Kitabı oku: «Дерево уккал»

Павел Волков

Yazı tipi:

Дизайнер обложки Валерия Евдокимова

Иллюстратор Владимир Долгов

Иллюстратор Павел Волков

ISBN 978-5-0050-5459-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

***

Баюкает мерная поступь коня, и конь свершает круги; и, неизменно возвращаясь на то же и то же место, всадник не знает об этом, потому что нет сил различить однообразную поверхность болота. И пока ночь мирно свивает и развивает концы своих волос-вервий, – мерно качается и кружится всадник. Глаза его, закинутые вверх, видят на своде небесном одну только большую зеленую звезду. И звезда движется вместе с конем. Оторвав от звезды долгий взор свой, всадник видит молочный туман с фиолетовым просветом. Точно гигантский небывалый цветок – Ночная Фиалка – смотрит в очи ему гигантским круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье, какого никто на земле не знал, ибо узнавший это счастье будет вечно кружить и кружить по болотам от кочки до кочки, в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой.

Самый страшный демон нашептывает нам теперь самые сладкие речи: пусть вечно смотрит сквозь болотный туман прекрасный фиолетовый взор Невесты – Ночной Фиалки. Пусть беззвучно протекает счастье всадника, кружащего на усталом коне по болоту, под большой зеленой звездой.

Да не будет так.

Александр Блок

ПРОЛОГ

Далеко-далеко, в тех местах, где бледное солнце, едва бросив скупые лучи на песчаное побережье покрытого непролазными лесными чащами острова, и не найдя ни одного объекта, которому так уж необходимо тепло небесного светила, словно обидевшись, снова скрывается за дрожащей кромкой горизонта, жили унылые уккалы.

Собственно, так их называли не всегда, да и вообще, долгое время их никак не называли, ведь рядом не было ни единой души, способной дать чему-либо хоть какое-то мало-мальски подходящее название.

Народец тот был ростом невелик и телесами хил, чему всячески способствовал весьма скудный рацион из лесных ягод и трухлявых корешков. Только в короткие летние месяцы унылые уккалы могли порадовать себя деликатесом из червячков и букашек, так наивно и самонадеянно устремлявшихся на поверхность земли, чтобы стать чьим-нибудь обедом. Другие могут сказать, где ж это видано, чтоб северный народ полнился карликами и пигмеями? Да это были великаны исполинского роста, страшные в гневе и буйные в пирах! Но только чушь все это, я уж точно знаю. Если б дело обстояло так, история, которую я намерен рассказать, не произошла бы вовсе.

Так вот, эти самые уккалы были, как бы это сказать, роду не людского. Схожесть они имели скорее с обильно покрытыми шерстью птицами, коих еще можно встретить в любой из трех Индий, где они преспокойно уживаются с гигантскими рыжими муравьями, стерегущими несметные сокровища. Маленькие шерстяные создания были бестолковы безмерно, а безобидны и того паче. Таким образом, жизнь их проходила бы совсем бесцельно и представляла интерес разве что для высоколобых ученых мужей – исследователей природных явлений, если бы не одно любопытное обстоятельство. У них была машина. И машина эта выбрасывала в воздух все те чувства и эмоции, каковые ежедневно переполняют людей и подвигают их на разные поступки – как созидательные, так и разрушительные: радость и печаль, гнев и милость, вдохновение и зеленая тоска. В общем, не только произведения искусства писались под влиянием этой машины, но и завоевательные походы, разбой и всякого рода бесчинства также творились не без ее вмешательства. Ровно три раза в день уккалы приходили к машине и хаотично переключали рычаги, которыми была полна ее рабочая поверхность. Таким образом, ежели у вас ни с того ни с сего появляется непреодолимый порыв сделать что-то экстраординарное – это маленький безмозглый северный народец передвинул пару рычагов, всего-то. Так мы с вами и живем. Точнее жили, ибо уже не один месяц прошел с тех пор, как машина не работает. Почему? Уккалы не знают. Они не могут знать. Машина сломалась и вот теперь, как вы сами вероятно видите, в мире процветает серость и безликость, не так ли?

