Kitabı oku: «Вопрос и ответ»

Посвящается Патрику Гейлу

Не сражайся с чудовищами,

Пока не стал чудовищем сам,

И если ты в бездну заглянешь —

Бездна заглянет в тебя.

Фридрих Ницше

Конец

– Шум выдает тебя, Тодд Хьюитт.

Голос…

Во тьме…

Я моргаю, открываю глаза. Все расплывается кругом тени мир плавно вращается в крови слишком горячо в мозгах вата невозможно думать темно…

Я снова моргаю.

Стой…

Нет, стой…

Вот сейчас, вот только сейчас мы были на площади…

Только шшто она была у меня на руках…

Умирала у меня на руках…

– Где она? – выплюнул я в темноту.

На языке кровь, голос треснутый, Шум внезапно взмывает ураганом, высоко, ало и яростно.

– ГДЕ ОНА?

– Спрашиванием здесь занимаюсь я, Тодд.

Этот голос.

Его голос.

Где-то во тьме.

Где-то за мной, невидимый.

Мэр Прентисс.

Я снова моргаю. Сквозь мглу начинает проступать обширная комната. Единственный источник света – окно, большой круг, далеко и высоко вверху, стекло не прозрачное, а раскрашенное: наш Новый мир и две его луны. Свет наискось падает на меня – только на меня, больше ничего не видно.

– Што вы с ней сделали? – спрашиваю я вслух, громко, смаргивая потекшую в глаза свежую кровь.

Тянусь стереть ее, но руки связаны за спиной. Паника я принимаюсь биться рваться в веревках дыхание частит я снова ору:

– ГДЕ ОНА?

Из ниоткуда обрушивается кулак и бьет меня в живот.

Я сгибаюсь пополам и тут только понимаю, шшто привязан к деревянному стулу ноги – к его ножкам рубашка осталась где-то на пыльном холме меня рвет на пустой желудок ага внизу ковер все с тем же рисунком Нового света и лун он повторяется повторяется тянется хрен знает куда не заканчивается…

Я вспоминаю: мы были на площади… на площади, куда я прибежал, притащил ее, уговаривая не умирать, уговаривая жить, жить, пока мы не окажемся в безопасности, в Убежище, штобы я мог ее спасти…

Но никакой безопасности не случилось и никакого спасения тоже а случились только он и его люди и они ее у меня забрали они ее вынули прямо у меня из рук…

– Вы обратили внимание: он не спрашивает, где я? – сказал голос мэра, плывя себе куда-то там, в темноте. – Его первые слова были «Где она?» И, заметьте, Шум говорит то же самое. Любопытно.

Голову у меня дергает болью и живот тоже, я еще немного прихожу в себя и вспоминаю… я с ними дрался! дрался, когда они ее у меня отобрали… пока мне не прилетело прикладом в висок и не выкинуло во тьму…

Я проглотил ком в горле, а вместе с ним панику и страх… постарался, по крайней мере…

Потому што это же все равно конец, правда?

Конец всему вообще. Мэр меня поймал.

И ее.

– Если вы сделали ей больно…

В животе было еще больно от тумака.

Передо мной стоял мистер Коллинз, наполовину в тени. Мистер Коллинз, который растил пшеницу и цветную капусту и смотрел за мэрскими лошадьми, теперь стоял надо мной с пистолетом на взводе, с ружьем за спиной, и его кулак уже взлетал, шштобы снова мне врезать.

– Ей и так уже крепко досталось, Тодд, – сказал мэр; кулак завис в воздухе. – Бедняжка.

Кулаки у меня сжались в путах. Шум был весь какой-то комковатый и битый, но все равно взвился при одном воспоминании о наставленном на нас ружье Дэйви Прентисса… о Виоле, падающей мне в руки… о том, как она истекает кровью, хватает воздух ртом…

А потом он стал еще краснее, потому шшто я вспомнил, с каким ощущением мой собственный кулак въехал Дэйви в рожу… как Дэйви полетел с коня… как конь поволок Дэйви прочь с застрявшей в стремени ногой, точно какую-нибудь падаль…

– Ага, – сказал мэр. – Это, по крайней мере, объясняет таинственное отсутствие моего сына.

И, што самое странное, голос звучал так, словно это его почти… позабавило.

