Kitabı oku: «Философское толкование человека», sayfa 5

Это чувство слитности с природой присуще мистическим и религиозным представлениям язычества, христианства и мусульманства. В ряде великих поэтических произведений выявляется всепроникающая связь всего живого. Поэтизация природы проявляется в том, как она воспринимается, описывается. Вместе с тем обнаруживает себя антропоморфизм, т. е. бессознательное восприятие космоса и божества как живых существ, подобных самому человеку. Неживая природа, небесные тела, животные, мифические создания наделяются чертами человека. В антропоморфическом видении животные обладают человеческой психикой. И неодушевленные предметы имеют способность действовать, жить и умирать, испытывать чувства. Вопрос о происхождении мира в мифе неразрывно связан с вопросом о происхождении человека и его месте во Вселенной.

Мифы – древнейшие творения человека. В них происходят драматические события, которые немыслимы в реальности, подчиненной законам времени и пространства. Герой покидает свой дом и свой край, чтобы спасти мир. Он попадает в желудок огромной рыбы. Умирает и воскресает. Сказочная птица сгорает и вновь возрождается из пепла, еще прекраснее, чем была. Мифы вавилонян, индусов, египтян, иудеев, греков созданы на том же языке символов, что и сказания племени ашанти и труки.

«Я считаю, – пишет Э. Фромм, – что язык символов – это такой иностранный язык, которым должен владеть каждый из нас. Умение понимать этот язык позволяет соприкоснуться с глубинным уровнем нашей собственной личности. Фактически это помогает нам проникнуть в специфически человеческий пласт духовной жизни, общий для всего человечества как по содержанию, так и по форме»⁶⁶.

Древние ритуалы и обычаи позволяют судить о том, что патриархальные народы верили в присутствие души покойного, в ее посмертное существование. Предполагалось, что первоначально душа сохраняет свою связь с усопшим. Эта стадия длится относительно недолго. Тибетцы, гималайцы и другие народы Азии считают, что эта связь сохраняется восемь-десять дней. Затем наступает иная фаза, когда душа полностью отделяется от тела и откочевывает к сонму других душ.

Отношение к смерти в древних культурах носит в основном эпический характер. Кончина человека воспринимается как закономерное завершение определенного жизненного цикла. Лирические и трагические акценты еще отсутствуют. В качестве исключения можно назвать, по-видимому, аккадский эпос о Гильгамеше. Хозяин города Урук поначалу счастлив. Это существо создано Богом по особому проекту. На две трети он божество, на одну треть – человек.

Гильгамеш успешно побеждает великанов, которые вступают с ним в борьбу. Он кажется непобедимым. Его отважный друг Энкиду помогает Гильгамешу убить великана Хумбабу. Это порождает в душе героя уверенность в том, что он во всем равен богам. Он становится дерзким и даже отказывается от любви богини Иштар. Этот поступок приводит к трагическим последствиям. Раздосадованная богиня насылает на Гильгамеша небесного быка, который должен убить героя. Но смельчак находит неожиданный выход и остается невредимым. Тогда боги насылают беду на его друга. Тот заболевает и уходит из жизни. Гильгамеш не может понять, что же случилось с его наперсником. Он еще не знает тайны смерти. Но мудрец объясняет ему, что земные люди не вечны. Рано или поздно они уходят из жизни. Это откровение оказывает на Гильгамеша сильное воздействие. Он не может смириться с предопределением судьбы. Эпически спокойное восприятие смерти разрушается муками индивидуально-трагического истолкования последнего часа.

Древнейший шумерский миф оценивали по-разному. Одни видели в нем преображение животного, инстинктивного чувства в акт человеческого осознания бытия, другие усматривали антропологизацию мифа. До этих событий, воссозданных мифом, люди ничего не ведали о смерти. Теперь же они вынуждены постоянно считаться с угрозой полного исчезновения. Нота смирения пронизывает сказание. Хотя с помощью зелья душа Энкиду возвращается на землю, это продолжается недолго. Из преисподней нет пути назад. Таков конечный вывод, рождающий уже ощущение трагичности человеческого существования.

