Kitabı oku: «Мой светлый ангел», sayfa 2

Говорят, талант пропить нельзя. Батька мой это утверждение опроверг очень наглядно. За каждую сложенную печь благодарные заказчики неизменно подносили ему чарку или бутылку – браги, медовухи, водки и даже вина. Отец рассказывал, что один рясский купец презентовал ему как-то бутылку «хранцуского винишка».

Ну, тот купец, конечно, врал. Откуда в Рясске взяться французскому вину? Да и стал бы он дарить такое сокровище крепостному мужику? Впрочем, это не важно. Важно, что отец от угощения никогда не отказывался. А потому, когда мне было восемь лет от роду, уважаемый печник Василий превратился в Ваську-пьяницу. Когда батька сообразил, что навыки его от алкоголя притупились, перестал работать. Дескать, стыдно делать плохо то, что раньше делал превосходно.

Со временем спиваться он стал все больше, а трудиться – меньше. Взяться за ум его не убеждали ни насмешки соседей, ни плеть барского кучера Вавилы – двоюродного брата моей матери, ни голодные дети. А было нас, голодных детей, восемь человек, из которых я – самая старшая.

По весне наш клочок земли батька пахал исправно, но не более того. Чем его засеять, как вырастить и собрать урожай, чтобы было чем оброк заплатить и самим с голода не загнуться, об этом голова болела у матери и у меня, ее верной помощницы и няньки для младших братьев и сестер.

И ладно, если б причуды отца ограничились только этим, мы бы еще как-то жили. Добросердечные соседи помогали и в поле, и подкармливали иногда – батька же тянул из дома в кабак все, что плохо лежало. Хуже было то, что, выпив лишку, он становился буйным и поколачивал мать. Как только за годы супружества не убил ее, маленькую и худую, своими пудовыми кулачищами!

Мать обычно успевала спрятаться либо в погребе, либо у тех же соседей. А однажды не успела. Мне тогда было двенадцать лет. Этот день мне потом часто снился в кошмарных снах: испуганная матушка жмется к печке, а отец идет на нее с красными от злобы глазами и большим поленом в руке.

Он тогда убил бы ее до смерти. Ее, нашу добрую, нежную, заботливую, нашу кормилицу и поилицу.

Я ужасно испугалась за маму. Выскочила из угла, в котором пряталась, и изо всех сил метнула в отца пустой чугунок, который каким-то чудом оказался у меня под ногами.

Своего я добилась – батька от убиения матери отвлекся, однако ж рассвирепел еще больше и кинул свою ношу в меня. Я попыталась отскочить в сторону, но не успела – батькино полено угодило мне точнехонько в спину. Тело мое взорвалось тогда жуткой болью, а затем наступила темнота.

Даша, одна из моих младших сестренок, которая в тот момент пряталась на печке, потом мне рассказала, что наша маленькая тщедушная мама, увидев как я упала, схватила злосчастное полено и так отходила им отца, что тот позорно бежал из дома и появился только на следующий вечер – трезвый, испуганный и виноватый.

Больше батька ни разу на мать руку не поднял. Зато она его стала колотить всякий раз, как была не в духе, а не в духе она в следующие полгода бывала часто. Отец сносил побои молча. Пить он, конечно, не бросил, но запои его стали реже и короче.

Я же следующие шесть месяцев прожила, лежа на печке, в непрекращающемся кошмаре боли. Барский лекарь, который уступил мольбам матери и дяди Вавилы, осмотрел меня и сообщил, что если я на ноги и встану, то работницы из меня уже не выйдет – поврежденную спину напрягать оказалось нельзя до конца жизни.

Несколько раз меня возили в соседнюю деревню к костоправу, втирали в спину вонючие мази, которые готовила местная травница тетка Марфа, и другие, с менее резким запахом, которыми нас иногда снабжал лекарь.

На ноги меня, в конце концов, поставили, но доктор оказался прав – толку от меня в хозяйстве почти не было. Я, конечно, присматривала за младшими, готовила еду, подметала пол, но не более того. Прясть не могла – спина от долгого сидения на месте болела неимоверно, вязала стоя или с перерывом на прогулку по избе. В ненастную же погоду спину крутило так, что я кричала в голос.

