Kitabı oku: «Апокалипсис: Пролог», sayfa 4
Чем дальше от центра, тем скромнее становились здания, тоже высокие, но окрашенные в мрачные тона, без украшений и лепнин – коробки с прямоугольниками окон. По горбатому мосту переехали через узкую, плотно скованную льдом, речку.
– Ну вот и наш Голодай. Вон там, – Андрей неопределенно махнул рукой в сторону низких деревянных домиков, – Чухонская слобода, там – кладбища, немецкое, армянское… А вот, посмотри-ка, это наш красавец, трубочный завод.
Андрей с гордостью указывал в сторону длинного трёхэтажного здания из красного кирпича, с виднеющимися за ним многочисленными постройками.
– Красиво как! – восхитился Иван. – Не завод, а прям дворец! Неужели и я сюда буду на работу ходить?
– Будешь, куда денешься, я уж договорился. Пока подмастерьем на 15 рублей, а потом, глядишь, и до мастера дорастёшь.
– 15 рублей! Это же целое богатство!
– Для пацана неплохо, если правильно деньгами распорядиться.
– Мамке высылать буду… Дядя Андрей, а ты сколько зарабатываешь?
– Ну, я поболе – 37 рублей. Но я-то слесарь уже. Квалифицированный рабочий.
– Дядя Андрей, да неужели здесь взаправду патроны для фронта делают?
– Патроны и гильзы…Погодь, сам всё увидишь.
– Ух ты…Настоящие патроны…
– Да ладно тебе – надоедят еще. Двенадцать часов постоишь у станка, несколько тысяч этих гильз пройдёт у тебя перед глазами – во сне снится будут… А вон то – ткацкая мануфактура.
Иван увидел чуть дальше длинное трёхэтажное здание, тоже из красного кирпича, стоящее перпендикулярно к той улице, на которой располагался патронный завод.
– Большая фабрика, – отметил Ваня.
– Ты наш завод изнутри не видел – территория до самой Малой Невы тянется, несколько корпусов. Это – малая часть, что фасадом на Уральскую выходит. А мануфактура – она вся и есть перед тобой… Большая, да не сильно… Нам налево, – скомандовал он вознице.
Пролетка доехала до мануфактуры и завернула.
– А вот и наша Железноводская… Эй, давай вот к этому дому.
Ваня увидел короткую улицу, состоящую из параллельных рядов высоких зданий, представлявших собой коробки без лепнин и украшений, за которыми расстилались пустыри не обжитого пока острова. Извозчик притормозил около плоской пятиэтажки. Андрей расплатился с ним и, ведя племянника к дому, рассказывал:
– Тут и живем. Доходный дом Матвеева. Кстати, сам Матвеев – из крестьян. Так-то. А теперь – владелец дома. Ну, и на первом этаже держит продуктовую лавку. Мы у него и отовариваемся.
Над входом в лавку висели на цепи – крендель, крашеный золотой краской и чёрная голова быка с золочёными рогами. Краска облупилась, цепь жалобно поскрипывала под порывами колючего ветерка.
Во дворе дворник в тулупе и грязном фартуке монотонно колол наледь. Увидев Андрея, крикнул:
– Что, Андрей Палыч, встретил племянника?
– А то! Вот он какой у меня!
– Румяный, сразу видно, не наших краёв.
Дядя подвёл Ивана к узкой двери подъезда.
– Нам сюда, – сообщил он. – Мы люди не важные, на чёрной лестнице живём. Здесь, конечно, все не особо важные, но есть и посолиднее народ. Они на парадной живут… Ну, нам на пятый.
Лестница была пологая, ступени расположены низко, пролётов перед дверями квартир не было, так что лестница круто заворачивала на следующий этаж. Поднимаясь, Иван дивился архитектурным странностям доходного дома.
– Вот мы и пришли!
Андрей нажал кнопку звонка. В глубине квартиры послышались энергичные шаги. Дверь распахнулась, и Иван увидел жену дяди Андрея, Мотю. Ему показалось, что она постарела за те три года, что они не виделись – у носа залегли скорбные складки, большие серые глаза, когда-то насмешливо глядевшие на него, сейчас потухли, взгляд был равнодушным и немного тупым. Сейчас Мотя посмотрела на него не очень приветливо и процедила сквозь зубы:
– А, племяш, здорово. Ну, заходи, коль приехал.