Какое же место занимает в структуре древнего мифа провозвестие человеческого? Мифы – это сказания, повествующие о рождении и свершениях богов. Все предопределено богами. Во всем можно обнаружить их величие – в броске копья, неожиданном порыве ветра или шторме, в мощном нагромождении туч, движении небесных тел, смене времен года, вторжении врагов, в болезни, озарении, мудрости, самообладании, ослеплении, страдании. Именно боги научили людей выращивать урожай, выделывать шерсть, объезжать лошадей. Все окружающие физические и духовные сущности, а также качества, способности и свойства – порождение божественной субстанции. Однако она не безлика, не абстрактна. Гелиос персонифицирует все, что связано с солнцем, Афина – с разумом, Аполлон – с проницательностью и музыкальностью, Афродита – с любовью…

В мифе, стало быть, любое качество обретает телесный индивидуальный образ. Оно духовно и материально одновременно. В мифе все духовное материализуется, а материальное – одухотворяется. В мифологическом сознании человек практически утрачивает свое «Я», он оказывается сферой божественной практики. Боги дают человеку определенные качества или, наоборот, лишают свойств. Таким образом, воплощенное в человеке единство материального и идеального оказывается божественным «лицом».

Германский ученый К. Хюбнер, сравнивая мифологическую и научную формы мышления, отмечает, что с исчезновением «Я» устраняется и различие между внутренним и внешним. Божественная субстанция, которая наполняет человека, выступает не только как достояние «Я». Она исходит из него, но вместе с тем разливается по всему окружению. Если человек приобщается, скажем, к славе, то она проникает в целый город, возвышая дом, улицы, сердца родных и близких.

Мифологическое сознание не случайно оценивает кражу оружия как катастрофу. Жертва как бы теряет частицу своего «Я». Когда Ахилл клянется своим скипетром и, скрепляя собственную клятву, бросает его на землю, он отдает в залог не только принадлежащую ему честь вождя, но и себя самого. Так рождается чисто духовное родство вещи и человека, родство личности и ее вещного воплощения. Древние обряды захоронения как раз и свидетельствовали о том, что человек как духовная субстанция преодолевает, по крайней мере в представлении гомеровских греков, рамки своей физической оболочки и живет в принадлежащих ему предметах.

Вместе с усопшим в могилу складывали его вещи, «устраивали тризну» (в дословном переводе: «погребали имущество, собственность»), вовсе не потому, что были убеждены: все это понадобится ему в загробном мире. Напротив, обряд как бы сводился к тому, чтобы мертвый больше не тревожил живых. Ведь погребалось все, что относилось к мертвому как к «Я».

По мнению Хюбнера, естественным для древнего грека было единство материального и идеального, внутреннего и внешнего. Эта целостность была персонифицирована в том или ином «божественном лице» и отражала воздействие божественной субстанции на действительность. Однако центральным в этом смысле для мифологического сознания было понятие «arché». Это, собственно, и есть одна из мифических историй, в которых говорится о богах. С другой стороны, данное понятие означало первопричину, «происхождение». Предполагалось, что рассказываемая история произошла в незапамятные времена, породив сонм различных событий. Так, Афина однажды показала людям, как выращивать оливковые деревья. Она научила Пандору выделывать шерсть, Эрихтона – приручать лошадей, запрягать их в колесницу и устраивать состязания…

В Афинах у Акропля есть поле, на котором, по преданию, был взращен и собран первый урожай. Все это когда-то было совершено божеством, и это божественное событие, согласно arché, повторяется всякий раз так и тогда, где и когда люди делают то же самое. Таким образом, «миф раскрывает прообразы всех человеческих ритуалов и видов деятельности»⁶⁷. Однако arché постоянно повторяется не только в деятельности людей, но и во всех феноменах природы. Гесиод рассказывает, что земля когда-то породила воду, и это событие грек переживал всякий раз, когда видел, как из скал бьют источники, превращаются в реки и вливаются в море.

Так же неизменно воспроизводится рождение дня из ночи. Чередование времен года восходит к похищению Прозерпины, которая со дня этого события постоянно проводит полгода (осень и зиму) в царстве Аида, а вторые полгода – на небе. И во всяком новом весеннем цветении проявляется одно и то же arché – в мифологическом сознании это всегда одна и та же весна. «Люди видели, – пишет В. Грёнбек, – как земля пробуждалась от своего смертного сна, как она, возродившись заново, к их радости начинала плодоносить… они становились современниками великого проявления, и это было той одновременностью, которая раскрывает смысл понятия “arché”»⁶⁸.

