Kitabı oku: «Под развалинами Помпеи. Т. 1», sayfa 7

Глава седьмая
Неожиданная помощь

Ливия Друзилла, как и следовало ожидать, отправив Процилла разыскивать Агриппу Постума, чувствовала себя как на иголках. Ее беспокойство и нетерпение в данном случае были понятны. Женщина, которая для очищения сыну своему дороги к трону не остановилась перед убийством первого мужа дочери Августа, Марцелла, и двух сыновей Випсания Агриппы, Луция и Кая, не могла, разумеется, оставаться спокойной при известии о появлении в Риме соррентского изгнанника.

Хотя Август приобрел расположение к себе народа, притом не столько своими победами, сколько своими мирными делами, обеспечив безопасность граждан уничтожением разбойнических шаек, заботясь о правосудии и отличаясь добротой, которой не имел, будучи триумвиром: сделавшись императором, он приказал сжечь списки государственных должников и забавлял народ разными празднествами и играми; хотя сама Ливия также была любима народом за свои добрые дела и, между прочим, за то, что она уговорила мужа своего простить государственного преступника Цинну, тем не менее, она была осторожна ввиду частых волнений и заговоров против Августа со стороны тех лиц, которые помнили еще славное время республики, пораженной Юлием Цезарем лишь после битвы на полях Фарсальских.

После убийства Брута оставались еще республиканцы, в душе которых сохранялись надежды на возвращение прежних славных дней. Ливия помнила заговор молодого Лепида, заговоры Варрона Мурена, Фанния Цепиона, Цинны, Марка Игнация Руфа и Плавция Руфа, не считая других, менее значительных, которых также было немало, так как дух мятежа проник даже в самый низший класс населения: некто Телеф, бывший невольником-номенклатором у одной госпожи даже не из рода патрициев, воображая, что судьба предназначила ему быть императором, замышлял свергнуть Августа и уничтожить сенат; а какой-то маркитант в иллирийской армии был схвачен ночью с ножом в руках у самого изголовья спавшего Августа. Равным образом Ливии было известно, что и Луций Эмилий Павел, муж младшей Юлии, подстрекаемый своей женой, не забывшей печальной судьбы и страданий своей матери, не упускал случая выражать свое неудовольствие и мог быть легко увлечен в заговор по ненависти не столько к Августу, сколько к ней, Ливии, тем более что он не раз уже угрожал ей в кругу своих друзей.

Вот почему Ливия была обеспокоена слухами о присутствии в Риме Агриппы Постума, будто бы бежавшего из Соррента, и должна была следить за каждым его шагом. Но она не сообщила этих слухов Августу, который, если бы эти слухи оправдались, ограничился бы высылкой Агриппы в место более верное, тогда как Ливия, напротив, желала в данном случае прибегнуть к мерам гораздо более действенным, которые были бы в состоянии ее навсегда успокоить.

Ургулания, возвратившись на Палатин, усилила, разумеется, в Ливии убеждение в том, что Агриппа Постум находится в Риме: она сказала императрице, что видела своими собственными глазами, как он выходил из дома Луция Эмилия Павла; не случайно, следовательно, – заметила при этом Ургулания, – был в это время у Юлии и Овидий, и недаром Юлия отвечала на ее расспросы уклончиво. Если бы Агриппы не было тут, прибавила любимица Ливии, его сестра не стала бы утаивать от нее истины; следовательно, нет никакого сомнения в присутствии Агриппы в Риме.

Немного спустя возвратился невольник Процилл. Спрошенный Ливией, он также отвечал, что в человеке, выходившем из дома Луция Эмилия Павла, он узнал Агриппу, хотя тот был одет в простое платье слуги. «Чтобы еще более убедиться, – сказал Процилл, – я пошел за ним; его походка и манеры напоминали мне Агриппу, и когда, воспользовавшись его рассеянностью, я громко произнес его имя, он тотчас повернулся ко мне. После этого во мне не осталось сомнения, что это был Агриппа Постум, бежавший из Соррента, и что слухи об его прибытии в Рим совершенно верны».