Однако, поскольку, в отличие от чудных существ, матушка природа снизошла наделить разумом другое свое творение, то есть меня, отправляю сие письмо с дополнениями и инструкциями с шустрым гонцом в землю западную, где правит с грозою царь и поп Иван. Ежели не он, так никто на свете белом уж и не постоит за правду великую, не спасет мир наш от наступающего злодейства. Так я разумею.

А что мохнатые зверьки? Им остается только слоняться по родным лесам и уныло завывать в растерянности и скорби об утраченном предназначении: «У-у-у, у-у-у, у-у-у».

Дед

ЧАСТЬ I. ЗА КАМЕНЬ

ГЛАВА 1. ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Суровое солнце Приуралья клонилось к горизонту. Едва уловимый ветерок незримо колыхал сонную траву, баюкая ее перед надвигающейся ночью. Широкое поле, окаймленное с двух сторон хвойным пролеском, пересекал всадник. В этих местах с равной долей вероятности он мог бы оказаться казаком или татарином, но отороченный мехом тегиляй, шапка из овчины с высоким околышем и мягкие черкесские сапоги выдавали в нем скорее сына боярского. Булатная сабля на боку да пара немецких пистолетов за широким кушаком, возможно польского покроя, довершали его облик. Через плечо путник перекинул дорожный мешок из холщового полотна.

На вид мужчине было слегка за тридцать. Поджарая фигура и обветренное лицо не оставляли сомнений касательно его скорее военных, нежели мирных занятий. Светлокожий, кареглазый, с крупными чертами средиземноморского лица, он был похож на южанина, возможно грека. Крайне необычными казались его черные кудри, хаотично разбросанные по челу, а сзади доходившие почти до плеч. Такая стрижка действительно не была характерна для Руси того времени, где в основном обстригали волосы «под горшок». Разве что кто побогаче мог позволить себе стрижку «под скобку» или «в кружок». Пришедшую же не так давно моду бриться наголо царь Иван быстро пресек, полагая в этом низкопоклонство перед Западом. Возможно, незнакомец пребывал в опале либо носил траур. Именно в таких случаях обычно отпускали волосы. Хотя конечно, причины могли оказаться и другими, так как он ко всему прочему, судя по свежей щетине, раньше брил бороду и отпускать ее начал совсем недавно. К слову, к растительности на лице государь тоже относился очень трепетно, даже запретив отпевать безбородых покойников. Но такие столь немаловажные в Москве нюансы здесь, почти на краю мира, мало кого волновали. Не придавал этому значения и боярский сын.

Конь мягко ступал по шелестящей траве, словно возвращаясь с пастбища в родное стойло. На самом деле, родина его была далеко, просто путник не спешил. Ему было, что обдумать…

* * *

Божиею милостию, Великий Государь Царь и Великий Князь всея Руси Иван Васильевич восседал на обитом бархатом и богато украшенном резьбой массивном кресле. В помещении, помимо него, царил полумрак. Тесноватые покои с низкими сводами и маленькими окнами лучше всего отражали нынешнее состояние владыки. Он был не молод и явно нездоров. Мучаясь от выводивших его из равновесия постоянных болей в костях, царь пересматривал результаты своей бурной и деятельной жизни, будто нутром чуя недалекую кончину. За дверью стоял караул из детей боярских, ставших верной гвардией после преобразования опричнины в государев двор. Это немного успокаивало мятущуюся душу Ивана IV, склонного, и прямо скажем не беспочвенно, подозревать в измене ближайшее окружение.