Arché – не только божественная история событий и постоянная причина их воспроизведения. Это совсем иное, нежели наше, представление о времени. Скажем, в старинных мистериях разыгрывался акт кровавой оргиастической драмы. Люди превращались в исступленных богоубийц, в жестоких сладострастников. Они терзали тело бога, превращенное в пищу, вступали в мерзкое соитие с животными, с родными по крови. Вершились дела, о которых в нормальное время никто и не помышлял. Эрос обнажал свою природную стихию. Темные, слепые страсти приводили к злодеяниям. И вместе с тем несли в себе символический смысл. Этим достигался эффект катарсиса, целебного психологического очищения.

Ужаснувшись разверзающейся бездне, участники мистерии завершали драму глубочайшим раскаянием. Они оплакивали жертву, рвали на себе одежды, покрывали собственное тело ранами, посыпали пеплом головы. Эрос не только увлекал в «недра души помраченья» (М. Цветаева), он просветлял душу, пробуждал совесть. Не позволяйте себе превратить этот ужас в повседневность – таков урок древних мистерий… Оказавшись действующими лицами драмы, опомнитесь, остановитесь, прокляните разрушительные страсти… Однако архетипическое время совпадало здесь с актуальным.

Ошибочно думать, будто культовое явление походило на спектакль, призванный лишь скопировать событие, относящееся к давним временам. «Актер в мифологической драме, – отмечал Э. Кассирер, – вовсе не играл бога, а был им, становился богом…

Культовая мистерия – не просто подражание событию, а само событие в первозданном виде»⁶⁹.

Антропологи и этнологи неоднократно поражались сходству элементарных мыслительных форм, распространенных во всем мире, при полном различии социальных и культурных условий. Миф – это вымысел, но не сознательный, а бессознательный. Первобытное мышление, по мнению Кассирера, не осознавало значения своих собственных творений. Оно создавало своеобразный эффект кружения времени. «Аналогично обстоит дело и с религиозными обрядами австралийских аборигенов, – пишет К. Леви-Стросс. – Например, обряд поминовения осуществляется ими не как воспоминание, а как непосредственное переживание прошлого, которое таким образом становится настоящим»⁷⁰.

Представление о вневременности arché – вечном событии, которое всегда идентично возвращается, давая импульс повседневным, преходящим явлениям, – вот что отличало древнего грека от современного человека, рассматривающего любое событие как преходящее. Грек жил как бы в двух измерениях – по закону arché и по закону повседневности, как бог и как смертный.

В мифах рассказывается о событиях, которые происходят не только в пространстве и во времени. В этих сказаниях на языке символов выражаются религиозные и философские идеи, передается внутреннее состояние человека. В этом и заключается предназначение мифа. Иосиф Бахофен и Зигмунд Фрейд были первопроходцами, которые проложили путь к новому пониманию мифа. Первый из них сумел глубоко выразить религиозное, психологическое и историческое значение мифов. Благодаря З. Фрейду стало возможным более глубокое понимание мифа как языка символов.

По мнению Фромма, миф об Эдипе предоставляет прекрасную возможность проиллюстрировать, как толковал мифы Фрейд, и вместе с тем позволяет увидеть иной подход, согласно которому главное в этом мифе – не сексуальная сторона, а отношение к власти, один из фундаментальных аспектов межличностных отношений. Фрейд считал, что царь Эдип потрясает современного человека не менее, чем античного грека, не только изображением противоречия между роком и человеческой волей. Есть, очевидно, голос в нашей душе, который готов признать неотразимую роль рока в «Эдипе». Такой момент действительно имеется в истории самого царя Эдипа. Судьба его захватывает нас потому, что она могла бы стать нашей судьбой, потому что и мы до нашего рождения обременены таким же проклятием, как и Эдип.

Фрейд говорил о мифе про Эдипа, имея в виду его трактовку в трагедии Софокла «Царь Эдип». Прав ли австрийский философ, полагая, что в этом мифе – подтверждение его представлений о том, что подсознательные кровосмесительные побуждения и – как следствие – ненависть к отцу-сопернику присущи каждому ребенку мужского пола? Миф действительно как будто подтверждает теорию Фрейда, ведь не случайно эдипов комплекс именно так и называется.

