Kitabı oku: «Мозг и боль. Как сознание влияет на наши ощущения», sayfa 3
Подумайте, что бы вы сделали, если бы маленький ребенок подошел слишком близко к огню. Как любой родитель или человек, заботящийся о самых маленьких членах общества, вы бы, скорее всего, очень занервничали. И это правильно, но, даже если случится беда, не все потеряно, ведь организм обладает удивительно эффективной встроенной системой безопасности. Если малыш поднесет руку слишком близко к огню, то при повышении температуры кожи он резко ее отдернет, причем, как правило, до того, как произойдет неприятный ожог. И эта система практически безошибочна, поскольку ребенку даже не нужно знать, что боль означает предстоящий очень неприятный ожог. Это всего лишь рефлекс, который идет от болевого нерва руки к дорсальным рогам спинного мозга и обратно к двигательным нейронам, управляющим мышцами руки. Никакого мышления не требуется – мозг задействован лишь в последующем осознании произошедшего. Поэтому отдергивание конечности – верный признак присутствия болевого раздражителя. Почему бы, подумал Вульф, не использовать это для изучения боли?
Идея прижилась, и Вульф сосредоточился на анатомии лабораторной мыши, переместившись ниже, к задним лапам животного. Если точнее, к пальцам задних лап. Ущипните палец на ноге или опустите его в горячую воду, и он быстро и ловко сожмется. Это называется сгибательным рефлексом отведения, и, подобно малышу, играющему с огнем, исходящая часть цепи завершается двигательным нейроном.
«Я решил отвлечься от спинного мозга и посмотреть на двигательные нейроны, поскольку мы точно знаем, что они делают. Когда нейрон подает сигнал, он заставляет мышцу сокращаться», – рассказывает Вульф.
Из спинного мозга человека выходят тысячи двигательных нейронов. [29] Вначале они собираются в большие, похожие на кабель нервы, а затем идут к мышце и погружаются в нее. План Вульфа заключался в том, чтобы вычленить отдельные двигательные нейроны, питающие лапу мыши, а затем щипать и ошпаривать кожу лапы, чтобы наметить участки, где болевой раздражитель может вызвать срабатывание нейрона и сокращение мышцы. Участок расположения каждого нейрона называется рецептивным полем. Итак, Вульф начал методичную картографию нейронов задних конечностей, и все начиналось грандиозно: каждый двигательный нейрон подавал сигнал в ответ на стимуляцию конкретного участка кожи. Затем все стало странным, ведь речь идет о мышах с удаленным мозгом, подвешенных на лабораторном столе.
Некоторые из двигательных нейронов срабатывали только тогда, когда ожог или щипок приходился на крошечный участок – часто всего лишь на один палец задней лапы мыши. Другие нейроны были менее привередливы. Некоторые срабатывали при стимуляции практически любой части лапы, часто всего лишь легким движением маленькой кисточки – болевой стимул не требовался вообще. Это открытие просто не соответствовало тому, как должна работать боль. «Я просто не мог понять, почему это происходит, ведь рефлекс отвода активируется под действием раздражителя. Он не активируется легким прикосновением, а также имеет большую анатомическую локализацию – вы отстраняетесь от места стимуляции, а не от всего тела. Значит, что-то было очень странным», – вспоминает Вульф.
Действительно, если бы люди были оснащены такими сумасшедшими нейронами, на которые наткнулся Вульф, можно было бы ожидать, что дети в детском саду будут бояться пораниться кисточкой или отдернут ногу, если какой-то непослушный дошкольник ущипнет их за бедро.
Все это не отвечает великой гуманитарной функции боли – защите организма от физической опасности.
Шли месяцы, Вульф продолжал свои скрупулезные записи. Британия завершала Фолклендскую войну, а премьер-министр Тэтчер обменивалась колкостями с Артуром Скаргиллом, профсоюзным деятелем, возглавившим злополучную забастовку угольщиков Великобритании в середине 1980-х годов. Однажды Вульфа что-то озарило, и он пережил момент, который он называет «ага!». «Я вдруг понял, что все двигательные нейроны с большими рецептивными полями и низким порогом активации безобидными стимулами регистрировались в конце дня. А те, которые имели крошечные рецепторные поля и требовали сильных раздражителей, регистрировались в начале дня».