1582 год ценой нечеловеческих усилий ставшей малочисленной вследствие чумы, нашествий и всеобщего разорения русской армии, а также искусной дипломатической игры принес долгожданный и выстраданный мир с Речью Посполитой. Суровым январским днем Москва отдала Варшаве все занятые ей ливонские земли. Но отнюдь не потеря лютеранских городков печалила самодержца. Осенью 1581 года шведскими войсками Понтуса Делагарди был взят балтийский порт Нарва – надежда русского государства на самостоятельное ведение морской торговли, установление прямых экономических связей с западноевропейскими государствами. Этот небольшой городок за годы нахождения в составе России превратился в важный торговый центр, связывающий восточную и западную Европу. Конечно, на такой лакомый кусок позарились и другие балтийские страны. Так Россия оказалась одна против всех.

Биться на два фронта сил уже не оставалось и ради шанса на возвращение выхода к Балтике стоило пойти на уступки. Поэтому, трезво оценив обстановку, Боярская дума решила: «Ливонские бы городы, которые за государем, королю поступитися, а помиряся б с литовским с Стефаном королем, стать на свейского». Хитроумный ход, благодаря которому в договор не включили завоеванные шведами ливонские земли, Москва планировала использовать в качестве возможности вернуть Нарву без новой войны с Речью Посполитой. Зимним походом «в Свицъкую землю за Неву реку» командовал герой битвы при Молодях князь Дмитрий Хворостинин. Однако, несмотря на одержанную победу у Лялиц, что возле Яма, русским войскам пришлось отказаться от задуманного из-за восстания Черемисы в Поволжье. Местное население бунтовало против непомерных податей.

Ливонская война, которой, казалось, конца и края нет, длилась добрых четверть века и не могла не подорвать экономику страны. Как следствие, постоянно повышающиеся налоги вынуждали крестьян уходить на казачьи окраины, а оставшиеся уменьшали запашку, так как львиную долю полученного продукта приходилось отдавать на военные нужды. Сельская местность северо-запада Руси стала представлять собой унылое зрелище. Путешествуя из Новгорода в Москву, на протяжении сотен верст можно было лицезреть лишь заброшенные деревни, походившие больше на громадные кладбища. Впечатление только усиливали, изредка появлявшиеся, словно призраки среди развалин, живые люди. Кроме того, в условиях нехватки крестьянских рук, дворяне, боеспособность которых напрямую зависела от качества обработки их земель, все чаще нарушали данное еще Иваном III право выхода в Юрьев день.

Царившая повсюду картина апокалипсиса усиливала эсхатологические настроения крайне религиозного монарха, посвятившего жизнь подготовке страны к последней битве с воинством антихриста. Вероятно, именно данные воззрения сформировали виденье государем функции опричнины, как наказания зла в последние дни перед Страшным Судом.

Правда ужасные кары кровавого тирана обрушались на головы невинных все больше на страницах небылиц немецких и ливонских авантюристов вроде Генриха Штадена, Иоганна Таубе или Элерта Крузе. Львиную долю пострадавших за все годы борьбы с изменой составили представители высших сословий, суровой участью которых уставший от непомерного феодального гнета народ едва ли был опечален. Тем более, что многие уличенные в крамоле бояре и удельные князья были прощаемы под крестные целовальные клятвы, а затем, как ни в чем не бывало возвращались к старому, становясь не только многократными изменниками, но и клятвопреступниками.

Тем не менее, с помощью опричнины царю хоть и на время, но все же удалось разрушить не отвечающее вызовам современности старое родовое боярское землевладение. Родовые вотчины сменились поместьями, получаемыми исключительно за службу. Не зря он писал перебежчику Курбскому:

«Когда же мы находим доброжелателей, полагающих за нас душу искренно, а не лживо, которые служат честно и не забывают порученной службы, то мы награждаем их великим жалованьем; тот же, который, как я сказал, противится, заслуживает казни за свою вину. А как в других странах сам увидишь, как там карают злодеев – не по-здешнему! Это вы, по своему злобесному нраву, решили любить изменников; а в других странах изменников не любят и казнят их и тем укрепляют власть свою».