Однако, по мнению Фромма, при ближайшем рассмотрении возникает ряд вопросов, вызывающих сомнение в правильности такого представления. Как, например, могло случиться, что в мифе, центральная тема которого – кровосмесительные отношения между матерью и сыном, совершенно отсутствует влечение между ними? Фромм предлагает собственное прочтение мифа. Этот миф нужно понимать не как символ кровосмесительной любви между матерью и сыном, а как символ протеста сына, восставшего против воли отца в патриархальной семье. Брак Эдипа и Иокасты – лишь вторичный элемент, это один из символов победы сына, который занимает место отца и вместе с тем приобретает его привилегии.

Фромм с этой точки зрения анализирует также вавилонский миф о сотворении, который рассказывает о завершившемся победой восстании богов-мужчин против Тиамат, Великой Матери, которая правила Вселенной. Они объединились против нее и избрали своим предводителем Мардука. В жестокой войне Тиамат убита, из ее тела сотворили Небо и Землю, а Мардук стал верховным богом.

Сыновья-мужчины бросают вызов Великой Матери. Но как же им победить, если в одном женщина выше их – она от природы одарена способностью к сотворению, она может вынашивать детей. Если мужчина не может производить из чрева, он должен производить каким-то другим способом – ртом, словом, мыслью… Согласно мифу, Мардук может победить Тиамат, только если он докажет, что тоже может сотворить, хотя бы и другим способом. В этом испытании проявляется, по мнению Фромма, глубинный конфликт мужского и женского начала. С победой Мардука устанавливается превосходство мужчин, природное плодородие женщин обесценивается. Начинается эра мужского господства, основанного на способности мужчин производить с помощью мысли, – способ производства, с которого началась человеческая цивилизация.

«От мифа к логосу»

Все это говорит о том, что первобытное сознание по своей сущности не может рассматриваться как недифференцированное, спутанное, дологическое или мистическое сознание. Э. Кассирер отмечает, что дикарь чувствителен к тонким различиям, которые ускользают от нашего внимания. Наскальные рисунки и изображения животных, относящиеся к низшим стадиям человеческой культуры, к палеолитическому искусству, часто восхищают нас своим натурализмом, демонстрируя поразительное знание всякого рода животных форм. Все существование первобытного человека зависело именно от умения наблюдать и различать…

Для мифологического сознания природа становится единым великим обществом, обществом жизни. Человек в этом обществе не наделен особыми полномочиями. Он ни в коей мере не выше любого его члена. Человек и животное, животное и растение – все находятся на одном и том же уровне. В тотемистических обществах встречаются и тотемы-растения, и тотемы-животные. «И те же самые принципы всеединства и неделимости жизни мы обнаруживаем, переходя от пространства к времени; они применимы не только к одновременным явлениям, но и к последовательности явлений. Поколения людей составляют единую и неразрывную цепь. Прежние поколения жизни сохранены в перевоплощениях. Душа предка в омоложенном виде переходит в новорожденного. Настоящее, прошедшее и будущее свободно и беспредельно переливаются друг в друга: границы между поколениями людей становятся не столь уж очевидными»⁷¹.

Особенностью мифологии является единство, нерасчлененность явлений и процессов, присущих как природе, так и обществу. Мифологическое мышление еще не способно выйти за пределы чувственно-наглядного представления, вскрыть сущность наблюдаемых процессов и явлений материального мира. В знании первобытного человека о мире реальное и фантастическое слиты воедино. «Мистификация, свойственная первобытному сознанию, связана со спецификой отношения человека к миру, обусловленной неразвитостью производственных отношений. Человек не осознавал различия между явлениями природы, живыми существами и миром сознания и объединял эти миры»⁷². Как отмечает Ф. Кессиди, мифологический образ – это не просто «фантастическое», «извращенное» отображение или «превратное» моделирование какого-либо явления природы или исторического события, «он представляет собой творение в воображении иной действительности – субъективной и иллюзорной, служащей не столько для объяснения… чего-то, сколько для оправдания определенных (“священных”) установлений, для санкционирования определенного сознания и поведения»⁷³. Отличительная черта мифа – отождествление образа и предмета, субъективного и объективного, внутреннего и внешнего, части и целого, а также представление о том, что «всё во всём». Будучи специфическим чувственным представлением, своеобразным мироощущением, миф служит средством первичной систематизации и обобщенного отражения мира в сознании первобытного человека. В мифе естественное и сверхъестественное слиты воедино. Все природные вещи здесь одухотворены. «В мифологии не делается различия между верой и подлинным знанием. Но миф отличен от религии, в которой противопоставляется земное и божественное»⁷⁴. Однако есть черта, сближающая мифологию и религию – это вера, вера в реальность фантастических существ, способных оказать влияние на природу и человека.