Глядя на меня, отец хмурил брови и виновато вздыхал, а мать ночами ревела в подушку. Оба понимали – будущее мое теперь незавидное. Вряд ли кто-то согласится взять замуж калеку, так что быть мне для семьи вечной обузой.

Мама каждый день истово молила за меня Бога. И Он ее услышал. Однажды на нашем пороге появился голубоглазый ангел – Полина Кротова. Ей тогда было восемь лет. Вместе с ней пришла строгая дама, которая, смешно коверкая слова, заявила, что барышня желает навестить больную девочку. Мать, кланяясь, вывела к ним меня.

Смотрелись мы с Полиной ровесницами, хотя я была на пять лет ее старше. Выглядела я тогда ужасно: очень худая, замотанная в старую шаль, с бледным лицом и впавшими глазами. Постоянные боли так вымотали меня за эти месяцы, что свет казался с овчинку.

Вид мой был настолько жалок, что Поля, чувствительная душа, расплакалась. Чудная дама схватила ее за руку и хотела тотчас увести, но барышня вырвала у нее ладонь, подошла ко мне и тихо спросила:

– Пойдешь ко мне жить?

Я потрясенно на нее уставилась, а Полина, очевидно, решив развеять сомнения, добавила:

– Я дам тебе подержать куклу, которую папенька привез мне из Петербурга.

Тем же вечером меня вместе с нехитрыми пожитками отец привел в господский дом.

Павел Петрович умилился доброте дочери и разрешил взять меня в усадьбу, хотя ни он, ни Полина гувернантка не поняли, зачем девочке это было нужно. Думаю, Поля и сама не смогла бы объяснить желание приблизить меня к себе. Пожалела калеку? Почувствовала родственную душу? Или все вместе? Как бы то ни было, маленькой барышне в Светлом разрешалось все.

Общий язык мы с ней нашли сразу. Хотя, казалось бы, что между нами могло быть общего?

Полинька же категорически отказалась со мной расставаться. Особенно, когда выяснилось, что я неплохо умею слушать. Я всегда умела находить нужные слова, чтобы утешить ее, если она грустила, убедить вести себя примерно, если задумала какую-то шалость, поднять настроение, если его не было.

Моя болезнь в усадьбе Кротовых поутихла. Как-то в ненастный день Полина увидела мой приступ и очень испугалась. С тех пор я всегда имела под рукой нужные мази, а раз в несколько месяцев меня осматривал врач. Барышня боялась, что останется без подруги, а Павел Петрович ни в чем ей не отказывал. Со временем я окрепла настолько, что могла принести из кухни в комнаты поднос с едой и даже большой кувшин с водой для умывания.

Мы с Полинькой составляли занятную пару – красавица и ее дуэнья. Барин как-то сказал, что пока я рядом, за дочь он может не волноваться, ибо моя холодная голова способна остудить ее горячую.

– Верные люди в наше время редкость, – говорил он своему камердинеру. – Их нужно с детства воспитывать.

В какой-то момент Поля потребовала от мадам Жако, своей гувернантки, чтобы та разрешила мне присутствовать на ее уроках. Мадам, которая меня откровенно недолюбливала, пришла в ужас.

– Полин, вы меня удивляете, – злобно раздувая ноздри, шипела она. – Вы все свободное время проводите с этой крестьянкой, вместо того, чтобы читать Святое Писание. А теперь что же – учить грамоте и ее?

– Что в этом такого? – не понимала Поля. – Маша уже помогает мне одеваться – наша горничная Луша научила ее затягивать шнурки и делать прически, а как станет ходить на уроки, поможет мне делать ваши задания.

– Но, милая Полин, прислуге ни к чему грамота! Она ей только навредит. Крепостная, которая умеет читать – это le absurdite!

Но Полинька топнула ножкой, Павел Петрович махнул рукой, а я заняла угол в классной комнате и стала вместе с барышней учиться чтению и счету. Потом был французский язык, танцы, музыка и живопись. С последней у меня, правда, не задалось, а вот с фортепьнами очень даже. Полине мои успехи были особенно по душе – она любила по вечерам играть со мной в четыре руки.