Но только звучал. Только голос – более острый, четкий и звонкий, чем когда-то в Прентисстауне… потому шшто ништо, большое ништо, которое я от него впервые услышал, когда бежал в Убежище, никуда не делось – оно все еще было здесь, в комнате или што это там у них еще, и рядом с ним зияло еще одно такое же громадное ништо, от мистера Коллинза.

У них обоих не было Шума.

Ни у кого.

Единственный Шум в комнате – мой, и он выл, как раненый телок.

Я попытался вывернуть шею и посмотреть, где там мэр, но это оказалось слишком больно, и я только понял, што сижу в единственном пыльном, разноцветном луче солнца посреди комнаты, такой большой, што стен вдалеке почти не видно.

А потом я разглядел-таки во мраке столик – но слишком далеко, штобы различить, што на нем лежит. Но што-то на нем точно лежало. Блестел металл, обещая такое, о чем и думать-то не захочешь.

– Он все еще называет меня в мыслях мэром, – сказал голос, легкий и приятно-заинтересованный, как и прежде.

– Президент Прентисс, мальчик, – прорычал мистер Коллинз. – И хорошо бы тебе это запомнить.

– Што вы с ней сделали? – снова начал я, вертясь так и сяк и морщась от боли в шее. – Если вы тронули ее хотя бы пальцем, я вас всех…

– Ты прибыл в мой город только сегодня утром, – перебил меня мэр. – Безо всякого багажа и даже без рубашки, только с девушкой на руках, пострадавшей от ужасного несчастного случая…

Мой Шум взревел.

– Это не несчастный случай…

– Очень серьезный несчастный случай, – продолжал мэр с легким нетерпением, которое я от него впервые услышал еще на площади. – Настолько серьезный, что она сейчас при смерти. И вот перед нами мальчик, на поиски которого мы потратили столько времени и сил, мальчик, причинивший нам столько хлопот, – и он добровольно предает себя нашей воле и готов сделать что угодно, лишь бы мы спасли девушку. А когда мы именно это и пытаемся сделать…

– С ней все в порядке? Она в безопасности?

Мэр умолк, а мистер Коллинз шагнул вперед и вытянул меня тыльной стороной ладони поперек физиономии. Целую долгую секунду жалящая боль растекалась по щекам. Я сидел, пыхтел, молчал.

В круг света прямо передо мной шагнул мэр.

Все так же с иголочки одетый, хрустящий, отутюженный, чистый, словно подо всем этим и нет никакого человека, словно это такая ходячая-говорящая глыба льда. На мистере Коллинзе вон и пятна пота, и грязь, и запах соответствующий, но на мэре – нет. Только не на нем.

Рядом с мэром ты неизбежно похож на кучку пыли, которую всего и делов-то, што вымести поскорее.

Он наклонился, штобы заглянуть мне прямо в глаза.

И спросил, словно просто из любопытства:

– Как ее зовут, Тодд?

– Што?! – Я заморгал, не понимая.

– Как ее зовут? – повторил он.

Он должен был знать ее имя, оно наверняка у меня в Шуме висит…

– Вы сами знаете, – огрызнулся я.

– Я хочу, чтобы ты мне сказал.

Я перевел взгляд с него на Коллинза. Тот стоял, скрестив руки на груди, и даже не пытался спрятать выражение рожи, которое одно радостно свалило бы меня на землю, без помощи рук.

– Еще раз, Тодд, – светло сказал мэр, – и буду очень признателен, если ты мне ответишь. Как ее имя? Этой девочки из иного мира.

– Если вы в курсе, што она из иного мира, – возразил я, – то уж точно должны знать, как ее звать.

И тут мэр улыбнулся. То есть по-настоящему взял и улыбнулся.

И это напугало меня больше, чем все остальное вместе взятое.

– Это так не работает, Тодд. Я задаю вопросы, ты отвечаешь. Итак. Как ее имя?

– Где она?

– Как ее имя?

– Скажете, где она, и я скажу имя.

Он вздохнул, будто я его крупно подвел. Кивнул Коллинзу. Тот выступил вперед и ответил мне еще раз под дых.

