Kitabı oku: «Последние истории»

Yazı tipi:

Olga Tokarczuk

OSTATNIE hISTORIE

Перевод с польского Ирины Адельгейм

Часть I
Чистый край

1

На маленьких проселочных дорогах разметка зимой не видна. Лишь сдвинутые в стороны горы снега небрежными жирными штрихами очерчивают путь. Лучи фар вязнут в бесформенных обочинах, но открывают полукруг подвижной сцены, постоянно убегающей вперед в надежде отыскать наконец впотьмах своего актера. Дальний свет бесполезен, он извлекает из мрака одну только молочную зимнюю дымку, что нависает над миром.

«Застывшее дыхание трупа», – думает женщина за рулем; «дыхание трупа», оксюморон – слова противоречат друг другу, но вместе каким-то чудом приобретают смысл. Вот уже скоро большой перекресток, там она свернет направо, к югу, и наверняка отыщет на шоссе какой-нибудь мотель или пансионат. Пансионатов здесь полно, из темноты то и дело выныривают надписи: Freie Zimmer¹, «Комнаты», «Агротуризм», намалеванные на досках, что прибиты к заборам или придорожным деревьям. Журчит радио, тянется какая-то вялая дискуссия, но женщина не слушает.

Справа вдруг возникает из тумана темное, выделяющееся на снегу пятно. Женщина осторожно тормозит, поворачивает голову и видит на обочине собаку. Она лежит в мягкой снежной ямке, на боку, вытянув лапы, голова словно приподнята на подушке. Передняя лапа подогнута, пушистый хвост раскинулся веером. Вероятно, дворняжка, метис овчарки, но помельче, черный с подпалом, породы «судетское отродье», как здесь говорят. Пес кажется спящим – будто не устоял перед неожиданно возникшим во время прогулки непреодолимым желанием вздремнуть – здесь, сейчас, немедленно. Пришлось остановиться на бегу и наскоро устроить логово – в придорожном снегу, в метре от колес невнимательных автомобилей.

Фары на мгновение высвечивают пса, обнаруживают тайну внезапного сна и снова погружают в темноту.

Женщина прибавляет скорость, но напрасно, потому что дорога теперь идет под уклон; машина плывет по ней вниз, вот-вот оттолкнется от огромного трамплина и пустится в туманный ночной полет. Блаженное падение: сердце подпрыгивает, становится легким, невесомым. Женщина в упоении щурит глаза.

Справа из темноты появляется указатель «Бардо – Божков» – разводит умоляюще руками, будто настырный любитель ночного автостопа, – истерически требует от водителя принять решение. Быстрее, налево или направо, пан или пропал. Ну, давай же!

«Ничего не выйдет, дружок», – думает женщина. Дорога идет прямо, направление оптимальное и, если верить сказкам, самое надежное, путь наименьшего сопротивления, гарантированно ведущий к цели.

Сейчас начнется приличное шоссе, черное и твердое, прошитое по центру белой разметкой и посыпанное солью.

После обеда, когда, выехав из санатория, она спускалась по крутому серпантину в долину, ей пришлось остановиться перед самым поворотом – резким, скользким и опасным. Чтобы избавиться от наледи, асфальт не скупясь посолили. Дорогу перегородило стадо коров – не обращая ни малейшего внимания на гудки, они слизывали соль. Вид у них был спокойный и счастливый; мягкие замшевые веки опущены, взгляд упрятан за занавесью великолепных ресниц. Коровы лизали соль неспешно и серьезно – безучастно. В зимних металлических сумерках, посреди шоссе, это были уже не животные. Они казались существами, что шли к своему безразличию путем многолетних медитаций. Какой-то человек, видимо хозяин, отчаянно пытался согнать коров с дороги и метался между ними, охаживая палкой костлявые зады, но они не боялись криков, а может, попросту не слышали. Образовалась пробка, сзади нетерпеливо сигналили, кто-то из водителей вышел и, увидав, что происходит, закурил. «Коровы лижут асфальт», – передавал он назад. Люди отнеслись к этой информации спокойно – ясно, мол, что тут такого. Переглядывались чуть насмешливо – коровы лижут соль… Потом принимались протирать окна, хлопать багажниками, звонить по сотовым. Спустя некоторое время животные очнулись и, словно даже устыдившись своей внезапной слабости и устроенного замешательства, не дожидаясь пастуха, затрусили куда-то вниз.