Действительно, Клемент, в котором все находили поразительное сходство с его господином, старался и во всем прочем походить на него, как это случается иногда у слуг: он копировал каждую позу, каждое движение своего господина, и не было ничего удивительного в том, что Процилл принял его за брата младшей Юлии, сосланного в Соррент.

Выслушав Процилла, Ливия спросила его:

– Зачем же ты выпустил его из виду и не следовал за ним далее?

– Я могу его вновь встретить, – отвечал Процилл – Зайдя в кавпону⁵³ «Гладиатор», которую содержит мой друг Назидиеен, я узнал от него, что Агриппа ночевал у него прошлую ночь и, вероятно, проведет там и нынешнюю. Мне, следовательно, легко будет найти его.

– Что же ты предполагаешь сделать? – спросила Ливия.

– То, что ты прикажешь мне.

Ливия в порыве своей страсти готова была тотчас высказать свою тайную мысль, но, умея владеть собой, она сперва подумала и, глядя в лицо своего невольника, как бы желая убедиться в его преданности к ней, продолжала:

– Но если, устранив его, ты попадешься в руки уголовных триумвиров?

– Если моя госпожа прикажет мне молчать, то и пытками они не принудят меня открыть рта.

– Ступай же, а завтра рано утром ты сообщишь мне о том, что удастся тебе исполнить в этот промежуток времени. Смотри только, чтобы все было выполнено как можно осторожнее.

Процилл следил за воображаемым им Агриппой. Он увидел, как он вышел из кавпоны Назидиена, стоявшей на конце города и посещавшейся людьми низшего класса. Это было при наступлении вечера. Следуя за ним издали, он видел, как Агриппа – читатели догадываются, что это был Клемент, – направился к тем городским воротам, от которых шла via Flaminia, и затем, пройдя по этой дороге четыре или пять миль и повернув на дорогу Ciodia, вошел в Orti piniferi Овидия, которые были известны всем жителям города.

Процилл остановился в нерешительности, что ему делать; тут он увидел вскоре идущего по той же дороге какого-то человека в плаще, капюшон которого закрывал всю голову незнакомца. Процилл не мог узнать в нем Фабия Максима, вступившего в сосновую аллею, тянувшуюся до самой виллы Овидия.

Заметив еще несколько лиц, шедших из города туда же и в такой поздний час, Процилл, полный подозрения, отошел с дороги в поле и остановился там для дальнейших наблюдений; и действительно, он увидел, как мимо прошли Сальвидиен Руф, потом Луций Авдазий и Луций Виниций, затем Семпроний Гракх и Деций Силан, и, наконец, четыре дюжих негра пронесли в носилках Юлию.

«Тут целый заговор!» – подумал Процилл, знавший, что все эти личности были преданы вдове Марка Випсания Агриппы, и первое, что ему пришло затем на ум, было идти к Августу и предупредить его; но, поразмыслив немного и вспомнив, что намерения Ливии были совершенно иные, он поспешил по кратчайшему пути обратно в город, в кавпону «Гладиатор». Тут он застал Глабриона, мускулистого и высокого роста человека, лицо которого, покрытое шрамами, свидетельствовало о том, что он бывал в переделках; он сидел за чашей какого-то темного и дымившегося напитка. Бросив на Глабриона выразительный взгляд и сделав жест головой, Процилл как бы приглашал его выйти из кавпоны по какому-то серьезному делу.

Глабрион также кивнул в ответ головой и затем, выпив зараз свою микстуру и утерев рукой рот, вышел из кавпоны на улицу, где его дожидался Процилл. Зная его обыкновенные поручения, он спросил его без всякого вступления:

– Что, есть работа рукам сегодняшнюю ночь?

– Да.

– И давно пора; я думал уж, Процилл, что ты забыл обо мне.

– Я не позволяю себе испытывать твою храбрость и ловкость из-за пустяков.

– Значит, сегодня крупное дело?

– Да, крупное; но возьми с собой еще двух товарищей.