Андрей с женой и двумя сыновьями, двенадцати и восьми лет, занимали отдельную однокомнатную квартиру – комнату с кухней, в которые попасть можно было из маленькой прихожей. Уборная – общая для всего дома и находилась в другом его конце. Иван разделся, повесил тулуп на крючок, вбитый в стену. На других крючках висела верхняя одежда хозяев, у стены стоял массивный кованый сундук, явно привезённый из деревни. Подхватив свои узелки, гость несмело прошёл в небольшую комнату, привычно перекрестился на красный угол, который представлял собой полку, прибитую в противоположном от входа углу, с тремя разномастными иконами и приколотыми к ним бумажными цветами. Занавеска разделяла комнату на две части. Одна часть, глухая, представляла собой территорию родителей. В этой части располагался камин, возле которого лежали аккуратной стопкой дрова. Ещё там помещалась кровать, над ней на стене – крючки для одежды. В другой части комнаты, более просторной, с окном, обитали дети. Здесь также стояла железная кровать, на которой, однако, никто не спал – она выполняла функцию шкафа: на ней вперемешку лежали – сезонная одежда, в картонках – обувь, постельное бельё, крупы в мешках… Вечером ребята стаскивали с неё бельё и спали на полу. Под кроватью лежало корыто, используемое хозяйкой для стирки. Окошко украшали простые занавески.
– На этой кровати разложи свои вещи, – наставляла хозяйка. – да смотри, аккуратно. Бардака не потерплю. Спать будешь на кухне. Здесь, сам видишь, негде. Постель отсюдова будешь брать себе.
Мотя провела гостя в крошечную кухню, на стенах которой висели полки, на которых стояла посуда: кастрюльки и берестяные туески, привезённые ещё из деревни. Большую часть кухни занимал стол, покрытый линялой, но чистой скатертью. Окно было занавешено плотными шторками. Видно было, что несмотря на скудный быт, Мотя изо всех сил пыталась навести уют и придать квартире опрятный вид.
– Шикарно живешь, дядь Андрей, – восторженно обратился к дяде Иван. – Совсем как городской, столичный.
– Ну, шикарно или не шикарно, – небрежно отозвался Андрей, хотя видно было, что наивная похвала родственника приятна ему, – но зато отдельная квартира. Большинство наших в казармах живёт, при фабриках. Или в таких же доходных домах, но фабричных. Я был в гостях в одном таком доме, так вот, у нас – просто хоромы по сравнению с тем, как там живут: в одной каморе по две семьи. И даже за такое жильё тоже платить приходиться! Ну, и понятное дело, бедолаги норовят хоть на кухне угол, да пересдать, ещё большим бедолагам. И ведь находятся! Спят в кухне под столом, а вещи, все какие есть, в узелке под головой. Так-то, племяш, приезжают, как и ты, из деревни, думают, что временно, а оказывается, что навсегда… А в казарме, где ты жить по первости будешь, несколько сотен бок о бок. Вместо кровати – двухэтажные нары. И никакой личной жизни. Зато не платишь. Но всё равно – всю зарплату на руки получать не будешь, администрация на харчи забирает. За двенадцать часов рабочего дня два перерыва на обед. А потом – падаешь в казарме с устатку, да спишь. Вот и вся жизнь. Так и проходит. Это ладно, когда ты один. А если с семьёй, тогда дают в этой же казарме комнаты…
– Какие там комнаты – так, каморки, – заметила Мотя.
– Да, каморки. Разделены одна от другой какой-нибудь тряпичной перегородкой. В одну селят по две семьи. Вот и подумали мы с Мотей, и решили отдельную квартиру снять. Не всем по карману. Но я вот смог себе это позволить.
– Во сколько она тебе обходится?
– Вот такая – двадцать рублей в месяц. Да, здесь полностью от хозяина зависишь, но всё-таки лучше, чем в казарме. Потому-то и мебели у нас мало – сгонят, не таскаться.
– А тебе, дорогой, придётся в казарме пожить, – вставила своё слово Мотя. – У нас, сам видишь, места нет. Поэтому, как устроишься, так сразу выбивай себе койку и перебирайся.
– Конечно! – с воодушевлением подхватил Иван. – Тёть Мотя, вы только не подумайте, что я вас стесню. Нет! Я и сам рад быстрее от вас съехать. Вам, с детьми, конечно, невместно в казарме, а мне, молодому, наоборот, всё интересно, всё в радость… Кстати, а где братовья?