Как может время суток повлиять на то, какую боль и на какой площади нужно причинить, чтобы двигательный нейрон сработал? Вот тут-то и проявляются дедуктивные способности великих ученых. Неприхотливые двигательные нейроны с триггерной реакцией на прикосновение к любой точке ноги – это не недавно открытая категория клеток, а скорее созданная таким образом.
Вульфу за 60, он носит темные очки в роговой оправе и рубашку с открытым вырезом, демонстрирует миру чисто выбритое лицо и кожу головы, говорит с легким южноафриканским акцентом в мягком, размеренном регистре. Однако даже по прошествии почти 40 лет волнительность этого момента очевидна, и, когда он описывает, что произошло, его тон переходит от терпеливого и профессорского к оживленному и, в общем, гордому. «Тот момент „ага!“ наступил, когда я понял, что в ходе эксперимента меняю спинной мозг», – говорит Вульф.
Что мог сделать Вульф, чтобы изменить природу самой нервной системы? Он просто причинял боль. Каждый день Вульф мог выделить и зарегистрировать 15–20 двигательных нейронов, и с каждым из них он проделывал одну и ту же процедуру: обжигал или щипал участки, расположенные на пальцах, задней лапе и голени мыши. В течение дня лапа животного травмировалась и воспалялась, а стимул, необходимый для запуска рефлекса отмены, становился слабее, распространялся на соседние зоны. Ключ к механизму, по мнению Вульфа, заключался в пучке новых чувствительных нервов в спинном мозге, а эти перестроенные нервы, чувствующие боль, в свою очередь, создавали пучок двигательных нейронов, готовых к действию.
Но Вульфу нужны были дополнительные доказательства. Поэтому он решил проследить за активностью одного двигательного нейрона в течение дня. В то время как солнце прочерчивало дугу на лондонском небосклоне, Вульф повторял свои действия: щипал, жег и гладил лапу мыши, все время концентрируясь на сокращении одного двигательного нейрона. В течение дня рецептивное поле нейрона значительно расширилось, а порог срабатывания резко снизился. Все было именно так, как ученый и предсказывал. И все же Вульф был обеспокоен. Может быть, все это явление вызвано тем, что травмы приводят болевые рецепторы кожи в состояние сверхчувствительности и быстрого реагирования? Вульф ввел местный анестетик в кожу вокруг поврежденной стопы и повторил свои тычки и ожоги. Даже при онемении поврежденного участка двигательные нейроны реагировали на все более широкие и слабые болевые раздражители. Нервы спинного мозга претерпели серьезные изменения. «В этот момент я вдруг понял, что передо мной не фиксированная нервная система с определенными свойствами, как тогда было принято считать. На самом деле нервная система менялась, и я был причиной этих изменений, поскольку наносил травму, – объясняет Вульф. – Тогда я смог доказать, что изменение нервной системы запускается перифирической травмой и после этого никуда не исчезает. Можно сказать, что нервная система запоминает травму». Так была открыта центральная сенсибилизация.
Последствия открытия Вульфа были ошеломляющими. Повторяющиеся травмы изменяли нервную систему так, что даже безобидные раздражители, например поглаживание мягкой кистью, могли вызвать болевую реакцию, причем с течением времени это происходило на все более обширных участках кожи. Если этот механизм применим к человеку, то он может объяснить боль, сохраняющуюся и распространяющуюся после медленно заживающей травмы. Возможно, источник боли находится не там, где ее ощущают люди – в спине, колене, шее, плече, где угодно, – а в перевозбужденных нервах спинного мозга?
Не теряя времени, Вульф поделился полученными данными со своим уважаемым наставником Патриком Уоллом. Реакция великого человека была не такой, на какую рассчитывал Вульф. «Он счел результаты интересными, но сказал, что они полностью противоречат его работе и я могу опубликовать их без его соавторства», – добавляет Вульф. Уолл просто не хотел ставить свое имя под статьей. Поэтому Вульф пошел на это в одиночку, представив работу в ведущий научный журнал мира Nature, указав на рукописи только свое имя, поскольку, по его словам, больше никто ему не поверил.