– Это очень простой обмен, Тодд, – пояснил мэр, пока меня рвало на ковер воздухом из пустого желудка. – Все, что тебе нужно сделать, – это ответить на мой вопрос. И все закончится. Очень простой выбор. У меня нет никакого желания причинять тебе боль, честно.

Я тяжело дышал, перегнувшись вперед; от боли в животе никак не получалось глотнуть достаточно воздуха. Я всем весом висел на веревках, чувствовал кровь на лице, липкую, подсыхающую, в глазах у меня подплывало от этого пятна света посреди целой комнаты тьмы… комнаты, из которой нет выхода…

В которой я наверняка и окончу свои дни…

В комнате…

Без нее.

И што-то во мне сделало выбор.

Если это конец, што-то во мне приняло решение.

Не отвечать.

– Имя ее вам известно, – сказал я. – Убивайте меня, если хотите, но имя вы и так уже знаете.

Мэр просто стоял и смотрел на меня.

Прошла самая долгая минута в моей жизни. Он смотрел, читал меня – читал, што я за свои слова отвечаю.

И тогда он направился к тому маленькому столику.

Я невольно посмотрел туда, но он стоял спиной, и не было видно, чем он там занят. Возится с какими-то вещичками… Металл стукнул по дереву.

– Я сделаю все, што вы хотите, – произнес он, и я понял, што он меня передразнивает, што это ко мне возвращаются мои же собственные слова. – Спасите ее, и я сделаю все, што вы хотите.

– Я вас не боюсь, – заявил я, хотя мой Шум заявлял обратное, гадая вслух, што же у него там на столе. – И умереть я тоже не боюсь.

Интересно, а за эти слова я тоже отвечаю?

Он повернулся ко мне – руки за спиной, не видно, што он там взял.

– Потому что ты мужчина, Тодд? Мужчина не боится умереть?

– Да, – сказал я. – Потомуш я мужчина.

– Если я ничего не путаю, твой день рожденья еще только через четырнадцать дней.

– Это просто цифра. – Я тяжело дышал, в желудке все неприятно подпрыгивало от говорения. – Это ничего не значит. Если бы я был в Старом свете, я бы…

– Ты не в Старом свете, мальчик, – оборвал меня Коллинз.

– Он вовсе не это имел в виду, мистер Коллинз, – молвил мэр, не отрывая от меня глаз. – Правда, Тодд?

Я смотрел то на одного, то на другого.

– Я уже убивал, – сказал наконец. – Я уже убивал.

– Да, уверен, ты уже убивал, – кивнул мэр. – И я вижу, как тебе от этого стыдно. Но все вопрошание в том, кого. Кого ты убил, Тодд?

Он растворился во тьме внешней, унося с собой то, што взял со стола.

– Или мне лучше будет спросить, что ты убил? – добавил голос у меня из-за спины.

– Я убил Аарона.

Я попытался проследить за ним, но не смог.

– О, правда?

Это отсутствие Шума – просто кошмар, особенно когда самого человека не видишь. Совсем не похоже на тишину девочек. Женская тишина все равно живая, деятельная, и Шум, грохочущий вокруг, придает ей форму.

(Тишина, ее тишина, и боль от тишины…)

(Нет, никакого имени, я не думаю об имени.)

Но мэр, как бы он это ни сделал, как бы ни добился того, што ни у него, ни у мистера Коллинза вообще нет никакого Шума, – он пустой, он мертвый. Ни формы, ни Шума, ни жизни – как камень, стена, крепость, которую тебе никогда не взять. Наверняка он читал мой Шум, но што можно знать наверняка, когда человек сделал себя из камня?

Но я все равно показал ему то, што он хотел видеть. Церковь под водопадом – я выставил ее вперед, на передний край Шума – и вполне настоящую драку с Аароном, битву, кровь. Я дерусь с ним и бью, и сшибаю с ног, и вынимаю нож.

И вонзаю нож Аарону в шею. Это я его туда вонзаю.

– Здесь есть правда, – задумчиво протянул мэр. – Но вся ли это правда?

– Вся.

Я поднял Шум громкой волной, штобы заглушить все, што он еще мог ненароком расслышать.

– Это вся правда.

– А вот я думаю, что ты мне лжешь, молодой Тодд. – Голос был все еще приятно удивленный.