Началом упадка и разложения мифологии явилось возникновение процесса сравнения мифологического образа с реально существующими явлениями и процессами материального мира. «Процесс освобождения мышления от мифологического воображения многогранен, но главным является попытка создания картины мира, выражающей принцип порядка, гармонию природы»⁷⁵. У греков начало развития рационального мышления наиболее ярко проявилось в эпосе Гомера. «Образ Космоса у поэта представляет собой результат художественной обработки мифологических образов, в основе которой лежит сравнение, сопоставление. В самом методе сравнения уже имплицитно содержится идея неисчерпаемости… Средства познания выявляют бесконечность свойств, связей объекта с материальным миром, т. е. его неисчерпаемость»⁷⁶. Согласно Гесиоду, началом мира был Хаос, из непосредственных превращений которого возникли Земля и боги, давшие впоследствии начало человеческому роду. Мир, по Гесиоду, предстает развивающимся во времени, хотя еще облечен в мифологическую форму существования Земли и богов.

Мысль о различных превращениях немногочисленных начал, образующих бесконечное многообразие мира, была подхвачена натурфилософией. «Идея неисчерпаемости, имплицитно содержащаяся в мифологии, обретает более четкие контуры в философских учениях древнегреческих мыслителей»⁷⁷. Как и мифология, натурфилософия начала свой путь с размышления над теми же вопросами о происхождении мира, его строении и субстанциальной основе. Но, как пишет А.С. Богомолов, качественное отличие натурфилософии от мифологии в том, что «совершился переход от олицетворения и наделения первичных абстракций собственными именами к абстрактным общим представлениям»⁷⁸. Рождению натурфилософии способствовало изменение социальной структуры общества и характера общественно-исторической практики. Античная мысль не имела узкоутилитарного и прикладного назначения, что позволяло придавать мышлению более абстрактный характер. Это способствовало выявлению общего в многообразии чувственно воспринимаемого. Возникновение в конце VII-го – начале VI-го в. до н. э. такого явления, как античная философия Древней Греции, называют «греческим чудом». Бертран Рассел заметил, что «нет ничего более удивительного и ничего более трудного для объяснения, чем внезапное возникновение цивилизации Греции»⁷⁹. Возникновение натурфилософии означало качественный скачок в осмыслении явлений и процессов материального мира. Она «поставила задачу выделения субстанциальной основы мира, сохранив и развив догадки, содержащиеся в синкретическом виде в мифологии»⁸⁰. Философия и наука в учениях древних греков еще тесно соприкасаются как по способу рационалистического освоения мира в целом и его частей, так и по возможности его объяснения.

Формирование первых философских учений в строгом смысле слова обычно датируют рубежом VI–V вв. до н. э. Этот период представляет собой уникальный отрезок в истории человеческого духа. Именно это время было названо Карлом Ясперсом «осевым временем». Именно тогда в разных частях земли возникают сходные духовные явления, предопределившие во многом облик современной мировой культуры: в Индии появляется учение Будды, в Китае – Лао-Цзы, в Греции учения первых философов – милетцев и пифагорейцев.