– Так, бегают на улице где-то.
– А я вам гостинца привёз, – спохватился Иван. – Мамка собрала.
Он развязал свой мешок и стал выкладывать на стол нехитрые деревенские подарки – туесок с мёдом, двух замороженных гусей, солонину в бочонке. Но вот рука его нащупала прохладную кожу украденного чемоданчика…
– Спасибочки, – кивнула Мотя, одобрительно разглядывая гостинцы.
Туесок с мёдом и бочонок заняли своё место на полке среди других таких же берестяных и деревянных ёмкостей. Гусей же хозяйка обмотала тряпками, крепко обвязала и закинула за окошко, где они и повисли.
– Это тебе не деревня – погребов тут нет, – пояснила она Ивану. – Если птицы не поклюют, так сохранятся на какое-то время. А поклевать не должны – вишь, как я тряпками обмотала. Да ты голодный, поди. Садись-ка, супу похлебай.
Мотя плеснула в миску ещё тёплый суп. Иван накинулся на него с аппетитом проделавшего длинный путь здорового человека.
– Как вы там, в деревне? – поинтересовалась Мотя. – Не голодаете? Как народ? Не протестует?
– Не, не голодаем, – рассказывал Иван, с жадностью уплетая суп. – А народ, вестимо, продразвёрсткой недоволен. И ценами твёрдыми на хлеб. Посудите сами – всё дорожает, а народ должен хлеб всё по старой цене сдавать. Лука Яковлевич, мужик степенный, односельчанин наш, так он, говорят, припрятал запасы-то свои.
– Вот! – возмутилась Мотя. – На селе хлеб прячут, а мы, рабочие городские, голодать должны! Слухи ходят, что карточки на продовольствие введут. И без того хлеб с перебоями, чёрный. Белого-то полно. Ну, а нам, люду простому, белый дороговат, мы завсегда чёрный покупаем, он дешевле. Очереди в лавки. Некоторые бабы с ночи стоят. Я вот приспособилась дома хлеб печь. Вишь, дядька твой печурку сложил.
Мотя кивнула на сложенную из кирпича крошечную печь, притулившуюся под окном. Её труба была выведена в форточку.
– Коли война, – продолжала Мотя, – то все должны терпеть, да помогать друг другу. А то что ж это получается, если крестьяне жадничать для городских будут…
– Ты увлечение своё не бросил? – спросил дядя. – Рисуешь?
– А то!
Ваня с готовностью достал свои рисунки.
– Забиваешь себе голову всякой ерундой, – пожала плечами Мотя, бегло взглянув на эскизы племянника. А дядя, напротив, поддержал:
– Молодец! Талант! И заметь, – обратился он к жене, – самоучка!
– Ну, допустим, талант, – возразила она, – и что? Куды он с талантом-то с энтим?
От разговора их отвлёк настойчивый стук в дверь.
– Кто? – нелюбезно крикнула хозяйка.
– Дворник. Дрова принёс.
Послышался стук открываемого замка.
– Ванька! – крикнула Мотя. – Поди дрова прими.
Иван выбежал в коридор. Давешний дворник, в тулупе, фартуке, и с медной бляхой на груди, на которой был выгравирован адрес дома, повернулся к нему спиной, где к нехитрому приспособлению, состоящему из двух крест-накрест соединённых досок, была прицеплена вязанка дров. Дворник развязал узел на животе, верёвки ослабли, и дрова упали прямо на руки принявшему их парню. Мотя сунула дворнику маленький берёзовый туесок:
– Спасибо тебе, Матвеич, и на вот, мёд, племянник из Костромской губернии привёз, я и тебе немного отложила.
– Благодарствую, Матрёна Игнатьевна! Ну, пошёл я, дальше разносить надоть, а у меня ещё дрова не наколоты. Как наколю, да разнесу, так и чайком погреюсь, да медком вашим побалуюсь.
Пока Мотя беседовала с дворником, Иван вспомнил про нежданно доставшийся ему чемоданчик. Интересно, что там?.. Он поспешно вытащил из мешка свой трофей и попытался его открыть. Дрожащие от волнения руки не сразу справились с хитрыми замочками, но вот они щёлкнули и открылись, Иван откинул крышку и его взгляду предстало множество пачек, сложенных из незнакомых зелёных купюр. Чемоданчик был туго набит деньгами. У Ивана потемнело в глазах… Воровато обернувшись – не видел ли кто – он захлопнул его.