Ехать приятно, шины словно тоже лижут соленый асфальт. На спуске машина разогналась и теперь минует самую низкую точку. Женщина замечает торчащие из сугробов светоотражающие столбики и лишь в следующую минуту понимает, что это означает поворот. Но откуда он взялся? Знака не было, а может, его поглотил снег. Она судорожно выворачивает руль влево, но автомобиль не слушается, мчится вперед и на мгновение – кажется – действительно взлетает. Женщина ощущает бессильную мощь машины и удивляется – откуда она взяла, что управляет автомобилем; скорее их пути, их планы просто подчинялись геометрии случая, и лишь совпадение интересов заставляло двигаться в одном направлении и останавливаться на одних и тех же бензоколонках. Однако теперь дороги расходятся – задрав нос, взбунтовавшаяся машина, маленькая серебристая «хонда», взмывает с высокой насыпи. По радио как раз передают новости. Женщина не видит, что отрывается от земли, скорее чувствует. Фары устремлены в небо, а потому ничего не освещают. Продолжается это довольно долго, она даже начинает терять терпение – ну сколько можно, куда тут лететь? Еще она сознает, что ударилась головой о руль, внутри черепа раздается неприятный звук, словно с хрустом удаляют зуб. Но это длится всего мгновение.

* * *

Женщине без труда удается отстегнуть ремень и выскользнуть прямо в снег, но подняться она не в состоянии – падает на колени. Вытирает губы тыльной стороной ладони; рот наполняется густой и теплой жидкостью – должно быть, прикусила язык при ударе, так она думает. Стоящий на задних колесах автомобиль словно устремился к деревьям и теперь замер в безрассудном посягательстве техники на живое существо. Глаза его безжалостно освещают еловые ветви. Капот открыт – беззвучный крик ярости, а колеса беспомощно вращаются в воздухе все медленнее. По радио передают прогноз погоды.

Женщина протягивает руку назад и, несмотря на головокружение, вынимает ключ из замка зажигания. Сверкающие глаза гаснут. Делается вдруг темно, тихо и зябко. Ей кажется, что где-то в этой тьме простирается бесконечная голая равнина, по которой несется холодный ветер, не встречающий ни единой преграды – ни куста, ни деревца, ничего. Женщина чувствует, как его порывы грубо бьют ее по лицу. Пошатываясь, встает и идет наверх, к дороге.

Туман рассеивается, темнота теперь чистая, морозная, усыпана далекими огоньками звезд. Стоя на краю едва различимого шоссе, женщина поднимает голову – отыскивает созвездия, как учил отец – сперва Большую Медведицу, пять раз отмерить расстояние вверх: вот Полярная звезда и одновременно начало ручки Малой Медведицы. «А видишь в изгибе ручки, рядом с большой, маленькую звездочку – словно папа и дочка, ну что, видишь?» – «Да, вижу». – «Значит, ты могла бы стать воином, – говорит отец, – именно так арабы проверяли их зрение».

Она находит Орион и Кассиопею – геометрическую фигуру из сверкающих точек, множество линий, больших и маленьких, слагающихся в череды простых ритмов, и вдруг рождающиеся из них треугольники, многоугольники, неустойчивые трапеции и ромбы… Разве этого недостаточно? Неужели следует пояснять эти безупречные фигуры туманными, невразумительными сказками?

Шагая по обочине к вялым желтым огонькам, женщина отыскивает свое любимое созвездие – Волосы Вероники, маленький звездный венчик, – какие уж там волосы – разве что шиньон, паричок. Он кажется более удаленным от Земли, чем другие, игрушечный воздушный змей, по неосторожности забравшийся слишком высоко.

За поворотом еловый лес, окаймлявший дорогу, заканчивается, и женщина видит огни какого-то предместья; редкие поначалу пятна затем сливаются, образуя коричневатое свечение, прорезанное трубами, высокими, изящными ажурными строениями.

Добравшись до первых построек – тянущихся вдоль обочин длинных и низких складских помещений с неразборчивыми вывесками, бесконечными пандусами и широкими воротами, – женщина осознает, что вокруг совершенно тихо, словно глубокой ночью, и ни одна машина ей не встретилась.

Между складами она замечает улочку, что сворачивает вбок, к лесу. Под присмотром высоких фонарей – чудных, фиолетовых. Снег убран. Дальше дом, в окнах горит свет. Женщина не раздумывая направляется туда, продолжая размышлять о Волосах Вероники, о том, что она, в сущности, не знает, кто такая эта Вероника и как ее волосы попали на небо. Потом, оказавшись в сизом мареве фиолетовых светильников, слышит доносящийся от дома собачий лай. И идет в ту сторону.