С дворней, кстати, я тоже поладила. Да и как иначе? Все знали, кто я и откуда. И отца знали, и мать. Лукерья Ивановна сразу сказала, что быть мне камеристкой, раз больше я ни на что не гожусь.

Спустя несколько лет из людской меня переселили в крохотную комнатку рядом со спальней Полины, чтобы я в любое время дня и ночи могла быстро прийти на ее зов.

Словом, жизнь моя в поместье Кротовых была интересна и легка. Вместе с Полиной мы читали книги (она – любовные стихи и романы, а я – жизнеописания и путешествия. Иного в барской библиотеке не водилось), обсуждали ее кавалеров, болтали о пустяках…

За десять лет, что я провела здесь, Полинька стала мне ближе, чем родные братья и сестры. С последними я общалась не часто – несколько раз в месяц, когда удавалось выбраться в гости, и каждую неделю через дядьку Вавилу передавала им вкусности или несколько локтей полотна на одежду – тетка Дорофея и Лукерья Ивановна никогда мне в этом не отказывали.

Теперь же я смотрела на влюбленную Полиньку и думала – как быть? Поговорить о Навроцком было необходимо, но точно не сегодня. Или лучше не говорить ничего, а просто дождаться, когда он уедет? Не вечно же младший Шишкин будет решать свои дела!

«Главное удержать Полину от глупостей, о которых она может пожалеть, – думала я, лежа в своей кровати. – С чертом нужно ухо держать востро! А уж как он уберется отсюда, я найду слова, чтобы успокоить мою барышню. Вдруг обойдется, и особых несчастий он нам не принесет?»

Глава 3

Усадьба Кротовых. 1826 год

Утром в людской только и было разговоров, что о неприятности, случившейся ночью с молодым барином.

– Машка, – пристала ко мне Марфуша, едва я села за общий стол, чтобы позавтракать. – Ты слышала, Владимир Александрович-то усадьбу от пожара спасли!

– Что? – изумилась я. – Какого пожара?!

– Самого настоящего, – продолжала девушка. – У них в комнатах свечник с горящими свечами упал, да прямо на ковер. Быть бы пожару, да барин успели огонь потушить и руку себе обожгли. Настюшка ему примочки от ожогов готовила.

– Вот дура девка, – почти восхищенно протянул Федор, который прислушивался к нашему разговору. – Марусь, тебе что ни расскажи, все переврешь по-своему.

– Что это я вру? – вскинулась Марфуша. – Не ты ли сам барину примочки ночью носил?

– Ну, носил, – согласился Федор. – Только никакого пожара не было, а свечник если и упал, то Владимиру Александровичу на руку – ожог-то у него знатный, с волдырями. Да на щеке чуть-чуть, видать, воском задело. Он когда меня позвал, чтоб я мазь какую принес, да тряпок руку перевязать, ковер у него был в порядке, и гарью не воняло. А это что значит? То, что ты, Маруська, про пожар врешь.

– Подумаешь! – фыркнула Марфуша.

– Это свечи виноваты, что барин обожглись, – вставила Ненила. – Прогорают они страсть, как быстро, и воск с них прямо ручьем льется.

– Ага, на руку ему воском накапало, – кивнул Федор. – Еще одна дура. Из чего свечи-то эти? Из смолы что ли?

– Федь, а сам-то барин сказал, чем обжегся? – тихо спросила я.

– Не, не сказали, – ответил лакей, зачерпывая ложкой кашу. – Я, спросил, конечно: где ж вы, барин, так-то? Волдыри-то огроменные. А он мне: не твое дело, ступай мазь принеси.

Я кивнула и тоже принялась за еду, как вдруг Лукерья Ивановна, которая всегда столовалась вместе с челядью, швырнула на стол ложку и громко заорала:

– Митька, собачий сын, это ты во всем виноват!

Все обомлели. Особенно Митька, то есть Митрий Степанович – наш управляющий. Он, к слову, тоже частенько в людской завтракал и обедал. А ключница продолжала:

– Что, спелся-таки с купцом Игнатовым? У него, прохиндея, свечи гнилые по дешевке покупаешь, да? На водку себе экономишь? Усадьбу барину спалить решил, скотина?

– Да ты что, Ивановна? – отмер Митрий Степанович. – Головой о притолоку ударилась, что ли? Какой Игнатов, какое гнилье?