– Я не лгу! – почти заорал я. – Я сделал то, чего хотел Аарон! Я убил его! Я стал мужчиной по вашим же собственным законам, можете теперь записывать меня в армию, и я буду делать все, што вы захотите, только скажите, што вы с ней сделали!

Мистеру Коллинзу явно подали сзади какой-то знак. Он шагнул вперед, занес кулак и…

(Я ничего не могу поделать)

Я дернулся от него с такой силой, што отъехал со стулом на несколько дюймов в сторону…

(заткнись)

Тумак так и не прилетел.

– Хорошо. – На сей раз в голосе было тихое довольство. – Хорошо.

Он снова куда-то пошел в темноте.

– Позволь, я тебе кое-что объясню, Тодд. Ты сейчас находишься в бывшем Соборе Убежища, в главном его помещении, которое со вчерашнего дня стало Президентским дворцом. Я привез тебя к себе домой в надежде оказать тебе помощь. Помочь тебе понять, как ты заблуждаешься в этой глупой, безнадежной борьбе против меня… против нас всех.

Голос плыл за спиной мистера Коллинза.

Голос…

На секунду мне показалось, што он даже не вслух со мной говорит…

А прямо у меня в голове…

но это быстро прошло.

– Мои солдаты прибудут сюда завтра во второй половине дня, – сообщил он все так же на ходу. – Сначала ты, Тодд Хьюитт, скажешь мне, што я желаю знать, а затем, в соответствии с твоим обещанием, будешь помогать в создании нового общества.

Он снова вышел в свет: руки – за спиной, што в них – неизвестно.

– Но к обучению, Тодд, нам нужно приступить уже сейчас. Вернее, к приучению. Нам предстоит приучить тебя к тому, что я тебе не враг.

Я так обомлел, што даже на секунду перестал бояться.

Не враг?

У меня даже глаза открылись во всю доступную им ширь.

Он мне не враг?

– Нет, Тодд, – мягко ответил он. – Не враг.

– Ты – убийца, – ляпнул я, не подумав.

– Я – просто генерал, – сказал он. – Не больше и не меньше.

– Ты убивал людей по дороге сюда! – Я так и вытаращился на него. – Ты поубивал всех в Фарбранче!

– В военное время часто случаются прискорбные вещи. Но война уже окончена.

– Я видел, как ты в них стрелял.

До чего же ужасна была эта прочность, эта весомость слов человека без Шума! Словно камень, который и с места не сдвинуть.

– Лично я, Тодд?

Во рту было кисло, я проглотил этот вкус.

– Нет, но эту войну начал ты!

– Это было необходимо. Чтобы спасти больную, умирающую планету.

Я дышал все быстрее, в мозгу подымался туман, голова тяжелела, но и Шум попутно краснел.

– Ты убил Киллиана.

– К огромному моему сожалению, – кивнул он. – Из него вышел бы превосходный солдат.

– Ты убил мою мать. – Горло у меня перехватило (заткнись), Шум налился горем и яростью, в глаза кинулись слезы (заткнись, заткнись, заткнись). – Ты убил всех женщин в Прентисстауне!

– Ты веришь вообще всему, что тебе говорят, Тодд?

Последовало молчание, настоящее, неподдельное; даже мой Шум задумался.

– У меня нет никакого желания убивать женщин, – сказал он. – И никогда не было.

У меня отвалилась челюсть.

– Нет, было…

– Сейчас не время для урока истории.

– Ты врешь!

– Ну, а ты все доподлинно знаешь, да?

Голос похолодел. Мэр покинул круг света, а мистер Коллинз выдал мне такого тумака в ухо, што я чуть не опрокинулся на пол.

– Ты ВРУН И УБИЙЦА! – заорал я во всю глотку.

В ухе адски звенело, но тут мистер Коллинз ответил мне с другой стороны – крепко, словно поленом, для симметрии.

– Я тебе не враг, Тодд, – повторил мэр во тьме. – Прошу, не заставляй меня так с тобой поступать.

В голове было так больно, што я промолчал. А што я мог ему сказать? Уж точно не то, чего он хотел. А за все остальное они из меня тут дух выбьют.

Это конец. А как иначе? Они не дадут мне жить. И ей тоже.

На этом все должно кончиться.