– Сколько будет против нас?

– Только один.

– Эх, Процилл, ты обижаешь меня: разве не достаточно меня одного и против десяти? Не всякий же раз делить мне получаемую мной плату.

– Разумеется, достаточно; но тут надобно, чтобы удар удался, а ты ничего не потеряешь при дележе. Прежде всего нельзя терять времени, иди же за своими товарищами; я пойду вперед и буду ждать тебя у ворот Фламинии.

Глабрион вошел обратно в кавпону, выпил залпом приготовленную ему Назидиеном чашу вина, бросил хозяину монету и, не ожидая сдачи, быстро вышел.

Несколько минут после того, как Процилл оставил за собой город, его догнали Глабрион и двое товарищей последнего, Амплиат и Фурий, два дюжих молодца, вытащенных из их берлоги; все четверо, крадучись, направились к сосновой роще Овидия. Когда они приблизились к аллее, ведшей на виллу, Процилл остановился и, обратившись к Глабриону, проговорил:

– Станем тут: ты со мной на этой стороне, а Амплиат и Фурий на другую сторону; я выдвинусь немного вперед, чтобы лучше видеть, и, когда будет идти тот человек, которого ожидают наши кинжалы, я подам знак, крикнув: «Habet!»⁵⁴; тогда вы в одно время бросайтесь на него и…

– Остальное – наше дело, – отвечал Глабрион, – твой сигнал, к которому мы привыкли в цирке, будет сигналом его смерти, и мы не станем на этот раз ожидать, пока какая-нибудь кровожадная весталка опустит свой большой палец.

– Тише же и по своим местам.

Ночь между тем сделалась темна, и трое гладиаторов заняли указанные им места; двое из них, Фурий и Амплиат, стали у millarium; так назывались каменные колонны, которыми римляне обозначали расстояние на больших дорогах. Этот обычай был введен Каем Гракхом; две из таких колонн, на одной из коих стоит цифра I, стоят теперь у Капитолия; под цифрой, указывавшей расстояние, вырезаны имена императоров Веспасиана и Нервы, реставрировавших эти мили⁵⁵.

Но возвратимся к нашему рассказу. Процилл тихо и незаметно подошел к самым воротам виллы поэта: ночная темнота скрывала его фигуру, а журчание воды из находившегося вблизи фонтана заглушало его шаги.

Вдруг он увидел, как обе половинки дверей в доме Спидия, скрипя на своих петлях, распахнулись, и из дверей, освещенных ярким светом, вышел человек, тотчас же им узнанный.

– Агриппа Постум! – радостно прошептал Процилл и стал следить за ним жадными глазами.

Пропустив его мимо себя на несколько шагов вперед, Процилл, скинув со своих ног solene – род сандалий самой простой формы, привязывавшихся к ноге простыми ремнями, – чтобы сделать неслышными свои шаги по песчаной аллее и не теряя из вида шедшего впереди его человека, пошел следить за ним, затаив свое дыхание. Когда он заметил, что жертва его дошла до того места аллеи, у которого пересекались дороги Клавдия и Фламиния, он крикнул достаточно громким голосом:

– Habet!

Но Клемент, так как это был он, был настороже, не столько потому, что, помня предостережение Скрибонии, полагал, что за ним и в такой поздний час могут следить враги его господина, сколько потому, что ему было известно, что, несмотря на всю строгость Августа, разбои и грабежи как в Риме, так и в ближайших к нему городах были обыкновенным явлением в ночное время и что даже молодые люди хороших фамилий находили удовольствие злоупотреблять ночной темнотой, нападая на прохожих и нередко обирая их; поэтому Клемент, быть может за несколько мгновений до того услышавший какой-то шорох позади себя или заметивший чью-то тень впереди себя, держал уже в правой руке острый кинжал, который всегда носил при себе, когда раздался крик Процилла. При этом крике он остановился; Фурий первым бросился на него, надеясь захватить его врасплох, но вместо того сам получил удар кинжалом в грудь и тотчас упал на землю, как сноп. Клемент готовился было нанести ему второй удар, как в то же самое мгновение заметил Глабриона, намеревавшегося схватить его за горло; с удивительной ловкостью выскользнув из рук гладиатора, Клемент ранил и его кинжалом в верхнюю часть ноги, и так сильно, что Глабрион громко вскрикнул от боли.