– Я тебе покажу Ивановну! Песий сын!

Лукерья Ивановна вскочила с лавки и двинулась к нему. Вид у нее был решительный и, судя по этому виду, намеревалась она управляющего, как минимум, задушить. Тот, конечно, испугался. Еще бы, наша ключница, бывало, упрямую корову голыми руками за рога в хлев заводила – настоящая русская баба, кровь с молоком. А ведь не девочка давно – троих внуков имеет.

Мы сидели, вытаращив глаза. Ни разу такого не было, чтоб Лукерья Ивановна ни с того, ни с сего скандалы устраивала. Браниться она, конечно, бранилась, но прежде всегда разбиралась, что к чему, и вспышек ярости за ней не замечалось. А тут как с цепи сорвалась. И из-за чего – из-за свечек? Которые в том, что Навроцкий, обжегся, и не виноваты вовсе.

Я вскочила вслед за ключницей и осторожно придержала ее за локоть.

– Лукерья Ивановна, что же вы? Ни в чем Митрий Степанович не виноват! Свечи у нас хорошие, пожара никакого не было. Сердиться причины нет.

Откровенно говоря, в тот момент я сильно рисковала получить от взбешенной старухи по шее за компанию с управляющим – чтоб не лезла под горячую руку. Но Лукерья Ивановна вдруг остановилась и как-то сдулась. Ее голова и плечи опустились, ярость прошла, а вместе с ней и жажда крови.

– Голова болит, – пробормотала женщина. – Спала плохо. С самого ранья все раздражает.

– Тебя, значит, раздражает, а мы страдать должны? – вспылил осмелевший Митрий Степанович. – Шла бы ты, Ивановна, к себе. Полежишь чуток, глядишь, отпустит голова твоя. А то ты уж на людей кидаешься.

– Не сердись, Митька, – устало сказала ключница. – Ты знаешь, я тебя люблю.

– Ну да, – хмыкнул управляющий. – Лицо мне бить ты тоже решила от великой любви?

Лукерья Ивановна махнула рукой и удалилась.

Дворня проводила ее удивленными взглядами.

– Это чего сейчас было, ась? – прошептала Степанида.

Я покачала головой. Вот они, неприятности. Начались.

***

После завтрака я отправилась в сад за цветами. Пробегая через зимнюю оранжерею, про себя отметила, что земля в кадушках с иноземными кустами – гордостью покойной барыни, Полинькиной маменьки – совсем сухая и на обратном пути ее непременно надо полить.

– Маша, бросай цветы, барышня тебя видеть желают, – крикнул из окошка Степка, еще один наш лакей, когда я срезала розы.

– А где она? – крикнула ему в ответ.

– В гостиной с молодым барином. Велели, чтоб ты тот час же пришла.

В груди неприятно кольнуло. Неужели благородный бес на меня нажаловался?

Собственно, почему бы и нет? Он легко мог сказать Полине или Павлу Петровичу, что нерасторопная служанка его обожгла. И наказания потребовать мог.

Ох… То, что он сам мне шею свернуть не сумел, не значит, что мне не свернут ее по его приказу.

Полночи я прокручивала у себя в голове странное происшествие в комнате Навроцкого, пыталась понять – как это могло произойти?

Владимир Александрович на меня рассвирепел, и в этом его можно понять: неприятно, когда появляется человек, способный разглядеть под твоей ангельской маской страшную звериную морду.

На этом понятное заканчивается и начинаются вопросы. Как у человека могут быть мертвые глаза? Что за черные змеи вьются вокруг него, и почему это вижу только я?

Я бы решила, что и впрямь сошла с ума, да только Навроцкий сам вчера сказал «откуда ты такая видящая взялась». Значит, это не игра света, не сумасшествие и ничего мне не показалось. Но то, что случилось потом, родом из какой-то страшной сказки.

Как можно обжечься о живого человека?! Если в первые минуты после того, как я вылетела из покоев гостя, мой мозг отказался воспринимать ожог на ладони Навроцкого, как реальность, то потом, когда я, пожелав Полине добрых снов, вернулась в свою комнатку, меня накрыло осознание действительности.