Но люди везде люди, со своими страстями и слабостями. И когда «злодеев» стали разыскивать с чрезмерным рвением, к весне 1582 года Иван Грозный был вынужден издать указ о наказании за ложные доносы:

«А назовет кто кого вором, а смертного убивства или крамолы, или мятежа на царя государя не доведет, ино того самого казнити смертию».

Европейское дворянство ужасалось московским порядкам, черпая информацию о них в основном из тенденциозных и малообъективных трудов, не слишком вспоминая о том, как разбирались со своими реальными и мнимыми противниками венценосные «братья» Ивана Васильевича. Бушевавшие в то время в Европе религиозные войны превращали массовые убийства из эксцессов в будничные события. Узнав о трагической участи нескольких тысяч гугенотов во время Варфоломеевской ночи в Париже, Грозный назвал действия короля-католика Карла IX преступными и пожалел убиенных. Правда, гугеноты тоже вели себя, мягко говоря, не по-христиански, например, вырезав на день архангела Михаила в Ниме несколько десятков католических священников и монахов. Да что говорить, не так давно зверствовал в Нидерландах герцог Альба, не так давно Генрих VIII английский вешал согнанных с земли крестьян за бродяжничество, не так давно император, папа и князья топили в крови восстание Томаса Мюнцера.

Что ж, вся мрачная атмосфера позднего средневековья была просто пропитана насилием и пренебрежением к жизни и достоинству человека. Так железом и кровью в Европе зарождался капитализм. Иван Грозный был сыном своего времени, не самым кровавым, не самым жестоким, да и не самым грозным, пожалуй.

Таким образом, уверенность царя в скором светопреставлении подпитывали события не только в Отечестве, но и в остальном христианском мире в целом. Это, однако, не мешало Ивану Грозному активно заниматься вполне земными делами, тем более, что конфликт со шведами был далек от окончательной развязки, да и ситуация с южными рубежами требовала решительных действий.

Самодержец всея Руси был высок, внешне крепок и имел весьма благообразную, в какой-то мере, даже привлекательную внешность. Стриженая «под скобу» голова с высоким лбом, греческий, слегка крючковатый, нос Палеологов, доставшийся ему от бабки Софьи, а также пышная рыжеватая с черным оттенком борода составляли облик царя. Нельзя было не отметить его большие серые глаза, которые никогда не находились в покое, но постоянно бегали, подозрительно наблюдая за всем, происходящим вокруг.

Чрезмерная бдительность, позволила Грозному услыхать шаги снаружи, прежде чем раздался негромкий стук. Царь даже не поменял позу, так как совершенно точно знал, кто стоит за дверью.

* * *

Впереди, на берегу реки, уже маячили деревянные крыши строгановской слободы – Орел-городок на Каме, где места пустые, леса черные, речки и озера дикие. Торговый дом Строгановых разбогател во времена опричнины. Русские купцы, по примеру своих протестантских собратьев в Европе, не рядились в богатые одежды, но при этом хранили в своих сундуках несметные сокровища, которые поступали им в руки от хлебной и пушной торговли, но главное – от соляных промыслов. За обещание отыскать на Урале залежи соли и драгоценных металлов царь дал Строгановым привилегии, доступные разве что удельным князьям. В жалованных ей в Прикамье землях, равных по площади небольшому европейскому государству, купеческая семья сожгла лес под пашню, собрала крестьян и даже подняла четыре города с гарнизонами. Все шло замечательно, пока действовала двадцатилетняя налоговая льгота, но как только в 1579 году строгановские поселения были обложены податями, особенно крупными из-за военных расходов государства, в делах начались проблемы. Сначала закрылась добрая половина соляных варниц. Пытаясь возместить финансовые потери, Строгановы стали в открытую грабить местные племена манси и в ответ получили восстание, которое поставило под сомнение существование всего промысла целиком. За восстанием последовал набег пелымского князя из-за Урала, а затем чусовские города стал жечь сын сибирского хана Алей. Назревала катастрофа. Пылало все, кроме окрестностей Орла-городка, по которым и двигался одинокий всадник.