6
Чёрный передел
Илья шёл весь день. Когда сгустились сумерки, и снега приобрели тёмно-синий цвет, а лес по обеим сторонам дороги из дружелюбного спутника превратился в зловещего незнакомца, скрывающего какие-то тёмные тайны, Илья решил, что пора позаботиться о ночлеге. Вскоре за поворотом перед ним предстала панорама села: на отшибе – барская усадьба в виде деревянного приземистого дома с колоннами и покосившимися хозяйственными постройками, на пригорке – сельский деревянный храм с голубым куполом, и притулившиеся вокруг домишки, обнесённые низкими заборами. Дымы из труб пепельными вертикальными столбами уходили в ультрамариновое закатное небо. Илья подошёл к ближайшему дому, постучал в калитку. Залаял цепной пёс. Через некоторое время дверь в избе открылась и раздался нелюбезный мужской голос:
– Кто там?
– Странник. Переночевать пустите, Христа ради!
– Проходи мимо, паря…
Дверь захлопнулась. У другого дома повторилась та же история. Также и у третьего… Илья переходил от дома к дому, стучал в калитки или напрямую в двери, постепенно теряя надежду на то, что приютят… Так он добрался до помещичьей усадьбы. По дороге, претендующей на звание «аллеи», по обеим сторонам которой росли грустные клёны, он дошёл до парадного крыльца. Дом смотрел на него чёрными глазницами окон. Лишь в одном тускло мерцал огонёк. Илья постучал в дверь. Долго никто не открывал. Он постучала ещё раз, настойчивее. Ночевать под открытым небом не хотелось, да и мороз к вечеру усилился. Наконец за дверью послышались шаги.
– Кто там?
– Странник. Послушник из монастыря во имя святого Николая Угодника. Прошу ночлега!
– Да ну? Монастырь-то этот не близко.
– Весь день шёл.
Загремел засов. Дверь отворилась. На пороге стоял облысевший старик в домашнем халате. Он смерил Илью недоверчивым взглядом.
– Послушник, говоришь? Вроде похож на послушника-то… Как величать?
– Илья.
– Ну, заходи, Илья.
Старик впустил странника в прихожую и запер дверь.
– Агафья! – крикнул он в глубину дома.
– Что, Афанасий Матвеич?
– Собери на стол поужинать. Гость у нас.
– А чего изволите?
– Ну, грибков солёных давай, картошку в мундирах, да щи разогрей.
– Щи ещё горячие, в печи томятся.
– И ладно. Ну-с, скидывай, Илья, свою кацавейку на рыбьем меху, да за стол. Чем богаты, тем и рады.
– Благодарствуйте.
Пройдя в столовую – большую комнату с длинным столом посередине и старым буфетом с мутным стеклом у одной из стен, Илья поискал глазами красный угол, который предстал перед ним в виде тёмных старинных икон в увесистых окладах, размещённых на основательной полке и слабо освещённых мерцающим светом едва тлеющей лампадки, перекрестился и поклонился три раза. Старик тем временем сел за стол и рукой указал ему место напротив себя. Агафья, пожилая, полная баба с добродушным лицом, вынесла к столу крупно порезанный чёрный хлеб, затем блюдо с солёными груздями, глубокую тарелку с варёной картошкой и кастрюлю, из которой аппетитно пахло щами. Затем она положила перед барином и его гостем столовые приборы и, пожелав приятного аппетита, удалилась.
– Агафья, чуть позже чайку подай с кренделями! – крикнул ей вслед хозяин. И, слегка улыбнувшись, представился: – А меня Афанасий Матвеевич величать. Помещик я здешний. Кутафьев фамилия моя. Ну, ты кушай, Илья, кушай.
Илья не заставил себя уговаривать и с аппетитом набросился на предложенные угощения.
– Куда путь держишь? – полюбопытствовал хозяин.
– В Петербург-Петроград, – жуя, ответил Илья.
– Путь неблизкий. А по какой надобности? По делам своего монастыря? Или в паломничество?
– По делам, – уклончиво ответил гость и перешёл к только что принесённому Агафьей чаю.
– Ммм, вкусно! – оценил он крендель.