Владимир хотел меня задушить. Но не смог. Дотронулся до моей шеи и обжегся. Как это могло произойти?! До меня мильон раз дотрагивались разные люди: мать, отец, братья и сестры, Полина, деревенские приятельницы и даже Федька, медведь косолапый, когда однажды пытался поцеловать. И никто из них не щеголял потом белыми волдырями в полруки.

Эти мысли терзали меня несколько часов, пока сон не отправил их в глубины памяти. И вот они снова тут как тут.

Срезанные розы я через окно вручила Степану, и, предчувствуя неприятности, поплелась в дом.

Но стоило войти в гостиную, оказалось, что я опасалась напрасно.

– Маша, заходи скорее, – обрадовано воскликнула Полинька, едва я переступила порог.

– Звали, барышня? – спросила я, бросив быстрый взгляд на Навроцкого с перевязанной рукой, вольготно разместившегося на диване.

– Звала, конечно, звала. Маша, я рассказала Владимиру Александровичу, как чудно ты умеешь играть на фортепьянах, и он пожелал тебя послушать. Садись и сыграй нам что-нибудь.

Признаться, я очень удивилась. Не просьбе сыграть – Поля любит хвастаться мною перед подругами и кавалерами, а тем, что меня не стали бранить. Выходит, Навроцкий ничего ей не рассказал.

– Что сыграть, Полина Павловна? – спросила я, усаживаясь за инструмент и расправляя платье.

– Что-нибудь из Моцарта, – кокетливо стрельнув глазками в сторону Навроцкого, велела барышня.

Моцарта я любила. Едва мои пальцы запорхали над клавишами, выводя мелодию из «Дон Жуана», как затылок обжег острый взгляд господина Навроцкого. Впрочем, я почти сразу об этом забыла. Музыка дарила покой. Каждый раз, когда я садилась за фортепьяны, плечи мои расслаблялись, пропадали печали и заботы, и я просто играла, не думая больше ни о чем на свете.

Когда мелодия смолкла, со стороны дивана раздались неторопливые хлопки. Обернувшись, я увидела, как Навроцкий, явно удивленный моим выступлением, хлопает в ладоши. В этот раз черные змеи вокруг него не вились, но от стеклянного взгляда по-прежнему явно веяло холодом, не смотря на удушающую летнюю жару.

– Браво, – сказал он Полине. – Признаться, не ожидал. Крепостные обычно на редкость бестолковы в том, что касается искусства, а тут такой самородок. Как же вы, Полина Павловна, решились обучить ее музыке?

– О, она умеет не только музицировать, – чуть покраснев, ответила Полинька. – Когда мы были детьми, я уговорила папеньку разрешить Маше слушать вместе со мной уроки. Мне было скучно на них одной – моя гувернантка преподавала на диво нудно и неинтересно. Я тогда подумала, что вместе нам будет веселее, Маша ведь всегда была умненькой девочкой. Знаете, Владимир Александрович, она ведь и французскому обучена.

Брови Навроцкого взлетели вверх.

– В самом деле? – он повернулся ко мне. – Avez-vous vraiment parler français? (Ты правда говоришь по-французски?)

– Oui, monsieur (Да, господин), – ответила я.

– Quelle est la chanson que vous avez joué pour nous maintenant? (Как называется песня, которую ты нам сейчас сыграла?) – спросил он, явно желая меня проверить.

– Ce n'est pas une chanson (Это не песня), – уточнила я. – Cette mélodie de l'opéra «Don Giovanni» (Это мелодия из оперы «Дон Жуан»).

– Потрясающе, – восхитился Навроцкий. – Вы, Полина Павловна, большая оригиналка. Я своих крепостных ни грамоте, ни языкам не обучаю.

– Люблю, когда меня окружают образованные люди, – скромно сказала Поля. – Жаль, в нашем поместье их мало. К тому же, Маша частенько делала за меня уроки – мадам любила задавать длинные скучные переводы. Знаете, к папеньке как-то раз приехал в гости приятель с другом англичанином – забавным таким старичком. Этот старичок вдруг вздумал учить меня английскому языку. Каково? И это в то время, когда весь мир говорит по-французски!

– Так ваша крепостная и по-английски говорит? – догадался Владимир.

– Да. Мне учить эту тарабарщину было неинтересно, и я почти ничего не запомнила, а Маша выучилась.