Подобно двум тиграм, они собирались броситься друг на друга. Великан-гладиатор, рыча от злости и боли, причиняемой ему раной, из которой текла кровь, вызывал противника, потрясая своим кинжалом:

– Я, испытанный retiarius⁵⁶, не позволю шутить с собой презренному новичку… подходи ко мне… Где ты, выродок? Выступай вперед!

Но Клемент в эту минуту находился уже в мускулистых руках Амплиата. Вырываясь изо всех сил, он кричал:

– О злодеи! О подлые разбойники! Так вот какова ваша гладиаторская храбрость!

И в то же время он успел слегка кольнуть кинжалом и Амплиата.

Процилл, который, если бы поспешил в эту минуту на помощь подкупленным убийцам, мог бы легко нанести удар Клементу сзади и тем окончить драку, остерегался вмешиваться в нее: это было не его делом. Процилл предпочитал другого рода битвы: гордясь своей красотой и расположением к себе императора, он позволял себе ухаживать и за дамами высшего общества. Это допускали обычаи того времени, когда жены сенаторов и прочих патрициев нередко выбирали себе любовников из самого низшего класса населения. Сделавшись необходимым человеком для Ливии, питавшей к нему большое доверие и поручавшей ему самые секретные дела, ему не трудно было приобрести еще большее значение и даже получить свободу, оставаясь, разумеется, ради своих интересов, по-прежнему слугой в императорском семействе. Подобного рода размышления, не раз занимавшие его и прежде, советовали ему и тут не подвергать своей жизни опасности. С другой стороны, он был убежден, что трое сильных и ловких гладиаторов справятся с одним человеком.

Между тем отчаянная борьба между Клементом и Амплиатом все еще длилась; но последний одолевал уже своего противника и готов был ловким, внезапным маневром свалить Клемента на землю и задушить или зарезать его, как вдруг, в это самое мгновение, на аллее замелькало несколько факелов. Оба одновременно увидели свет, и Амплиат выпустил из своих рук добычу.

– Ко мне, ко мне! – закричал изо всей мочи Клемент, почувствовав себя на свободе.

При этой неожиданной помощи Процилл мгновенно перескочил через шпалеру, окаймлявшую аллею, и бросился бегом по полям. Амплиат же, ослепленный гневом, готовился вновь броситься на Клемента, несмотря на людей, приближавшихся к месту побоища; он, быть может, успел бы еще при помощи Глабриона нанести своему врагу несколько ран, если бы только Глабрион, бросившийся к своему товарищу на помощь, не свалился на землю, наткнувшись на труп Фурия.

Клемент между тем воспользовался свободным мгновением, чтобы прийти в себя и быть готовым встретить гладиатора; падение Глабриона было его спасением.

Читатель, вероятно, догадался, что факелы, замелькавшие на аллее, находились в руках лиц, сопровождавших носилки Скрибонии. Эта последняя, услышав крик Клемента, приказала носильщикам остановиться, а всем проводникам своим поспешить на помощь к Клементу.

Поднимаясь на ноги, Глабрион увидел бегущих слуг Скрибонии с факелами в руках и тотчас же закричал своему товарищу:

– Уходи! Уходи! – и сам первый, превозмогая боль от раны, быстро скрылся в улицу Клодия.

Амплиат, в свою очередь, подбежал к Клементу и, толкнув его изо всей силы так, что тот покатился кувырком к аллейной шпалере, исчез в противоположную улицу прежде, нежели Клемент поднялся на ноги.

Когда прибежали слуги Скрибонии, они увидели Клемента, с бешенством искавшего своего противника, и Фурия, неподвижно лежавшего на земле. Вслед за своими слугами явилась на место драки и сама Скрибония.