– Домашней выпечки, – довольно ответил старик и улыбнулся, отчего у его выцветших голубых глаз собрались морщины. – Это Агафья у меня кулинарит. Искусница!
– Можно ещё один?
– Можно, конечно! Угощайся! Думаю, ты весь день ничего не ел.
– Да, – кивнул Илья. – Как позавтракал в монастыре, так и не ел. – Благодарствую!
– Улыбка у тебя хорошая, открытая, – задумчиво сказал Афанасий Матвеевич. – Доверчивая… А время сейчас смутное… Не боишься один путешествовать?
– Как же один? – пожал плечами Илья. – Со мной Бог.
– Так-то оно так, – усмехнулся хозяин, – только вот когда бить начнут, Бог-то далеко. Да и кулаков у него нет.
– А как же в Священном Писании сказано, что ни один волос с нашей головы не упадёт без ведома Бога? Поэтому, если что и случится – значит, Господь попустил этому быть. Бог меня руками разбойников бить, стало быть, будет.
– Так-то оно так, а всё-таки поберечься бы не мешало, – внушительно заметил Афанасий Матвеевич, – бережёного Бог бережёт.
– Ну, коли поберечься не мешало бы, – заговорил Илья, внимательно глядя на собеседника, – тогда поберегите вы себя, Афанасий Матвеевич.
– Себя? – у того недоумённо поползли вверх брови. – Я, чай, у себя дома. Под защитой крыши, стен, дверей и замков. Да и люди дворовые меня, надеюсь, защитят, в обиду не дадут за мою хлеб-соль.
– Послушайте меня, – мягко сказал Илья, однако взгляд его стал жёстким, так что хозяин невольно поёжился. – Ложитесь сегодня спать с дворовыми людьми. Где они у вас спят?
– Во флигеле, за сарайками.
– Вот, и вы там же укладывайтесь. И я с вами. Да вот ещё – когда будете ложиться, оденьте халат попроще, а лучше рубаху кого-нибудь из ваших дворовых, да зубы подвяжите, как будто от боли мучаетесь. А когда спрашивать вас будут о чём – мычите и головой мотайте, как будто от боли ничего не соображаете.
– Да ты что такое говоришь, послушник?
– А что говорю – про то знаю. И вы скоро узнаете да спасибо потом скажете.
Афанасий Матвеевич подозрительно покосился на странного гостя, но тот, заметив его взгляд, широко улыбнулся и сказал:
– Нет-нет, не бойтесь, я не сумасшедший. А вот прозорливый в меру, которую Господь определил, это да. Видно, Господь вас уберечь через меня захотел…
– Ишь ты, прозорливый… – хозяин выглядел недоверчивым, – а не молод ты ещё? До прозорливости дорасти надо, святостью жизни. Не так разве?
– Оно, может, и так… Бог знает, – отмахнулся Илья.
– Ты бы рассказал о себе, – осторожно попросил Афанасий Матвеевич. – В монастыре-то давно?
– Сызмальства. Сирота я. Как папаша преставился, так я в монастырь и убёг.
– А отец твой… из крестьян, что ли?
– Священником был. В сельском храме.
– А мать?
– Матушку не помню. Мал был, когда её Бог забрал.
– Вон оно как… Ну, а в монастыре какое послушание нёс?
– Да я как к монастырю прибился, так вскорости в затвор ушёл.
– В затвор? Наказали, что ли?
– Не, сам.
– И… куда? В затвор-то?
– В пещеру. Там келья земляная. Через дыру мне хлеб да воду братия спускали.
– Нну… – недоверчиво протянул хозяин. – А спал-то ты как?
– На земле спал. Мебелей в пещере не имелось.
– А зимой как? Холодно, небось.
– Холод – это что, к холоду привыкаешь… Да и ко всему привыкаешь.
– А… зачем??
Илья задумался.
Дальнейшая беседа вращалась вокруг монастыря. Афанасий Матвеевич расспрашивал Илью о жизни в обители, а сам ненароком пытался навести его на разговор о странном предупреждении, однако Илья отвечал уклончиво.
По мере приближения времени сна разговор становился всё более вялым и, наконец, оба собеседника замолкли. Илья смотрел на Афанасия Матвеевича неподвижным взглядом, в котором застыл немой вопрос – ну, и что медлишь?
– Н-да… – Афанасий Матвеевич решительно поднялся из-за стола. – Ты, верно, с дороги устал, спать хочешь.
– Устал.