– Я очень надеюсь, что на этом все кончится, – голос мэра звучал чисто правдой. – Надеюсь, ты скажешь мне, что я хочу, и мы, наконец, сможем все это прекратить.

А дальше он сказал…

Дальше сказал…

Он сказал:

– Пожалуйста.

Я поднял глаза, моргая, всматриваясь сквозь наливающуюся подушкой опухлость.

На его лице была написана забота… почти мольба.

Какого черта? Какого трепаного, шлепаного черта?

И я снова услышал у себя в голове жужжание…

Не такое, как просто у чужого Шума…

Пожалуйста, как будто это я его произнес…

Пожалуйста, словно это мой голос, словно оно исходило от меня…

Рвалось из меня, давило изнутри…

Я почти сам хотел его сказать…

Пожалуйста…

– То, что ты думаешь, будто знаешь, Тодд, – голос мэра так и кружил у меня в голове, – все это неправда.

И тут я вспомнил.

Вспомнил Бена.

Как Бен говорил мне вот это же самое.

Бен, которого я потерял…

Мой Шум вскрепчал.

И отрезал его.

Молящее выражение разом пропало с мэрской физиономии.

– Ну, ладно. – Он слегка нахмурился. – Но не забывай, ты сам это выбрал.

Он выпрямился.

– Как ее зовут?

Мистер Коллинз ударил меня в голову так, што у стула две боковые ножки оторвались от пола.

– Как ее зовут?

– Ты и так это знаешь…

Бумм. Еще один удар, с другой стороны.

– Как ее зовут?

– Нет.

Буммм.

– Скажи ее имя.

– Нет!

БУМММ.

– Как ее имя, Тодд?

– ЕТЬ ТЕБЯ!

Ну, я не «еть», конечно, сказал, и мистер Коллинз так мне двинул, што мне чуть голову не оторвало. Стул, наконец, потерял равновесие, и я вместе с ним опрокинулся боком на пол. Я вывалился на ковер, а руки у меня по-прежнему были связаны, так што я уткнулся мордой прямо в Новый свет, што и ничего, кроме Нового света, собственно, и не осталось.

Я немного подышал в ковер.

Носки мэрских ботинок приблизились к моему лицу.

– Я тебе не враг, Тодд Хьюитт. – Ну надо же, еще раз. – Просто скажи мне, как ее зовут, и все это кончится.

Я набрал воздуху в грудь и тут же выкашлял его обратно.

Попробовал еще раз и сказал-таки то, што собирался сказать:

– Ты – убийца.

Молчание.

– Ну, значит, так тому и быть.

Ноги ушли. Мистер Коллинз сгреб стул с пола вместе со мной. Организм взвыл под собственным весом. Я снова сидел в круге цветного света. Глаза уже так запухли, што я и Коллинза-то с трудом различал, хоть он и стоял прямо передо мной.

Судя по звукам, мэр снова стоял у столика и што-то там двигал на поверхности. Царапнул металл.

Он снова рядом. Ну вот, после всего, што блазнилось, што обещалось, наконец он и здесь.

Мой конец.

Прости, подумал я. Прости, пожалуйста, прости.

Мэр положил мне руку на плечо, я дернулся прочь, но она никуда не делась, осталась там, крепко держа. Я не видел, што у него в руках, но оно приближалось, двигалось к моему лицу, што-то твердое, металлическое, с болью внутри, готовое заставить меня страдать и положить конец жизни, но где-то внутри есть нора, туда можно забраться, уползти подальше от всего этого, вниз, вглубь, в темноту, потому што это же все равно конец, конец всему, мне отсюда не сбежать, он меня убьет и убьет ее, и нет ни единого шанса, ни надежды, ни жизни, ничего.

Прости.

И мэр приложил мне к лицу пластырь.

Я ахнул от внезапной прохлады, отшатнулся от рук, но он мягко прижимал его к шишке у меня на лбу, ко всем ссадинам, к ранам на подбородке и по всему лицу, и его тело было так близко, што я чувствовал запах, запах его чистоты, древесный аромат мыла, дыхание из носа касалось щеки, пальцы трогали кожу почти нежно, обрабатывая опухлые глаза, рассеченную губу, я чувствовал, как почти мгновенно пластырь принялся за работу, как спадает опухоль, как обезболивающие проникают в систему, и я думал, какие же хорошие пластыри в Убежище, совсем как у нее, и облегчение пришло так быстро, так неожиданно, што у меня перехватило горло и пришлось проглатывать ком.