– Клемент, если ты не ранен, – сказала она ему, – то так как ты находишься теперь за городом, не возвращайся более в Рим и спеши к Агриппе Постуму.

– Мне кажется, что я не ранен; кровь же, которой я забрызган, принадлежит другим.

– Хорошо; возьми же это золото и улетай отсюда, не теряя ни одного мгновения.

Клемент положил кошелек с деньгами за пазуху и, низко кланяясь Скрибонии, сказал ей на прощанье:

– Да будут с тобой боги, о госпожа!

Затем он пошел по дороге к городу, обойдя который с левой стороны, вышел на дорогу Аппия, находившуюся у каперских ворот и ведшую на юг, по направлению к Неаполю.

Скрибонию же, севшую вновь в свои носилки, без дальнейших приключений донесли домой.

В это самое время на вилле Овидия, где никто не подозревал происшествия с Клементом, только что начинался веселый пир, на который я не поведу читателя из скромности.

Глава восьмая
Навклер опаздывает

Теперь нам пора возвратиться на купеческое судно, которое вошло уже в Тирренское море, называвшееся в то время также Inferum или Tuscum. Плавание купеческого судна, подгоняемого постоянно благоприятным ветром, было счастливо, и много сладких часов провели на нем наши друзья, Мунаций Фауст и Неволея Тикэ.

Ему были хорошо известны все прибрежные места Тирренского моря, и Sinus Vibonensis, и Laus Sinus, и мыс Palinurum, за которым лежит другой, называемый Enipeum, а за этим последним Paestanus Sinus, где когда-то красовалась роскошная древняя Posidonia⁵⁷, колония изнеженных сибаритов, лежавшая в стране луканов и славившаяся своими вечными розами. Много интересного рассказывал об этих местах Мунаций Фауст, развлекая своим рассказом Неволею Тикэ.

Когда судно подходило к Crater Sinus, то есть к нынешнему улыбающемуся Неаполитанскому заливу, – это было в одно великолепное утро, при совершенно чистом сапфирном небе, когда весенний теплый воздух был надушен апельсиновым запахом, несшимся с амальфитанского берега, вдоль которого плыло судно, – Мунаций Фауст, указывая на одну точку, видневшуюся на берегу залива, так говорил молодой гречанке:

– Посмотри туда, моя любовь; там, у подошвы тех гор, что так нежно рисуются на горизонте и которые называются латторийскими, там лежит моя родная Помпея. Там мои лари⁵⁸, которые скоро сделаются и твоими; там осуществится, наконец, наше блаженство.

– О, мое сердце, – отвечала молодая девушка, – твоя родина должна быть настоящим раем! О, как красивы и прелестны эти городки, рассеянные по широкому берегу! Как восхитительны эти крошечные острова, одетые легким розовым паром! Никогда не казались мне так обворожительны острова моего Эгейского моря.

– Вот это место, которое мы только что прошли, называется Surrentum; прелестный уголок; а напротив его, вот там, в глубине, лежит Мизена, где помещается лучшая часть римского флота. Недалеко от него находятся громовые флегрейские поля⁵⁹ и самые красивые и роскошные местности, Баули, Байя и Путеоли, куда и мы отправимся вместе воскурить фимиам и принести жертву Юпитеру Серапису, богу здоровья, которому устроен там великолепный храм⁶⁰ и где находятся целебные источники; далее за Мизеной лежит Неаполь, Геркуланум, Ретина, Оплонт и Таврония, Помпея и Стабия, жители которой вышли когда-то из твоей родины и в устах которых до сих пор слышен их родной язык; там римские сановники устроили себе роскошные и величественные виллы, украсив их бессмертными произведениями греческих художников, похищенными нашими проконсулами из твоего отечества.

Эти разговоры прерывались по временам сладостным молчанием, красноречивым для наших влюбленных друзей более всяких слов, наполнявших их уши блаженством и заставлявших их сердце биться сильнее.