Производить набор казаков для обороны и подавления восстания царь запретил – они были нужны на западных рубежах, но к концу зимы 1581 года было дано разрешение собрать «охочих людей», коих появилось великое множество особенно после заключения перемирия с Речью Посполитой. Потому, нынче в слободке собралась всякого народа тьма. Казаки служилые, казаки воровские, коих царь Иван Васильевич грозился в любую минуту вздернуть на Спасской площади за разбойные нападения на купцов, но в действительности не слишком спешил это делать, местные охотники, следопыты и даже татары.

– Удивительно веротерпим царь московский, – думалось путнику. – К иноверцам как к равным относится, даже чины государственные дает. Обидно как-то. Хотя, тут у нас такие бояре православные встречаются, что хуже нехристей. Так что, пожалуй, царю видней.

Нельзя, конечно, не отметить, что данная веротерпимость делала тогдашнее русское государство одним из самых уютных мест для жизни в Европе XVI века, даже, несмотря на все тяготы непрекращающихся войн. Путешественник прекрасно знал о беспощадной религиозной бойне, которая сотрясала весь западный мир, втаптывая в грязь крохотные ростки гуманности, робко проклюнувшиеся на трухлявом пне рассыпающегося феодализма. Набиравшие силу торговые и ремесленные города требовали от старой земельной аристократии поделиться властью и искали для этого идеологические основания. Нашел их некий доктор теологии и монах августинианец, который почти семьдесят лет назад прибил на двери Замковой церкви в Виттенберге девяносто пять тезисов, критикующих продажу индульгенций и другие безобразия в католической церкви. Через три года он был отлучен, через девять лет его поддержала часть князей и городов Священной Римской империи, а еще через некоторое время император объявил войну князьям-протестантам, открыв тем самым столетие кровавой междоусобицы в Центральной Европе.

Новое время и его идеи не обошли и православную Русь, но вследствие необходимости централизации для отражения татарских набегов, собирания потерянных в XIII веке русских земель, а также при отсутствии Магдебургского права, воплотились там специфическим образом. По крайней мере, ничего худшего, чем падение только-только собравшегося русского государства в религиозные войны, царь Иван, назвав свою власть духовной наследницей Второго Рима, представить себе не мог. А поскольку веротерпимость оказалась еще и сильным политическим фактором, ей придавали огромное значение. И даже требование православных иерархов принудительно крестить в православную веру переселенных во Владимир, Кострому, Нижний Новгород и Углич «прескверных люторов» из Ливонии Грозный оставил без внимания.

Итак, родившись в Москве, а точнее в слободе, что у церкви Николы на Ямах, странник по происхождению был греком – потомком одного из тех византийцев, которые прибыли из Италии вместе с бежавшей из захваченного турками Константинополя принцессой Софьей Палеолог.

Орел-городок, к воротам которого подъехал незнакомец, походил на острог, срубленные тридцатисаженные стены которого были покрыты глиной и камнем. На глухих башнях, возвышавшихся по бокам города виднелись жерла пушек, изготовленных здесь же, на строгановском литейном дворе. Ворота слободы оказались еще открыты, однако в них, с пищалями наперевес, маячили двое здоровенных детинушек отнюдь не дружелюбного вида.

– Эй, лихо тебя на ночь глядя несет! А ну, говори, кто такой?!

– Из Москвы, – процедил сквозь зубы грек. – Веди к атаману. Дело есть.