Дом не похож на деревенский – скорее это заброшенный, затерявшийся на окраине маленький коттедж, двухэтажный, узкий, опоясанный верандами и пристройками. Быть может, архитектурный план предполагал целый квартал таких особняков, для людей побогаче, но что-то помешало осуществить эту затею – и остался один дом, отодвинутый к самой горе, к лесу, сиротливый, за которым наблюдают – издали, украдкой – невнятные, столь отличные от него топорные – карликовые и убогие – гаражи, бараки, мастерские и бог знает что еще. Между ними железнодорожные пути – прежде чем попасть на просторный двор, женщина пересекает их дважды, – но ветка, вероятно, заброшена; снег упразднил все цели и направления. Присутствие параллельных линий выдают лишь стрелки да редкие семафоры, которые торчат здесь подобно одноруким статуям, выставленным для гостей в знак приветствия.

За окнами виден слабый свет, как раз такой, какой она не любит, всегда навевающий необъяснимую печаль. Лампочка максимум сорок ватт, под самым потолком. Свет для самоубийц.

Откуда-то появляется пес, большой, белый, на спине несколько черных пятен – должно быть, это он только что лаял, но теперь молчит и только для порядка старательно ее обнюхивает, после чего, вздыхая, ведет к крыльцу. Женщина оказывается в темных сенях. Пока она нащупывает выключатель, пес царапает внутреннюю дверь.

– Уже? Ты же только что вышел, – укоризненно произносит женский голос.

Тонкая полоска света падает на пол, касается ног гостьи.

– Ох, – испуганно шепчет голос. – Кто здесь?

Женщина пытается встать так, чтобы попасть в щель света.

– Извините, пожалуйста, я заблудилась, заплутала. Попала в аварию, ехала в сторону Клодзко и вдруг слетела в кювет, ударилась. Решила, что лучше кого-нибудь поискать…

– Вы заходите, а то холодно.

Большая кухня, посредине стол, у стены высокий белый буфет. Из-за стола неохотно поднимается пожилой мужчина в надетой поверх пижамы полосатой безрукавке. Перед ним стоит маленькая болезненного вида женщина в выцветшем лоснящемся халате. Гостья еще раз путано объясняется, повторяя: машину оставила, упала в кювет, ехала в сторону Клодзко, такая чудесная ночь, и наконец про Волосы Вероники. Старики смотрят на нее странным взглядом, смысла которого она не понимает: печаль ли это, покой, усталость?

Маленькая женщина стоит перед ней, словно контролер в ожидании входного билета; лицо с мелкими чертами краснеет от порыва ледяного ветра, ворвавшегося в открытую дверь, или, наоборот, от жара, которым пышет раскаленная докрасна плита. Достает из кармана бумажный носовой платок.

– Садитесь, – говорит она. – У вас на губах кровь.

Осторожно, скупыми уверенными движениями вытирает гостье рот.

– Вы целы? Хотите чаю? – спрашивает старушка.

– Да, конечно, с удовольствием. Чаю, чего-нибудь…

Мужчина помогает ей снять куртку, аккуратно складывает шарф.

– Вы ушиблись? Где-нибудь болит?

Эти простые вопросы кажутся женщине сложными и нелепыми. Она набирает в легкие воздуха, но вместо слов из груди вырывается плач.

– Я ударилась, машина влетела в сугроб. Я выкарабкалась и пришла сюда. Наверное, все в порядке, вроде бы я цела, да? Все двигается, вот, смотрите, – она улыбается и машет руками и ногами, словно Петрушка.

Хозяйка ставит перед ней стакан в узорном металлическом подстаканнике. Супруги усаживаются напротив.

– Погода такая. Легко заблудиться, – говорит мужчина и глядит в окно, в котором отражается сорокаваттная лампочка под круглым белым абажуром, лунный призрак.

– Зиме конца не видно.

– Завтра придет внук, он вас осмотрит. Наверху есть комнаты, переночуйте, сегодня уже поздно что-либо предпринимать. Надо только включить электрообогреватель, протопить, – добавляет старушка, глядя на мужа.

Тот накидывает толстую кофту и молча выходит. Чуть погодя на втором этаже раздаются его шаги. Стеклянная лампа под потолком слегка покачивается.

Старушка кладет руки на стол и неожиданно веселым голосом говорит:

– Я вам сразу признаюсь: у меня проблемы с памятью, так что по серьезным вопросам обращайтесь к нему, – она указывает подбородком на потолок. – Я хорошо помню, что случилось давно, например, во время войны, вот как мы сюда приехали, не забыла даже, сколько стоил хлеб сразу после освобождения. Ну скажи, детка, сколько? Вот видишь, а я знаю – двадцать грошей. Зато плохо помню, что было вчера. Это не та болезнь на «а», ну, в общем, которой все болеют. Просто старость.