Культура Древней Эллады занимает особое место в истории развития человеческой духовности, что связано с формированием у эллинов специфического отношения к человеку, его месту в системе мироздания, к его ценности и внутреннему миру его Я. «Антропоцентризм – таково традиционное определение сущности греческого мировоззрения. Наиболее ярко этот антропоцентрический поворот проявился в представлениях греков о богах, чьи образы были здесь впервые наделены всецело человеческими чертами. Разумеется, вместе с собственным обликом люди перенесли на небожителей и все свои слабости, поэтому неудивительно, что критика греческих представлений о богах возникла уже в рамках их собственной культуры»⁸¹. Многие исследователи подчеркивают, что человекоподобие греческих божеств было огромным, мало с чем сопоставимым шагом вперед в развитии самосознания человечества. Именно антропоморфность греческих богов позволила художникам Эллады прозреть в человеческом теле абсолютную вершину эстетического совершенства, благодаря чему появились бессмертные шедевры гуманистического искусства. «Греческая трагедия с ее культом переживаний и страстей, впоследствии оцененная Ницше в качестве высшего достижения античного духа, также оказывается вполне закономерным явлением этой культуры: осознавшему ценность собственного Я человеку становится интересен и внутренний мир других людей во всем многообразии его эмоциональной жизни»⁸². Не случайно именно в Греции возникает моральный запрет на рабство эллинов, развивается политическая свобода, появляются демократически управляемые полисы. Эти особенности античной культуры создали предпосылки для формирования совершенно нового отношения древнего грека к собственному разуму. «Именно в культуре эллинов мышление постепенно приобретает значение высшего авторитета, перед которым не может устоять ни сила традиции, ни даже непосредственный чувственный опыт»⁸³. Ярким примером этого совершенно нового статуса мысли явилось возникновение в античности доказательной геометрии и теоретической математики вообще. «На такой благодатной почве, вспаханной ощутившим свою мощь и свободу разумом, и смогло произрасти столь многомерное явление, как древнегреческая философия»⁸⁴. Но в отличие от философских учений Индии и Китая, возникших практически в одно время с ней, она сделала рационально организованное познание своим главным методом. Но для того чтобы произошел этот глобальный поворот от мифа к логосу, названный впоследствии осевым временем, был необходим и неизбежен глубокий кризис культуры, который и случился в Древней Греции в VI в. н. э. Этот век и считается датой рождения философских школ античности.

Отечественные философы отвергают укрепившуюся в нашей литературе точку зрения, согласно которой досократики изучали только явления природы, а исследования антропологические, в том числе этико-правовые, социально-политические, психологические, начинаются якобы только с софистов и Сократа, отчасти с Демокрита. Возражая против этой позиции, Ф.Х. Кессиди пишет: «Поиск субстанции, то есть того “первоначала” всего сущего, которое является вечным и “бессмертным” в смене вещей и которое служит конечным фундаментом человеческой жизни и деятельности, досократики неизбежно связывали с определением места человека в мире, осознанием смысла человеческой жизни. Рассуждая “о природе”, они использовали антропоморфные образцы, социальные, этические представления. Греческие “физики” мыслили “природу” в единстве с человеком, точнее, натурфилософские построения “физиков” включали в себя антропологические, особенно этико-правовые представления и воззрения»⁸⁵.

У Гераклита намечается очевидный переход к антропологии. В человеке, по его мнению, повторяется противоположность между чистым огнем и более низкими веществами, в которые он превращается. Душа, как жизненный принцип, есть огонь. Она находится в плену у тела, которое составлено из воды и земли. С этим учением Гераклит соединял представления о странствии души, о воздаянии после смерти. Жизненность же души он объяснял тем, что она получает свое питание от мирового огня.

«Чем душа более огненна и суха, – характеризует воззрения Гераклита Виндельбанд, – тем она лучше и разумнее, тем больше участвует она во всеобщем мировом разуме. Но так как последний есть мировой закон, то разумность человека состоит в его законности, в его сознательном подчинении закону. Поэтому Гераклит видит этическую и политическую задачу человека в господстве закона, и в его возгласах против анархии массы и против ее произвола высказывается вся его аристократическая ненависть к достигнувшей власти демократии»⁸⁶.

Анаксимандр толковал о процессах природы и самом миропорядке, т. е. о взаимоотношении космических стихий, смене времен года, по аналогии с правовыми и нравственными нормами в полисе. О космосе как стройном порядке вещей толкует Гераклит Эфесский. По его мнению, космос изначален, он не возникает и не исчезает. Космос представляет собой вечно живой огонь и всеобщий логос. Таким образом, природа и человек в досократической философии составляют некое единство.

У древних греков, как и у большинства народов Востока, еще не сложилось ощущение личности. Чтобы подойти к тайне человека, важно было исторически отделить индивида от космоса, от всеобщей субстанции. Античность сделала только шаг на этом пути. Но шаг весьма значительный. Здесь и только здесь был открыт человек…

В ранней и даже зрелой античности, по существу, не могла родиться идея личности в той конкретной оформленности, которая выявилась в европейском сознании в конце античной эпохи. Постепенно космологические сюжеты уступают место собственно человеческим проблемам…