– Ну, что, пожалуй, послушаюсь тебя: идём ночевать во флигель?
– Сначала распорядитесь, чтобы ваши люди вынесли во флигель или в другие постройки то, что имеет для вас ценность.
В голосе мягкого послушника появилась властность.
– Тришка! – крикнул хозяин, который, как загипнотизированный, не мог отвести взгляд от этого парня в чёрной поношенной рясе.
На его зов прибежал парень, дожёвывая что-то на ходу.
– Кликни мужиков, надо во флигель кое-что вынести.
– Что именно?
– Сходите с ними, покажите, что выносить, – распорядился Илья.
Афанасий Матвеевич послушно кивнул и вышел. Они словно поменялись ролями: вальяжный, уверенный в себе барин стал выполнять распоряжения бедного странника, ещё недавно смиренно просившего о ночлеге. Илья, сидя за столом, наблюдал, как хозяин нервно отдаёт распоряжения, как дворовые люди задают недоумённые вопросы и, позёвывая, лениво таскают скарб, слушал визжащий стук передвигаемой мебели и женские причитания.
Наконец барин, немного возбуждённый и растрёпанный, вернулся к гостю.
– Что смогли, перетащили. Хотя я по-прежнему не совсем понимаю…
– Сейчас понимать не надо, скоро всё и так станет понятно. Перетаскали, что могли? Хорошо. Теперь – переодеться и зубы…
– Ах, да… Тришка! Притащи сюда свою рубаху да портки. Да тряпку какую-нибудь давай.
И вот уже барин предстал перед Ильёй в таком виде, что сложно было признать в нём помещика – залатанная выцветшая рубаха, вытертая местами доха, портки, висящие на верёвочке, стоптанные сапоги. Лицо было перетянуто тряпкой настолько, что и узнать нельзя было, кто это: тряпка, длинный нос, да клочья седых волос над полысевшим лбом.
– Ну, гость дорогой, как вам мой маскарад? – он пытался шутить, хотя видно было, что ему не до смеха.
– Годится, – кивнул Илья.
– Ну, в таком случае милости прошу во флигель. Там нам уже постелили.
Во флигеле народу оказалось предостаточно. Все взволнованно переговаривались. При появлении Ильи и барина замолчали, но тут один кто-то робко попросил:
– Благословите, святой отец.
Илья благословил всех. Затушили свечи. Улеглись…
Однако никто не спал. Все прислушивались. Но всё было тихо. Тишина нарушалась только лаем собак. Но вот отдалённый ленивый лай постепенно стал непрерывным и яростным. Собаки реагировали на что-то необычное. И оно приближалось.
Послышались голоса. Их неразборчивый гул становился всё ближе. Кто-то из укрывшихся во флигеле охнул, кто-то пробормотал:
– Господи, помилуй.
– Эй, есть кто в доме? Выходи!
– Не отвечают… Дрыхните, что ли? Поднимайтесь!
Раздался настойчивый стук в дверь барского дома.
– Афанасий Матвеевич, к вам, – боязливый голос.
– Здесь нет Афанасия Матвеевича, – громко сказал Илья. – Нету! Уехал ввечеру по делам. А куда? Неведомо. Понятно?
– Понятно, батюшка.
Тем временем с улицы донеслось:
– Ну, коли не открывают, ломай дверь, ребята!
Послышался хруст выламываемого дерева. Во флигеле кто-то начал вполголоса бормотать молитву.
Илья поднялся со своей лежанки и направился к выходу.
– Куда вы, батюшка? – опасливо спросил кто-то. – Останьтесь, там опасно.
Однако он, не обращая внимание на предостерегающие возгласы, вышел на морозную улицу. Его глазам предстало жуткое и, в то же время, прекрасное зрелище, прекрасное силою и страстью разрушения: на фоне черноты ночи на крыльце барской усадьбы суетилось множество людей, которые размахивали факелами, топорами вышибали двери и окна, затем вломились в дом. В окнах замелькали огненные всполохи, замельтешили тёмные деформированные фигуры людей.
– Да тут никого нет! Налетай, ребята! – послышался разудалый крик.
Дважды приглашать не пришлось – те, что в нерешимости топтались у крыльца, ринулись внутрь. Из окон полетели вещи, предметы мебели, посуда. Те, которые остались снаружи, подхватывали выброшенное и утаскивали куда-то в темноту.