Его негромкий голос прозвучал столь властно и уверенно, что один из холопов, скривив недовольную физиономию, буркнул:

– Все в кабаке. Победу над Алеем празднуют. Сам найдешь, а вздумаешь буянить…

Путешественник не дослушал и направил коня мимо незадачливой охраны вглубь городка. До центра, где возвышалась церковь с колокольней и стояли купеческие хоромы с различными хозяйственными постройками, он не доехал, остановившись у низкой избы, откуда доносился шум, хохот и звон кружек. Грек спешился и толкнул дверь. В лицо пахнуло теплом, запахом жареного мяса и водочным перегаром. На секунду сморщившись от резкого перепада – на улице благоухало степное разнотравье, он сделал шаг вперед и осмотрелся. Все скамьи были заполнены разношерстной гудящей толпой. В центре, чернобородый и кудрявый, восседал могучий плосколицый казак на вид лет сорока пяти. Такие крепкие мужики рождались лишь в суровом Поморье, на холодной Двине. Он тяжело взирал из-под нависших бровей и казался в этом пьяном вертепе настолько же неуместным, насколько неуместен ксендз в Успенском соборе. Именно к нему и направился грек.

– Будь здоров, атаман! – воскликнул он так громко, как только мог.

– И ты будь здоров, мил человек, – слегка подавшись вперед, молвил тот.

В кабаке воцарилась тишина.

– Что ж вы, и за стол странника с дороги не пустите?

– А ты кто таков будешь? – послышалось из-за дальнего края стола.

– Аль мы нехристи какие! – отрезал атаман. – Садись, ешь-пей, победу нашу празднуй да какое дело у тебя к нам сказывай.

Путник отстегнул саблю, переступил через лавку и сел. Сумка на перевязи слегка мешала, потому он снял ее и поставил в ноги. Откусив изрядный кусок мяса, но, не притронувшись к предложенному крепкому питию, незнакомец начал.

– Звать меня Григорием Никифоровым. Сотник в полку воеводы Хворостинина, слыхали о таком, небось? А прибыл к тебе, атаман, и к вам, уважаемое товарищество, из Москвы с бумагой от царя и вижу, очень вовремя.

Глаза отдельных субъектов за столом нервно забегали, пошел шепоток. Но Ермак, а это был именно он, сохранял каменное спокойствие.

– Славного воеводу Дмитрия Ивановича знаем, – глотнув из чарки кивнул атаман, – под Оршей встречались, да и не только, пожалуй. И что же это за бумага такая?

– Помилование, – пристально посмотрел на него грек.

Казаки слегка притихли, с трудом соображая, в чем дело. Ермак отставил кружку в сторону.

– Мне-то оно зачем, помилование? Аль провинился я в чем перед царем-батюшкой? Не под Могилевом ли и не под Смоленском кровь свою за него давеча проливал? Может тебе, Ваня, надо? Или тебе, Никита? – обернулся он к сотрапезникам. – Видишь, никому не интересно.

– Та почэкай ты, Ярэма, – прервал его один из тех, кому адресовался вопрос, по всей видимости Никита. – Хай кажэ, шо там у тому бисовому помылуванни.

Ермак с безразличным видом пожал плечами. Тогда Григорий Никифоров, сын боярский, все также посматривая исподлобья на сидящих за столом, пояснил:

– Мне поручено дело государственной важности, для исполнения которого требуется дюжина сильных, ловких и умелых добровольцев. Присоединившиеся ко мне, получат полное прощение за то, что, – грек развернул грамоту, – ссорили нас с Ногайской ордою, послов ногайских на Волге на перевозах побивали, и ордобазарцев грабили и побивали, и нашим людям многие грабежи и убытки чинили. Так что решайте. И решать советую поскорее, второго такого щедрого предложения может не последовать.

– Дило-то якэ? – подался вперед заинтересовавшийся Никита. – Цэ ж нам трэба знаты. Сам розумиешь, дила бувають таки, шо краще одразу на шыбэныцю. А до царськой шыбэныци звидсиля далэчэнько, визьмы ще дожэны тут когось с циею шыбэныцей.