– So you and speak English?(Так ты и по-английски говоришь?)– снова обратился ко мне Навроцкий.

– Quite a bit, sir (Совсем немного, господин), – сказала я.

– Who else here knows English? (Кто еще здесь знает английский?)

– Only I, sir. (Только я, господин)

– Восхитительно, – снова поразился Навроцкий.

– Маша, ступай, – Полине явно надоело, что гость переключил свое драгоценное внимание на меня.

Я поклонилась и с облегчением покинула гостиную.

***

Далеко уходить я не стала, а замерла, прислушиваясь, у дверей. Скажите на милость, где ходит Павел Петрович? Разве это прилично – оставлять незамужнюю девушку тет-а-тет с мужчиной? Тем более с этим мужчиной. Мало ли чего он может ей наговорить!

Я вздохнула. Видимо, барин так очарован гостем, что уже полностью ему доверяет. Вот ведь… черт!

В гостиной, тем не менее, все было благопристойно. Полинька что-то с воодушевлением рассказывала Навроцкому, а тот, судя по коротким скупым ответам, откровенно скучал.

– Подслушиваешь?

От неожиданности я едва не подпрыгнула.

– Подслушиваю, – с облегчением согласилась я, увидев позади улыбающегося Павла Петровича. – И сторожу. Полина Павловна и Владимир Александрович там наедине… Прилично ли это?

– Дуэнья ты, Машка, и есть, – усмехнулся барин. – Не бойся. Навроцкий – человек благородный, лишнего себе не позволит.

Кротов чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату.

– Посмотри, Маша, какая они чудесная пара, – сказал он. – Как было бы хорошо, если б Владимир Александрович сделал Полиньке предложение! Имея такого зятя, и умирать не страшно. Ты ступай, милая, займись чем-нибудь. А за голубками нашими я сам уж присмотрю.

Я поглядела на довольное лицо Павла Петровича и вдруг вспомнила старую притчу о безумцах. Одному человеку во сне явился ангел. Он сообщил, что ночью над селением, в котором жил человек, прошел ядовитый дождь и отравил воду в колодцах. И теперь тот, кто ее выпьет, сойдет с ума. Человек проснулся, вышел на улицу и обнаружил, что все его односельчане испили отравленной воды и действительно сошли с ума. Он попытался им объяснить, что случилась беда, но люди ему не поверили. Более того, посчитали, что на самом деле безумец – он сам.

Вот и я, как этот человек, рискую прослыть умалишенной, если начну рассказывать, что прекрасный, замечательный барин на самом деле… Кто? Кто же он на самом деле такой?

Я еще раз взглянула на довольного Кротова и оправилась заниматься цветами.

***

Кусты пришлось поливать ковшиком. Степа от щедрот душевных приволок мне из сада такую огромную лейку, что поднять ее без риска для спины было немыслимо. Потом пришел Афанасий Иванович, наш садовник, вручил мне большие ножницы и заявил, что раз уж я занялась зимним садом, то «надоть, девка, обрезать вон ту ветку, а то сохлая она, а у вон того деревца, что в зеленой кадушке, надоть крону подравнять». А еще «старость, Марьюшка, уважать надо, вот ты и уважь – бери ножницы и помогай, а то в этом доме помощи ни от кого не дождесси». В итоге процедура полива немного затянулась.

Когда же я, наконец, закончила обрезать и поливать, время уверенно подходило к обеду.

Я вытерла ладонью вспотевший лоб, и вдруг ощутила, как по спине пробежал знакомый холодок. Я обернулась и встретилась взглядом с Навроцким. Он стоял у дверей, облокотившись на постамент с каменной девой, и внимательно смотрел на меня.

– Чего изволите, барин? – спросила, гадая, как давно он любуется на мою спину.

– Смотри-ка, глаз не опускает, и голос не дрожит, – насмешливо сказал Навроцкий, не отрывая взгляда. – Осмелела, милая? Больше не боишься?

Я промолчала.

– Сегодня во время завтрака твои господа были удивлены изменениям в моем внешнем виде, – Навроцкий продемонстрировал мне перевязанную руку. – Да и слуги тоже. Ты, выходит, никому ничего рассказала.