Мунаций Фауст продолжал:

– Вот острова Прохита и Капри, а вот эти: Энария, или Петикуза, и Пандатария, куда сослана в наказание за свое бесстыдное поведение дочь императора Августа; а там далее ты видишь маленькие Понтийские острова.

– А зачем, Мунаций, ты не хочешь зайти в Помпею и отдохнуть немного в своем доме?

– На это есть две причины, моя сладость: первая то, что всякая остановка удаляет час нашего блаженства, так как по прибытии в Рим мы соединимся навсегда друг с другом; другая та, что мое судно нанято Азинием Эпикадом, который не согласится на изменение пути и на остановку, так как это ему убыточно. Да, наконец, кому, как не мне, желалось бы поскорее окончить это плавание, чтобы устроить поскорее тебя, о Тикэ, госпожой в доме моих предков?

Влюбленная невольница умолкла, и ее голубые глаза, выдававшие мечты девушки о веселом будущем, пристально глядели на ту точку, где, по указанию Мунация Фауста, находилась промышленная и торговая Помпея.

По мере того как судно подвигалось вперед по Тирренскому морю, молодая гречанка видела приближение того часа, в который должно было окончиться ее унижение, так как Мунаций Фауст, думала она, не станет медлить с ее освобождением, чтобы поскорее сделать ее своей. Занятая этой мыслью и убаюкиваемая сладкими надеждами, она почти не слышала истории о сиренах, прельстивших и сгубивших в этих местах многих мореходов, не обратила внимания и на предание о чарах Цирцеи, о чем рассказывал ей в это время Мунаций Фауст, указывая на голую цирцейскую скалу, показавшуюся – когда судно оставило за собой гаэтский залив и древний Анхис, нынешнюю Террачину – на горизонте и служившую жилищем красивой и опасной волшебницы, а потом печальной тюрьмой для спутников Улисса, превращенных этой волшебницей в свиней.

Наконец купеческое судно прибыло в Гостию Тиберину, так названную потому, что находилась при устье Тибра; здесь римляне еще во время Анка Марция открыли торговый порт с той целью, чтобы товары, прибывшие в Гостию, могли быть нагружаемы в небольшие лодки и в них доставляемы по реке Тибру в самый Рим.

Судно Мунация было таких размеров, что не могло пуститься по реке; необходимо было оставить его в Гостии, выгрузив из него товары на суда меньшего размера. Эта операция требовала не менее суток, и Мунацию поневоле приходилось на это время самому оставаться в Гостии.

Легко догадаться, что это обстоятельство было очень неприятно для сердца молодой гречанки, так как Азиний Эпикад вовсе не отличался такой добротой, чтобы ради удовольствия Мунация Фауста отсрочивать сдачу своего товара римскому мангону и получение от него следуемых ему за этот товар денег.

– О Мунаций! – сказала при прощании Неволея Тикэ, не могшая удержать лившихся из глаз ее слез и победить тоску, давившую ее грудь. – О Мунаций, мне сердце говорит, что эта разлука будет причиной моего несчастья. О, отправляйся со мной, отправляйся со мной вместе в столицу.

Мунаций Фауст при этих словах оглядел вокруг себя и, видя лишь старого кормчего, не имевшего никакого понятия о торговых сделках и наверно отказавшегося бы от поручений торгового характера, да молодых матросов своего судна, попытался утешить свою возлюбленную, хотя в душе своей разделял ее тоску.

– Не бойся, о душа моей души, – сказал он ей, – еще до завтрашнего вечера я приду за тобой к римскому мангону. Посуди сама, кому могу я поручить такие богатые товары и вместе с ними свое судно, чтобы иметь возможность следовать за тобой теперь же? Моя суточная остановка тут послужит нам же на пользу, даст нам средства жить безбедно в будущем. Купцы уже ждут меня в Гостии, где я менее чем в сутки окончу свои дела. Тораний примет тебя хорошо благодаря твоей красоте и прочим качествам, в этом я нисколько не сомневаюсь, и ты также можешь быть спокойна. Послезавтра же мое судно вновь поднимет свой парус, и я повезу к себе домой самый лучший алмаз, какой только мог дать мне восток.