– А где барин?
– Дом пустой. Никого нет.
– Ну, так поджигай! Вот вернётся барин, а тут… «Вот вам, бабушка, и Юрьев день!» Нетути-с ничего!
Чёрный дом запылал изнутри. Ослепительно яркие прямоугольники окон на чёрном фоне загадочной ночи. И звёзды померкли. Внутри бушевало пламя, но дом стоял, дом был неподвижен. Казалось, его невозможно поколебать, уничтожить. Толстые, двухсотлетние брёвна долго сопротивлялись огненной стихии. Но вот разбушевавшееся пламя вырвалось из окон, огненные языки заползли на крышу. И вот уже весь дом оказался охвачен пламенем. Огонь гудел и завывал, метался, взмывал в небо, распадаясь на множество искр. Люди, как заворожённые, наблюдали эту пляску хаоса и разрушения. Под порывами ветра пламя переметнулось на ближайшие хозяйственные постройки. Раздались крики перепуганных животных, запертых в хлевах и сараях.
– Братцы! Животину спасать надо! – в панике закричал кто-то.
– Смотрите, хлев загорелся! А ведь там коровы.
– Конюшня горит, ребята! У Матвееича кони-то знатные.
– Спасать надо! Айда!
Люди нестройной толпой бросились к охваченным огнём постройкам, в которых метались и вопили погибающие животные. Кто-то стал топором выбивать двери хлева и конюшни.
– Чего копаешься? – подначивали его. – Добро, скотина пропадает!
– Дык не даётся дверь-то…
Наконец двери вышибли. Обезумевшие животные стали выбегать на спасительный воздух: жалобно мычащие коровы и телята на тонких трясущихся от страха ногах; кони с горящими гривами, оглашая округу стонами и хрипом, уносились в ночь, и долго в непроглядной темноте мелькали их пылающие силуэты со шлейфом искр …
– Лови их! Держи скотину! Разбежится добро!
– Товарищи! – раздался среди этого хаоса и смятения твёрдый и уверенный голос: – Товарищи! Оставьте скотину. Далеко не уйдут. Давайте лучше барина поищем. Где дворовые?
– Во флигеле.
– Айда туда!
Толпа двинулась к флигелю. Подойдя вплотную к Илье, человек, возглавлявший шествие, обладатель твёрдого уверенного голоса, направил огонь факела в лицо послушнику.
– А ты кто таков?
– Илья меня величать, – спокойно ответил тот.
– Монах, что ль?
– Послушник.
– А здесь какими судьбами?
– В Петроград путь держу. Паломник я.
– Понятно. А здесь чего стоишь, глазеешь?
– Так интересно.
– Интересно ему… Айда с нами. Сейчас разберёмся, кто таков.
Толпа набилась во флигель, ярко освещая его факелами. Перепуганная челядь повскакала со своих лежанок – люди сбились к одной из стен, передние старались спрятаться за задних.
– Кто такие? – спросил человек, который, видно взял на себя роль вожака.
– Мы – дворовые барина, Афанасия Матвеевича.
– Понятно. Сам барин где?
– Дык… Уехал по делам, как стемнело.
– Куда это?
– Мы люди маленькие, нам не ведомо. Не сказал. Видно, срочное что-то.
Сам Афанасий Матвеевич стоял тут же, в передних рядах, понурив седую голову.
– Это точно все дворовые, Порфирий Фёдорович, – почтительно обратился к вожаку один из деревенских активистов. – Мы их рожи сытые знаем. Энтот только… – Он указал на Афанасия Матвеевича.
– Кто таков?
Афанасий Матвеевич замычал, указывая рукой на подвязанную челюсть.
– Чего мычишь? Говори толком!
– Это со мной! – звонко выкрикнул Илья, чтобы перебить гул возбуждённой толпы.
– Как – с тобой? – пламя факела направилось в лицо парню, обдавая невыносимым жаром.
– Да так. Я проходил через какую-то деревню, он и пристал ко мне. Вдвоём-то сподручнее и не так страшно. А в дороге зуб вот у него заболел. Тут люди добрые на ночлег нас впустили и перевязали.
– А и врёшь ты, монах! – послышался голос из толпы. – Я видел, как ты в дома стучался. Никого с тобой не было.
– А он в другие дома стучался, – нашёлся Илья. – Договорились мы так – кого впустят, тот потом другого кликнет.