– Не хотела, чтобы меня признали сумасшедшей, – холодно ответила я.

– О, да ты, оказывается, не только играешь на фортепьянах и говоришь по-французски, но и думать умеешь, – издевательски удивился Владимир Александрович. – Разве это не чудо – я сегодня целый день удивляюсь талантам крепостной девки.

Он оторвался от постамента и двинулся ко мне. Близко подходить не стал, остановился в трех шагах. Солнечный луч отразился от начищенных пуговиц его сюртука, я сощурилась от внезапного блика и… снова увидела черных змей, клубящихся вокруг Навроцкого. Но стоило распахнуть глаза, как тьма пропала.

– Я хочу узнать, что ты увидела во мне такого, что решила, будто я – черт, – сказал Владимир Александрович.

– А разве вы не он? – вырвалось у меня.

Навроцкий посмотрела на меня, как на идиотку.

– Разумеется, нет. Я не черт, не демон и даже не колдун. Я обычный человек, который, как правило, нравится людям. И я спрашиваю еще раз: что во мне такого, что крепостная из глухого захолустья считает меня порождением тьмы?

– У вас, барин, мертвые глаза, – тихо ответила я, чувствуя, как где-то внутри снова зарождается страх. – Пустые, будто из стекла. От их взгляда тянет холодом. Липким, как в усыпальнице. А еще вокруг вас…

– Ну же, продолжай.

Навроцкий не выглядел ни удивленным, ни рассерженным, скорее любопытным. Словно он что-то такое предполагал, но сам ни разу не видел.

– Я не знаю, как это назвать, – я снова сощурилась и попыталась лучше рассмотреть черных змей. – Похоже на густой темный дым. Только плотный и… скользкий, что ли? Как будто вокруг вас вьются толстые длинные змеи.

Он усмехнулся.

– Ладно, мне все понятно. А теперь объясни, как произошло это, – Владимир еще раз продемонстрировал мне свою перевязанную руку.

– Не знаю, барин, – пожала я плечами. – Со мной такое тоже случилось впервые. До вас я никого не обжигала.

Он посмотрел на меня скептически, кивнул.

– Значит так, Марья, запоминай. У нас с тобой вчера случился общий поморок. Тебе показалось, что у меня мертвые глаза и аура с черными всполохами, а мне показалось, что я обжегся о твою кожу. Поняла?

– Я никому не собиралась о вас рассказывать, – недовольно ответила я. – Мне никто бы не поверил, это слишком похоже на бред.

– Верно, – кивнул Навроцкий. – Но ты могла бы настраивать против меня своих господ, а это чревато глупыми взглядами и разговорами. Глупости же в этом поместье и так предостаточно.

– Так почему бы вам не уехать отсюда, барин? – оскорбилась я. Ишь ты, не нравится ему у нас. Можно подумать, его здесь силком держат. – Вам будет веселее, а нам спокойнее.

– Не забывайся, Марья, – холодно ответил Владимир Александрович. – Мне не требуется прикасаться к тебе самому, чтобы всыпать плетей за неуважительное отношение к благородному дворянину. И от случайного падения с лестницы тебя вряд ли что-то убережет, если начнешь болтать чепуху. Я уеду, когда посчитаю нужным. И еще – постарайся реже попадаться мне на глаза. Поняла?

– Да, барин, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

Он кивнул и ушел. А я упала на стоящую неподалеку скамейку и долго сидела, пытаясь унять внезапную слабость и дрожащие руки.

***

До наступления вечера я всеми силами старалась следовать приказу Навроцкого и не попадаться ему на глаза. Оставить беса без внимания я       все-таки не могла, поэтому приходилось наблюдать за ним из-за угла.

День они проводили активно. Павел Петрович изо всех сил старался развлечь гостя, и после обеда мужчины отправились рыбачить на озеро. Полинька, которая до сегодняшнего дня понятия не имела, за какой конец нужно держать удочку, пошла вместе с ними.

Местом для своего за ними наблюдения я избрала Прачкину заводь, где Татьянка со Степанидой обычно полоскали белье. Там на берегу росли густые кусты, на диво удобные для слежки.