Не будучи в состоянии произнести ни одного слова, Неволея Тикэ, подав правой рукой прощальный знак Мунацию Фаусту и полная печальных предчувствий, последовала за Азинием Эпикадом вместе с прочими милетянками и фригийскими юношами, чтобы сесть в особого рода лодку, называвшуюся камарой⁶¹. Она была с остроконечным носом и кормой, круглая, широкая и надутая посередине, с боками, выдававшимися из воды и образовавшими над судном нечто вроде крыши, вследствие чего этой лодке и было придано упомянутое название; в ней могло помещаться около тридцати человек. Камары свободно ходили по Тибру до самого Рима, куда Азиний Эпикад и прибыл поздней ночью через Тригеминские ворота.

Гай Тораний, мангон⁶², то есть продавец невольников, имел свой дом в Велабро, между Капитолием и Палатинским холмом, следовательно, недалеко от городского дома Овидия, о чем напоминает нам сам поэт в следующем стихе:

 
…и Капитолий вижу,
что поднимается из-за соседней крыши.
 

Хотя расчетливый купец уже несколько дней ждал своего груза – так он имел привычку звать купленных для него невольников, когда они находились еще в море, – тем не менее он встретил Азиния Эпикада очень ласково по той причине, что опытный глаз его одним взглядом оценил превосходные качества привезенного ему товара, а настойчивые требования этого товара в последние дни и со стороны преимущественно богатых людей давали ему право надеяться и поддержать свою славу, как лучшего мангона, и вместе с тем удовлетворить всех и заработать хорошие деньги.

Тогда Эпикад, взяв за руку Неволею Тикэ, которую он нарочито поставил позади прочих невольниц, чтобы скрыть ее от первого взгляда мангона, подвел ее к нему и сказал:

– Гай Тораний, посмотри-ка на эту.

– О Венера Урания!⁶³ – воскликнул мангон, пораженный необыкновенной красотой девушки, и вне себя от радости он тотчас подумал, что она может пригодиться для внучки Августа, так как в этот же самый день к нему заходил Овидий, чтобы передать ему поручение Юлии.

– А откуда она родом? – спросил Тораний.

– Из Милета, – отвечал Азиний Эпикад.

– Превосходно; такая грация и такое совершенство тотчас же заставили меня предположить, что она должна быть из этой привилегированной земли. А насколько она сведуща в литературе?

– Не хуже Сафо и Эринны Лесбии. Так, по крайней мере, меня уверяли, сам же я мало смыслю в этом.

– Очень хорошо, очень хорошо! – вскрикнул несколько раз мангой, потирая от удовольствия руки в полной уверенности, что заключит с Юлией выгодную для себя сделку.

– Итак, – сказал тут Эпикад, – теперь, когда ты уже осмотрел ее, я скажу тебе, что завтра же явится к тебе лицо, желающее купить ее и готовое заплатить за нее, что ты попросишь; и я прошу тебя удержать ее для Мунация Фауста, навклера из Помпеи, на судне которого она прибыла в Гостию; это прекрасный человек, который в данном случае будет щедр, как цезарь.

– Посмотрим, посмотрим, – оборвал речь Эпикада Тораний, будучи рад случаю воспользоваться этой конкуренцией.

Мангой приказал угостить вновь прибывших невольников и невольниц хорошим ужином и затем, отделив первых от вторых, разместил их в просторном coenaculum, то есть в верхнем этаже дома, так как в нижнем находились залы, где он показывал свой товар посетителям, а в среднем этаже помещался он сам со своим семейством.

Наша Тикэ, прибывшая, наконец, в Рим и находившаяся так близко к осуществлению своих желаний, должна была бы чувствовать себя счастливой, но на самом деле с минуты разлуки с любимым ею помпейским навклером в сердце ее лишь усиливались печальные предчувствия, и ее не успокоили даже слова, сказанные Эпикадом мангону. В глазах Гая Торания она прочла жадность к деньгам, но не это открытие мучило ее: она была уверена, что Мунаций Фауст не остановится за ценой; ее мучило что-то иное, что она сама не могла объяснить себе. Вследствие такого душевного состояния Неволея Тикэ, несмотря на усталость от длинного пути, долго не могла заснуть.