– Отвечай! – Порфирий Фёдорович направил факел в лицо помещику. Тот замычал и стал прикрывать лицо рукой.
– Оставьте его! Это человек незнакомый, – послышались голоса. – Не наш он, это точно.
– Товарищи! – возвысил голос вожак, направляя факел в лицо то одному, то другому дворовому, выхватывая из темноты перекошенные от страха лица. – Не бойтесь! Мы вас не тронем. Наоборот! Больше вы не рабы помещика! Вы отныне – свободные люди. Усадьба, это гнездо эксплуатации, сожжена. Не думаю, что ваш барин вернётся. Скорее всего, кто-то предупредил его. Да и некуда ему уже возвращаться. Всё его имущество сгорело. Дома у него нет. Скотина разбежалась.
– Батюшки! – заголосила Агафья. – И куда мне теперь? Я же всю жизнь у барина проработала! Хороший он был хозяин, Афанасий Матвеевич наш, прям отец родной. Что мне теперь делать? Куда податься под старость-то лет? Кому я нужна?
– А нам куда податься? Где нас ждут-то? Да нигде! – послышались голоса дворовых.
А неузнанный барин, услышав, что всё его имущество погибло в огне, тряс головой и – то ли стонал, то ли рыдал.
– Вы эту свою рабскую психологию бросьте! – возвысил голос вожак. – Я вас обрадую: усадьба барская сгорела, а вся его земля – крестьянам достанется!
– А ты кто такой, Порфирий, что имуществом чужим распоряжаешься? – нашёл дерзость спросить молодой мужчина из дворовых.
– Я, Никита, представитель партии эсеров, если ты ещё этого не знаешь. А наша партия – за то, чтобы всю землю у помещиков отобрать – и крестьянам передать. Чтобы, стало быть, по справедливости всё было. Земля – она же божье творение, она же – ничья, как лес, как речка, как лес. Так почему, скажи ты мне, она должна кому-то принадлежать? То есть, если ты обрабатываешь её, матушку, то она твоя, ты плодами своих трудов питаешься, земельку холишь. Ну, а ежели ты её не обрабатываешь, то какое ты на неё право имеешь? Никакого. Она не твоя, она божеская.
– Так ведь испокон веков земля помещикам принадлежала.
– Ничего не испокон. Раньше, когда все дворяне были обязаны служить, всё по справедливости было: дворянин служит, на войну ходит, нас, крестьян, защищает, а крестьяне, стало быть, его землю обрабатывают. Всё по справедливости. А сейчас – не так. Так что мой вам совет: поскольку больше барской усадьбы нету, и землица хозяйская промеж крестьянами поделена будет, идите на все четыре стороны.
– А что это я из родного села уходить должен? – хмуро возразил Никита. – У меня и дом здесь, после смерти родителей остался. Никуда я не пойду!
– Так и оставайся! Мы же – за свободу! Землю мы тебе для прокорма выделим.
– Кто это «мы»?
– Кто-кто… Крестьянский комитет. Он землю делит по справедливости – сколько человек в семье, столько и земли. Стало быть, пока ты один – небольшой надел получишь. А как семьёй обзаведёшься, так и расширишься. Мы за то, чтобы «чёрный передел» регулярно проводить, как это ещё при прадедах наших повелось. Этак по справедливости будет.
– Простите, – вмешался Илья, – время позднее. Я прошагал целый день. Устал. Мы можем лечь отдыхать?
Вожак метнул на послушника недоверчивый взгляд и нехотя произнёс:
– Отдыхайте. Утро вечера мудренее.
Когда толпа освободила помещение, Афанасий Матвеевич бросился к дверям, задвинул засов и, сорвав повязку, опустился на пол и, обхватив руками голову, бессильно и беззвучно зарыдал. Дворовые топтались вокруг него, не зная, как утешить.
– Спасибо вам, родные мои! – с чувством произнёс бывший помещик, когда пришёл в себя. – Не выдали…
– Как можно, Афанасий Матвеевич… Вы всегда к нам добры были…
– Всё по ветру пущено! – с болью произнёс хозяин. – Ничего не осталось… Бездомный я теперь… – он махнул рукой.
– Что делать-то будете? – осторожно спросил один из слуг.
– Не знаю, – искренно ответил бывший помещик, пожимая плечами. Однако вопрос вывел его из горького оцепенения и заставил призадуматься.