– Хорошо, я буду иметь в виду.

Хозяйка вынимает из буфета початую бутылку водки и наливает немного в стакан с чаем.

– Это чтобы согреться, выпейте.

И добавляет:

– Меня зовут Ольга, а его, – она поднимает глаза кверху, – Стефан.

Женщина проглатывает горячий чай и хочет ответить – уже открывает рот, но обнаруживает, что голова заполнена холодным густым туманом. Она указывает на себя пальцем, тычет в грудь, чувствует прикосновение руки. Знает, что должна сосредоточиться, и тогда все вспомнит. Вот они, мысли, беспокойные головастики, клубятся совсем рядом. Это наверняка из-за удара, оттого ей так не по себе, словно в лунатическом сне, небось от сотрясения мозга мысли поломались и рассыпались, словно сосульки. Конечно, она вот-вот все припомнит, надо только постараться. Старушка смотрит внимательно, выжидающе. Но женщина устала, она пытается собрать мысли; слава богу, что-то отвлекает Ольгу от этого незаданного вопроса – хозяйка поднимается и отходит в угол. Там стоит плоский деревянный ящик, застланный бурым пледом, на котором лежит что-то черное и лохматое. Собака. Длинная шерсть напоминает веревки, шерстяные жгуты, толстые, спутанные, с колтунами, особенно на голове и на заду. Она тяжело дышит, постанывает. Вдвоем с Ольгой они склоняются над этим клочкастым темным пятном. В нос ударяет неприятный кислый запах. Собака словно чувствует присутствие людей – открывает глаз и бросает на них короткий взгляд. Непроницаемый, черный, глубокий, будто колодец, на дне которого можно разглядеть зеркальце подземной воды.

На лестнице женщина оступается. Старики подхватывают ее. Ведут в холодную, полупустую комнату. Здесь стоит приземистый шкаф, на нем фарфоровый бюстик девочки – светлые волосы перевязаны синей ленточкой; еще железная кровать и ветхое плетеное кресло, некогда белое, теперь пестрое. На полу хлопья краски – мебельная перхоть. Под окном дозревают на расстеленных газетах яблоки, почти не сморщившиеся, хотя уже конец февраля. Воздух гладкий и влажный, как их кожица. Электрообогреватель медленно приручает его.

Супруги что-то говорят, открывая шкаф (заполненный старыми, скользкими, лысыми одеялами), задергивая занавески, переставляя кувшинчик, поправляя салфетку на столике. Гостья уже не слушает. Она медленно и осторожно ложится на кровать, ощущая себя драгоценной фарфоровой статуэткой, которую следует хранить исключительно в горизонтальном положении, обернутой в паклю. Старушка заходит еще на секунду – приносит полотенце и застиранную фланелевую ночную рубашку.

– Ванная внизу, – тихо говорит она и растворяется в темноте, чтобы затем снова шептать, шелестеть и скрипеть, обмениваясь с мужем обрывками фраз, передвигая какие-то забытые стулья, щелкая выключателями, поворачивая в дверях ключи.

Она лежит навзничь, с закрытыми глазами. Надо принять снотворное. Заткнуть уши восковыми пробками, лечь на бок и подождать, пока начнут действовать таблетки, из которых прорастет во влажную тишину сон. Но таблеток нет и берушей тоже. Она кладет ладонь на грудь, привычно проверяя, бьется ли сердце. Тело твердое, сопротивляется давлению руки. «Твердое, как древо», – слышит она и видит себя, лет тринадцати, бегом спускающуюся с холма, в ситцевом платье с маками, которое мать, когда оно совсем износилось, пустила на тряпки; бежит навстречу девочкам – как их звали, Божена? Ядя? – к развалинам на берегу реки.

Кто-то их научил, но кто, неизвестно, видимо, это было очень давно. Потом старшие девочки показывали младшим. И всегда получалось.

Все собираются в кружок, опускаются на колени и молчат, пока это не покажется естественным и привычным, пока вообще не расхочется разговаривать. Потом каждая показывает на пальцах какое-нибудь число. Считаются. Та, на которую выпадает, ложится в центр круга и закрывает глаза.

Теперь они начинают трогать ее кончиками пальцев, сначала слегка, подушечками, затем нажимают все сильнее и повторяют: «Твердое, как доска, холодное, как лед, легкое, как перышко». И так без конца, вот они уже давят всей ладонью. Придавливают тело к земле, снова и снова твердя одно и то же: «как доска, как лед, как перышко», а потом, вдруг – это получается само собой, они знают, в какой момент надо заговорить:

Легкую, как перышко, Твердую, как древо, Понесем ее в могилу, Спящую царевну.