– Я не тот, кем ты меня считаешь, Тодд, – негромко произнес мэр, почти мне в ухо, накладывая еще один пластырь на шею. – Я не делал того, что ты мне приписываешь. Да, я попросил сына привезти тебя, но я не просил его ни в кого стрелять. Я не просил Аарона убить тебя.

– Ты лжешь. – Но мой голос был слаб, и я весь дрожал от усилий не пустить в него рыдание (затыкайся уже).

Мэр налепил еще пластырей мне на грудь и живот (все в синяках) – с такой лаской, што это было почти невозможно вынести, словно он и вправду не хотел сделать мне больно.

– Я действительно не хочу, Тодд, – ответил он. – У тебя еще будет время осознать, насколько это правда.

Он тихо двигался сзади, накладывал еще пластыри прямо поверх веревок у меня на запястьях, брал кисти, растирал, возвращал им чувствительность.

– В свое время ты научишься мне доверять, – говорил он. – Возможно даже, я смогу тебе понравиться. Возможно, когда-нибудь ты сможешь увидеть во мне что-то вроде отца, Тодд.

Мой Шум плавился от снадобий, от уходящей боли, и вместе с ней уходил, исчезал и я сам, словно мэр и правда наконец-то меня убивал, – но не наказанием, а заботой.

У меня больше не было сил гнать слезы из горла, из глаз, из голоса.

– Пожалуйста, – пролепетал я. – Пожалуйста.

Нет, я не знал, о чем я.

– Война окончена, Тодд, – говорил мэр. – Теперь мы будем строить новый мир. Эта планета, наконец-то, воистину примет свое имя, станет жить с ним в согласии. Поверь, когда ты все сам увидишь, ты непременно захочешь стать частью этого.

Я дышал темнотой.

– Ты мог бы вести за собой людей, Тодд. Ты и вправду совершенно особенный мальчик, ты это уже доказал.

Я дышал, я старался держаться за воздух, но все равно ускользал, таял, куда-то падал.

– Откуда мне знать? – Голос треснул, смазался во што-то не совсем реальное. – Откуда мне знать, што она вообще еще жива.

– Ниоткуда, – сказал мэр. – Тебе придется поверить мне на слово. Я даю его тебе.

Он ждал.

– А если я это сделаю, – прошептал я. – Если сделаю, што вы хотите, вы спасете ее?

– Мы сделаем все необходимое, – ответил он.

Без боли ощущение было такое, словно у меня нет больше тела… словно я – призрак, сидящий на стуле, слепой и вечный.

Словно я уже умер.

Потомуш откуда тебе вообще знать, што ты жив, если у тебя ничего не болит?

– Мы – это выбор, который мы делаем, Тодд. Не больше и не меньше. Я бы хотел, чтобы ты выбрал правильно. Скажи мне, Тодд. Я бы очень этого хотел.

Под пластырями царила тьма.

Только я, один, во мраке.

Я и этот голос.

Я не знал, што мне делать.

Я ничего больше не знал.

(што. я. делаю?)

Но если шанс все-таки есть, хотя бы какой-то…

– Неужто это правда такая жертва, Тодд? – Он слушал мои мысли. – Сейчас, когда прошлому настал конец? Когда начинается будущее?

Нет. Нет, нельзя. Он врун и убийца, и плевать, што он там говорит…

– Я жду, Тодд.

Но она, может быть, еще жива. Он вполне мог сохранить ей жизнь…

– Это твоя последняя возможность, Тодд.

Я поднял голову. Пластыри слегка отстали, я сощурился навстречу свету, туда, где должно быть его лицо…

Оно там было. Пустое, как всегда.

Пустая, безжизненная стена.

С тем же успехом можно разговаривать с бездонной ямой.

С тем же успехом я мог быть этой бездонной ямой.

Я отвел глаза. Я уставился в пол.

– Виола, – сказал я ковру. – Ее зовут Виола.

Мэр испустил долгий блаженный выдох.

– Молодец, Тодд, – сказал он. – Я тебе очень благодарен.

И повернулся к мистеру Коллинзу.

– Под замок его.