальцев ног и оттуда неизбежно растворялось в воде, она визуализировала тяжёлую энергию, которая, подобно свинцу, наполняла ёмкость. Она была похожа на труп, но на самом деле человека, задерживающего дыхание, чтобы продолжить путь. Может быть, в такие моменты она умирала каждый раз или по крайней мере находилась между небом и землёй, но то были лишь отрезки минут перед полной властью воздуха.
Одинокая звезда вертится в воде и смотрит на дно, где нет ничего и не будет, но главное, там нет слёз.
Перед тем как лечь, она проделала то же самое, и вроде бы ей стало легче, тело почувствовало невесомость и стало приятнее шагать по полу.
Легла. Рядом нож. Открыла карие глаза, как две крупные вишни в тёмном шоколаде, который то и дело стекал по её щекам и пачкал простыни качественной горечью. Она смахивала шоколад пальцами, и в темноте всё могло походить и на кровь – цвета никак не различить.
Сегодня шоколад застыл, он был свеж. Две вишни казались стальными от грозы, что распускалась то и дело на улице и отражалась в тех самых выемках, где растут ягоды. В комнатах и глазницах. В воде ягоды теряли свой блеск.
Ну вот опять. Почему-то всё стало таять вновь.
Люба: нить, нож, вода, вишни, комната…
– Ты очень красивая сегодня, Люба. Ток жизни всё ещё есть в тебе, и сегодня ночью, когда гроза играет по-настоящему, с чувством, в тебе отражаются все годы и делают тебя любимой, Люба.
Девушка отвлеклась от нити и ножа и посмотрела в щель между двумя половинами штор, и там было много неба, и она знала, что сейчас её глаза как никогда прекрасны, и почему-то ей стало хорошо, и эти вишни во время грозы отвлеклись от туннеля чувственных бесконечных, которые она создала сама.
Люба приподнялась в кровати, взяла нож, поднесла к запястью левой руки, расположила лезвие между кожей и шерстью и одним точным движением обрезала нить. И вдруг её не стало на молодом узком запястье.
На следующий день Люба воспользовалась огнём. Она подожгла нить, и долго по кусочку шерсть тлела, превращалась в пепел, исчезала, и ни одного узла в конце концов не осталось.
Нет того узла, который нельзя распутать или уничтожить.
Даже если их семь.
Всё дело в порывах грозы высказаться, в её желании показаться и добавить вишням контура.
Раз – шоколад
Два – вишни
Три – нить
Четыре – нож
Пять – простыни
Шесть – орудие против комаров
Семь – шторы
Любой предмет подобен узлу, но в силах человека не путать нить, не резать и не повязывать на себе, а ткать дальше, неумолимо ткать ради воздуха и любви.
Нитки
Каждый город представлялся Вале лабиринтом. Для того чтобы не забывать это, она пополнила однажды коллекцию серебряных украшений кольцом с его изображением. Крупное, тяжёлое, с глубокими прорезями. Там же оно и потерялось, перед тем как девушка собралась переезжать.
Маршруты, которые изо дня в день заставляли её двигаться, составляли определённую сеть, если представить себе город сверху. Подобно нити Ариадны, очень длинной, нечто прошивало ткань петербургской площади и вело Валю от точки к точке, обязательно давая возможность вскоре вернуться. Это была её система координат, в периметре которой она существовала.
А вот потом девушка переехала и первое время часто возвращалась к мысли: что стало с той системой? Очевидно, она больше не трудилась, хоть и не потеряла своего смысла. Пока Валя не вернётся, маршрут не будет работать. Всё оставлено на прежних местах, кроме Тесея, который вышел из лабиринта и уехал прочь. И это волнительно: ведь её жизнь проходила именно в масштабе данного кольца, она привыкла ходить по этому пути. Когда самолёт взлетал, девушка представляла, как нить напрягается до предела и потом, в конце концов, не выдерживая, рвётся, и вдруг город становится буквально серым, с воспоминанием об узоре ниток.
Время шло, день сменялся другим, и начиналось новое плетение. Валентина не переставала думать о Петербурге почти никогда. И вдруг в какой-то непримечательный вечер, сидящей на длинной террасе небоскрёба и получающей удовольствие от вида, ей показался путь из ниток там покрытым блестящей краской – он светился. Всё было тёмным, но путь продолжал жить и ждать, и существовать вне её. Какая разница, что девушки там нет в реальном времени?