Гай Тораний знал очень хорошо свое дело, и поэтому, угостив, как мы сказали, своих новых невольников и невольниц хорошим ужином, он дал им время отдохнуть с дороги; на другой день он поздним утром разбудил их и тотчас же приказал дать им сытный завтрак, jentaculum; тут он был щедр, так как его собственный интерес заставлял его хорошо кормить, как он выражался, свой живой товар. После завтрака он распорядился, чтобы как невольницы, так и невольники принарядились в свои лучшие национальные костюмы.

Уже давно ждали в Риме его товара, а потому в доме мангона стали скоро появляться посетители; но хитрый Тораний не показывал им Неволею Тикэ, относительно которой у него был другой расчет. Он хранил ее, как драгоценный товар, имевший уже своего покупателя, и ввиду этого вовсе не желал подвергать ее критике тем, которые, не имея возможности приобрести ее, стали бы из зависти умалять ее качества и этим уменьшать ее цену.

Между тем торг начался с большим успехом. Матроны и лица консульского звания, сенаторы и всадники, частные и публичные банкиры⁶⁴, сборщики податей и вообще богатые люди являлись к Торанию один за другим и совершали покупки. Несчастные фригийские юноши – это покажется невероятным, но это объясняется развращенными нравами римского общества эпохи Августа – были первые, нашедшие себе покупателей. Они плакали, расставаясь друг с другом, и с тоской в душе шли за своими новыми господами на трудную работу или грубое обращение.

Лесбийские и милетские девушки также были разобраны покупателями, смотря по вкусам и по надобностям последних. Им также было очень тяжело расставаться с подругами своего плена, с которыми их скоро сблизила одинаковая судьба и одно и то же горе. Пока они были вместе, хоть что-нибудь напоминало им об их родине: и греческий язык, на котором они между собой говорили, и общие воспоминания о семействе и родном городе; но оторванные друг от друга, проданные совершенно чужим им людям, говорившим на непонятном для них языке, перед будущим, полным, быть может, унижений и позора, они не могли удержать своих слез, текших ручьем из их глаз. Но эти слезы не вызывали строгого замечания со стороны их новых господ, так как они служили для этих последних признаком новизны и свежести товара: будь иначе, то есть будь вновь приобретенная невольница привыкшая к рабству, она не проявляла бы такой печали. Только мангон, когда он находил выражение горя перешедшим границу, то есть вредящим внешней красоте невольницы, нашептывал ей на ухо слово упрека и просил перестать плакать.

И этот человек, торговавший человеческим телом, имел свою совесть и самолюбие!

В ту самую ночь, когда к Гаю Торанию прибыли невольники и невольницы, на вилле Овидия происходило описанное уже нами собрание, и так как главной целью этого собрания было выслушать от Клемента поручение, данное ему Агриппой Постумом, то как собрание, так и следующий за ним ужин не продлились долго; да и ни один из тогдашних гостей Овидия не был расположен к тому, чтобы – как это часто случалось – ужин окончился оргией.

В ту ночь как все гости Овидия, так и он сам счастливо возвратились на свои римские квартиры. О встрече невольника Агриппы с гладиаторами Глабриона они тогда ничего еще не знали; об этом они услышали впоследствии из уст самой Скрибонии. Возвращаясь в город, они, наверно, заметили труп Фурия, лежавший на дороге, но не обратили на него особенного внимания, так как в то время, несмотря на все заботы Августа об улучшении общественной безопасности, грабеж и убийства были очень часты как в самом Риме, так и в его окрестностях. С другой стороны, убитый был одет в грубый костюм невольника низшего разряда, а невольник был не чем иным, как вещью, уничтожение которой, естественно, не могло обеспокоить римского патриция.