– Догонят, не боись. С бунтом на Волге как управятся, так сразу и сюда порядки наводить двинутся – сибирцев отделают, а там и про воровских обязательно вспомнят. Вот грамота с помилованием и пригодится. Дело же у меня тайное, разглашать каждому встречному да поперечному не стану. Скажу только, что идти надо далеко за Камень, туда, куда русский человек, а может и никакой человек еще не ступал.

Григорий очень удивился, когда после его слов Ермак схватившись за живот ни с того, ни с сего разразился громогласным хохотом. Сурового атамана трясло так, что он чуть было не свалился с лавки. Что-то сообразив, скалить зубы начали и остальные казаки.

– Разве я похож на скомороха? – грек вперил во все еще отфыркивающегося Ермака острый, как осиное жало, взгляд.

– В том-то и дело, что не похож, а насмешил все же знатно. Впрочем, довольно, – атаман потянулся за водкой, чтобы заново наполнить расплескавшуюся кружку. – Не время нынче о делах. Все пьют, и ты пей. Отдохни, в общем, с дороги. А утром и потолкуем. Утро вечера мудреней.

Непонимание на лице грека сменилось гневом.

– Ты, кажется, не понял, атаман. У меня с собой бумага с личной печатью государя. Так что, если сказано набирать охочих людей за Камень, значит они будут набраны. Потому не налегал бы ты, уважаемый, на оковитую, да казачков не спаивал. Пьяная ватага против татар не стоит ни гроша. Пьяница – живой мертвец, низложен без меча и убит без врагов. Магометане капли в рот не берут, потому и дерутся как львы. Да и на сообразительность, я смотрю, у вас зелено-вино повлияло слегка.

– Ого, да ты сам, небось, татарин, а не хрестьянин! Слыхал такое – не пьют только на небеси, а на Святой Руси – кому не поднеси?

За столом снова грянул дружный хохот. Кто-то, из не в меру разошедшихся, заорал:

– Наш отец Демьян и в великую пятницу пьян! – что вызвало очередной приступ громогласного смеха.

– Мразь, – подумал Григорий, но вслух не сказал. Он только мельком взглянул на свой мешок и снова перевел взор на атамана. – Вы, казаки, все за вольности ратуете и государя поносите почем зря, а сами в царевом кабаке водку хлещете да его же казну тем самым наполняете. Странные люди, ей Богу. Как еретики-латиняне себя ведете – это у них десяток кабаков на одну улицу.

– Ну, ты брат, загнул, – удивился Ермак. – Мы в Бога в нашего православного веруем, – тут он перекрестился, а за ним и весь стол. – Не знаю, чего вы там в Москве успели выдумать, да только тут у нас на краю света без доброй самогонки никак.

Кто-то рядом опрокинул в себя полную кружку, занюхал рукавом кафтана и издал из утробы столь отвратительный звук, что из последних сил сохранявший выдержку Григорий сжал кулаки так, что костяшки на пальцах аж побелели.

– Да не кипятись ты так, – примирительно начал атаман, – этих самых магометан, которые, как ты говоришь, капли в рот не берут, давеча побили мы изрядно, так что можем и отпраздновать. Кабы не мы, так и тут было б то же, что в Соли Камской – город Алей бы спалил, а народ вырезал. А так видишь, все цело-целехонько. Вот и не лезь в бочку, а радуйся вместе с нами. Добро? Ну на том и порешили. Только, понимаешь, не хватает душе чего-то. Вино пили, песни пели… а, ну да, какой же праздник без хорошей драки?

Ермак встал, разминая кулачищи, каждый размером с кувалду. В кабаке снова воцарилась тишина. Встал и грек. Будучи и сам не мелкого телосложения, рядом с огромным казаком, он казался просто карликом, пародией на человека.

– Так что, сдюжишь ли пьяного казака? Не опозоришься?