Валя любила Петербург, они были одним целым, и это не могло просто исчезнуть, эта связь продолжала работать, звать, напоминать о себе. Они состоялись как пара, и как бы девушка ни хотела, она должна это принимать.
Интересно, а в состоянии ли человек избавиться от маршрута из нитей, сетки даже в своём сознании? Не только во времени и реальном, ощутимом пространстве, но и на уровне более тонком, как сама нить?
Некоторые в приватных беседах советовали ей обратиться к аффирмациям и убеждать себя ежедневно, что всё исчезло. Но это не работало в её случае. Она расплескала себя всю на дорогах него. Запас энергии, поток мысли размежевался в путях из ниток. У неё была только нить, и это делало невозможным процесс самого существования. Петербург брал так много, многим делился, но это было настолько сильно, что она не выдержала. Смычок города оказался на её сердце и стал играть на нём, пока не образовалась мозоль. Сердце качалось, обливалось кровью, а смычок продолжал его тревожить и на него давить. Настроения Вали сменялись с бешеной скоростью, многое забывалось, и наоборот. Что это? Ментальный мазохизм, который стал её неотъемлемой частью, который понравился ей, и она стала проводником красивой тяжести города. Очередным и далеко не единственным, потому может быть, её нити, она точно знала, продолжали жить внутри города. Маршрут ждал её и был не способен отпустить – Валя просто знала.
Пазл, как часть картинки и не являющийся крайним, имеет четыре стороны, к которым прикрепляются другие. Петербург и она чертовски подходили друг другу, но жизнь шла дальше, и ей нужно было искать оставшиеся три, чтобы сыграть в судьбу. Девушке повезло, что мысленно она смогла поставить замочек на привычную систему координат в Петербурге, заморозить её и оставить без развития в своём лёте 2017. Лабиринт внутри шкатулки. Она закрыла её. Прекрасная работа, над которой девушка трудилась долго и ей было тяжело. И вдруг Валя как бы со стороны увидела её границы и поняла: она небезразмерна, и эти границы способна определять хозяйка – так звучит счастье.
Если слушать почти без перерыва одно и то же, можно заблудиться в подсознании и уйти дальше от реального времени, которое по сути есть задача слова сегодня. Если Валентина выбирает настоящее, она вынуждена потерять лабиринт.
Сейчас девушка прячется на террасе небоскрёба и осмысливает пройденный путь, чтобы отдалить от себя по возможности известную систему координат в Петербурге и суметь заморозить свою жизнь там, отобрать своё присутствие у города, сделать обоих свободными.
Не так давно она сидела в новой для неё компании выпускников столичных вузов, ребят простых (!), в одном из знаменитых узбекских ресторанов Москвы. Развлекались такой игрой: по очереди каждый из членов круга задавал вопрос «Что для вас значит то-то?..» Дошли до Вали.
– Что для вас есть свобода?
За столом было много позёров. Девушка к этому не привыкла в Петербурге, но вместе с тем она знала так много сложных истин, что все эти люди её не пугали и не напрягали, она отдыхала душой и всё воспринимала спокойно. Со второго этажа доносилось ужасное пение гостей, включили караоке. На первом продолжала звучать своя музыка, и даже такой диссонанс не омрачал жизнь, Валя будто исчезла из схемы и пребывала в полной безопасности.
Она знала ответ на свой вопрос уже давно, потому уверенно ответила сейчас:
– Свобода для меня – это счастье.
Свобода противоположна кругу с содержанием в нем лабиринта, нити Ариадны, светящегося маршрута. Девушка была не свободна в Петербурге, потому уехала.
Однако всё, абсолютно всё произошло по её желанию, и Петербург ждал Валю.
Чего она опасается? Возможных планов города на неё, ведь он не предлагал ей уезжать, обоюдной тяги друг к другу, её возвращения и как следствие жизни пазла с трёх сторон оголённого – поход против судьбы.
Как бы там ни было, новая катушка в руках девушки, и нить тянется с той только разницей – она не видит границ, лабиринта нет.