Следить оказалось скучно, потому как ничего особенного с рыбаками не происходило. Они тихо о чем-то беседовали, Полинька то и дело заливалась веселым смехом, а Павел Петрович на нее шикал, чтоб, дескать, не пугала рыбу. Со стороны это смотрелось забавным: какая там сейчас могла быть рыба? Вот если б они ловили на зорьке – утренней или вечерней, тогда да, а так…

Навроцкий, правда, оказался на диво везучим – каждые десять минут он таскал из озера рыбину, причем не мелкую, а вполне приличную, которую и приготовить не стыдно. Барину нашему везло гораздо меньше, окромя пескарей ему на крючок никто более не попадался.

Внезапно озерная идиллия оказалась нарушена громкими криками. Раздались они совсем рядом со мной, поэтому пришлось выползать из засады, чтобы посмотреть, кого это так громко убивают.

Картина баталии заставила меня опешить: на берегу у мостков сцепились прачки. Это было так невероятно, что в первую секунду я не поверила своим глазам.

Таня и Степа, закадычные подружки, не ссорились никогда. Да что там, они даже голоса друг на друга ни разу не повысили. Если у них и возникали какие-то разногласия, то их всегда решали шутками и смехом. Теперь же девушки, злобно бранясь, таскали друг друга за волосы, бились кулаками, что есть сил лягались ногами. Словом, дрались так жестоко, будто являлись самыми лютыми врагами.

– Эй, кто там шумит!– крикнул Павел Петрович. – Немедленно прекратите!

Прачки же так были увлечены боем, что окрик барина не услышали, и продолжали друг друга мутузить.

– Эй! – крикнула я, подбегая к ним. – Сдурели вы, что ли?!

Куда там! На меня никто не обратил внимания, даже когда я схватила мокрую простыню из валявшейся неподалеку корзины, и начала ею охаживать обеих драчуний. Внезапно Татьянка, ловко подставив противнице ногу, повалила ее на землю, с громким «а-а-а!» прыгнула ей на грудь, а руками вцепилась в шею. Степанида захрипела.

Меня от ужаса прошиб пот. Она же ее убьет! Я кинулась к Татьянке и схватила за руки, изо всех сил стараясь оттащить ее от подруги. На успех особо не рассчитывала. А зря. Таня вдруг вздрогнула и сдулась, совсем как утром в людской Лукерья Ивановна. Руки ее ослабли, и я волоком стащила девушку с полузадушенной Степаниды.

– Танька, дубина ольховая, ты что делаешь?! – закричала я, с силой и вдохновеньем хлопая ее по щекам – от этого взгляд у прачки становился все более осмысленный. – На каторгу, дура, захотела?!

Убедившись, что обмякшая и потрясенная Таня в драку больше лезть не намерена, я бросилась к Степе. Та уже не лежала, а сидела, причем точно с таким же выражением лица, как у Тани – а ля «что это со мной произошло?».

– Жива? – спросила я у Степаниды.

Та кивнула.

– А теперь рассказывайте, из-за чего вы друг друга чуть не поубивали, – потребовала я.

Девушки переглянулись и уставились на меня, как две невинные коровы.

– Ну?!

– Я не помню, Маш, – растерянно прошептала Степа.

Таня сморщила лоб, словно что-то соображая.

– Кажется, я уронила корзину с бельем на дорогу, – неуверенно сказала она. – А Степка рассердилась, что простыни перестирывать придется, дурой безрукой меня обозвала …

– Да! – подхватила Степанида. – А ты мне по шее дала. Обиделась, верно…

– Так вы из-за белья? – изумилась я. – Из-за этой глупости вы дрались, как бешеные кошки?! Танька, ты бы Степку сейчас задушила! Насмерть! Вы в своем уме, идиотки?!

Они молчали и хлопали глазами.

– Поднимайтесь, пойдем обратно в дом, – велела я. – Будем лечить ваши боевые раны. Кр-расавицы! И белье подберите, негоже ему тут валяться.

Они подчинились и все так же растерянно побрели в усадьбу. Дорогой я украдкой на них посматривала. Хороши! У каждой в кровь разбиты губы и нос, под глазами наливаются синяки, волосы всклокочены, одежда в беспорядке, у Степаниды на шее следы от Танькиных пальцев. В людской девчонки произведут фурор.