Может Ермак надеялся, что у Григория задрожат поджилки, но тот выглядел весьма уверенно или мастерски не подавал виду, что волнуется. Внезапно грек ощутил чью-то тяжелую руку на своем плече. Резкий поворот. Пред ним стоял, слегка покачиваясь, жилистый казак с массивным золотым кольцом в ухе.

– Ты, Ерема, слишком церемонишься, – с трудом выговорил он сложное слово заплетающимся языком. – Слушай, – обратился пьяный малый уже к Григорию, – что-то морда твоя мне больно знакома.

Казак подался назад, и, так же покачиваясь, стал пристально разглядывать грека, отчаянно пытаясь сфокусировать мутный взгляд. Вдруг его глаза превратились в блюдца.

– Узнал я тебя, пес! – стал он тыкать пальцем прямо в грека. – Это ведь ты, скобленое рыло, нас с Барбошей схватить и под суд отдать пытался! И за что? За то, что мы ногайцев побили, южные границы от набега уберегли? Вот она, царева благодарность!

Несмотря на то, что казак был мертвецки-пьян, он выхватил неизвестно откуда взявшуюся саблю и бросился на Григория. Тот, однако, успел одним движением отодвинуть свой мешок глубже под стол, а другим, ловко подхватив незадачливого буяна, отправить его прямиком на кувшины с горячительными напитками, коих на столе было превеликое множество. Раздался звон бьющейся посуды. Казак замер на столе в луже, так любимой им, огненной жидкости. Видимо, ударился головой и потерял сознание.

– М-да, – только и процедил Ермак, – и действительно, пьяного побил. Все, завтра потолкуем. Нынче охоты нет.

Он оценивающе посмотрел на причиненный ущерб и неодобрительно покачал головой:

– Уберите, наконец, Ивана со стола да спать отведите.

После этого, он преспокойно вернулся на свое место и продолжил возлияния.

– Здесь бытие – лишь питие, – глубокомысленно подытожил грек, и, перекинув драгоценную сумку через плечо, вышел в ночную прохладу.

* * *

На пороге покоев Ивана Грозного показалась статная фигура среднего роста в затканных золотом и серебром боярских одеждах. Нагнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, человек шагнул вперед и, сняв горлатную соболью шапку, земно поклонился. После этого головной убор вернулся на свое место.

– Заходи, Борис, – промолвил царь. – Заждался уж.

Годунов выпрямился. Он был красив. Притягательная внешность наряду с красноречием, хитростью и ненасытным, как утверждали многие, властолюбием сделали его особо приближенным к Ивану Грозному лицом. Государь, как известно, был невероятно привязчивым и принимал мало решений, не посоветовавшись со своими фаворитами, одним из которых в последние годы и стал Борис Годунов. Карьера Бориса сложилась фантастически – от незнатного вяземского помещика в опричный корпус, затем благодаря дяде, служившего царским постельничим, стал дружкой на свадьбе Ивана Грозного с Марфой Собакиной, женился на дочери небезызвестного думного боярина Скуратова-Бельского по прозвищу Малюта, затем три года в должности кравчего следил за столом и здоровьем царя, выдал свою сестру Ирину замуж за царевича Федора и наконец получил долгожданный боярский титул.

– Государь, человек, которого ты наказал разыскать, прибыл. Рекомендован славным воеводой твоим князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым.

– Так чего ждешь? Пускай его.

Годунов сделал жест рукой и в царских покоях с тем же земным поклоном появился еще один человек. Ростом он был выше боярина, но не так прекрасен лицом, хотя женщины, пожалуй, предпочли бы его мужественную красоту благообразию знатного вельможи. Внимание царя не могли не привлечь его длинные, как у священника, волосы и отсутствие общепринятой бороды.

На лице монарха выразилось неудовольствие внешним видом вошедшего.

– Как звать тебя и отчего волосы не стрижешь и бороду не носишь?