Твердую, как древо, Холодную, как льдышка, Положим ее в землю В гроб с тяжелой крышкой.

Твердую, как древо, Легкую, как перышко, Навсегда оставим здесь Черной ямы сторожем.

Кончики девчоночьих указательных пальцев поднимают твердое, застывшее, смертельно удивленное тело без малейших усилий, словно это полый стебелек, фигурка из пемзы или пенопласта.

Нет уж, лучше не попадать в этот круг; лучше двигаться самой, чем чтобы двигали тебя, лучше колдовать, чем поддаться заклятию, лучше быть живым, чем мертвым, пусть даже понарошку. А вдруг бы однажды какая-нибудь из них не очнулась от транса и навсегда осталась такой застывшей и отсутствующей, с закрытыми глазами, ни живая, ни мертвая? Вдруг бы не вернулась из этого путешествия и для других обратилась в предмет вроде отломанной ветки, камня в ручье? Но все они возвращаются. Садятся и моргают, нездешние.

Это выглядело забавно, поэтому остальные разражались смехом и игра заканчивалась. Та, что была в центре круга, шла домой последней, со смутным ощущением, будто ее использовали как случайного зрителя, которого гипнотизер вытащил на сцену и заставил выполнять дурацкие команды. Она нарочно отстает и дуется, но, когда девочки вместе спускаются в деревню, все уже в порядке, все изгнано из памяти.

Но на нее ни разу не выпало, так что она не знала, каково это – лежать в центре и становиться невесомой. Представляла себе это вроде сна. А сон редко бывает сплошным темным небытием, обычно в нем что-нибудь происходит, просто непохожее на то, что случается наяву. Невероятное оказывается очевидным, а время скачет и кувыркается. Так что, наверное, и знания тогда другие – ни к чему не пригодные, бесполезные. Может, и тело в центре круга, тело, которое способны поднять девчоночьи пальчики, ведет себя совершенно естественно, как и надо. Словно дыхание трупа: немыслимое, но логичное. Она снова чувствует на пальцах его вес, тяжесть, противоречащую себе самой – тяжесть и легкость одновременно.

Утром она просыпается сразу, резко – открывает глаза и видит серый свет, размазывающий морщины и трещины на потолке в однородную перламутровую массу. Должно быть, очень рано.

Она слышит, как хлопает дверь и с трудом заводится мотор. Долго хрипит, потом стихает. И так несколько раз; наконец, к ее облегчению, срабатывает, и звук постепенно удаляется.

Проснувшись, она всегда прислушивается к стуку сердца – все ли в порядке, бьется ли оно и как. Касается тела – не распалось ли чудесным образом за ночь, – но теперь ей так приятно лежать навзничь, неподвижно, что даже не хочется шевелить рукой, класть ее на грудь. Вид однотонной поверхности потолка успокаивает; руки все еще спят на жесткой накрахмаленной простыне. Она вспоминает.

Ее зовут Ида Март. Возраст – пятьдесят четыре года. Прописана: Варшава, улица Адама Плуга, 89, кв. 21. Идентификационный номер 50012926704. Слава богу!

Осторожно скрипит дверь, и женщина слышит мелкий перестук шагов – словно тиканье часиков. Не открывая глаз, чувствует на лице теплое дыхание. Тот белый пес. Небось смотрит на нее, дышит в щеку. Ида не реагирует, и пес тихонько отходит. Она лежит еще мгновение и постепенно осознает, где находится. Обнаруживает, что спала в колготках и блузке, а юбка валяется на полу. Вид этой юбки – из толстой серой шерсти, дорогой и модной, косого кроя, выгодно подчеркивающей фигуру, – навевает какое-то неприятное воспоминание, какая-то мысль стучится в голову, а Ида защищается от нее, заслоняется и прячется.

Около дома сидят родители. Отец, не глядя на нее, сматывает в клубки шерсть. Мать молодая, похожа на Майю, словно бы взрослая Майя – чужая, вечно отсутствующая. «Ты никогда не приезжаешь, мы тебя уже почти забыли», – укоризненно говорит она. Обиженно встает и уходит в дом. Ида идет следом, смотрит матери в спину, но ей кажется, будто та пытается убежать. Она принимается кружить по комнатам, обращающимся вдруг в бесконечную анфиладу. Внезапно Иду охватывает страх – она вспоминает, что оставила во дворе Майю, свою маленькую дочку. Она хочет вернуться, выбраться из этого лабиринта, но не знает как. Все окрашивается в синий цвет.

1.Свободные комнаты (нем.). (Здесь и далее – прим. перев.)