По крайней мере одной из причин всеобщего скептицизма было то, что, несмотря на множество ученых, занимающихся подобными исследованиями, никто не отмечал ничего подобного. Почему Вульф единственный столкнулся с таким феноменом, хотя эксперименты над мышами и двигательными нейронами проводились во многих других лабораториях? Ответ, как оказалось, кроется в этике. В соответствии с этическими нормами все мышки должны были быть обезболены, прежде чем исследователи приступали к работе со скальпелями и иглами. Но Вульф был сосредоточен на рефлексе и знал, что анестезирующие газы, необходимые для того, чтобы мышь уснула, действуют не только на мозг. Переносимые кровеносной системой, они попадают в спинной мозг и блокируют рефлекс сгибания – отведения. [30] Именно поэтому Вульф сделал своих животных децеребрационными – удалил им мозг, чтобы и соблюсти этические нормы, и сохранить рефлекс отведения. «Все изучали спинной мозг под общим наркозом, поэтому они подавляли явление, которое я открыл. Никто не смог его увидеть».
В конце концов журнал Nature опубликовал эту работу [31] в декабре 1983 года. Вульф, который сейчас является профессором неврологии в Гарвардской медицинской школе, был потрясен. «Я подумал: „Вот это да, у меня есть статья в Nature“. Мне казалось, я открыл что-то действительно важное». Но если он и ожидал признания, то этого не произошло. После публикации статьи Патрик Уолл получал сотни запросов на перепечатку от других ученых. «В течение следующего года, мне кажется, я получил три запроса, – говорит Вульф. – Сразу это не оказало никакого влияния». Новым идеям, конечно, требуется время, чтобы перестроить вселенную вокруг себя, и Уолл в конце концов передумал, с сожалением размышляя о своем решении не ставить свое имя на этой работе.
Год спустя он сказал, что это была самая большая ошибка в его карьере.
В центре Лонсестона на севере Тасмании находится ущелье Катаракт – заросшая деревьями расщелина в местной долеритовой породе, спускающаяся к изумрудной реке, которая расширяется между скалами и заполняется купающимися в жаркие летние дни. Есть и рукотворная эстетика: кованый железный мост, перекинутый через устье реки, и причудливые викторианские и эдвардианские дома, примостившиеся на менее обрывистых склонах у входа в ущелье. Собственно, сам Лонсестон изобилует великолепной старинной архитектурой, что делает его недвижимость востребованной для жителей материка. Отель Grand Chancellor, к сожалению, относится к другой категории. Он расположен всего в нескольких минутах ходьбы от ущелья и представляет собой пастиш 1980-х годов с фальшивой мансардной крышей и окнами и отголосками Стиля Людовика XV, нарисованными на облицовке. К счастью, Лорен отправилась в поездку не из-за визуальной привлекательности отеля, а чтобы пасмурным мартовским днем послушать выступление группы под названием «Революция боли». [32]
Группа «Революция боли» была основана в 2017 году профессором Лоримером Мозли, физиотерапевтом, ставшим ученым, которого психиатр Норман Дойдж назвал «одним из самых креативных ныне живущих исследователей, изучающих боль». [33] Миссия «Революции боли» заключается в расширении возможностей медицинских работников и широкой общественности в области новейших достижений науки о боли.
Один из способов сделать это – одеть группу экспертов по боли в розово-желтую лайкру и посадить их на велосипеды для участия в информационном туре – они едут по сельским дорогам Австралии, чтобы провести серию встреч с населением.
У Лорен в это время дела шли не очень хорошо. Боль сильно мешала ей жить. Женщина не могла работать и проводила дни, слушая подкасты с рассказами людей о боли. В ее голове, обычно очищаемой бодрой метлой физических упражнений, царила тревога, и она избегала людей. Ее правая рука была покрыта шрамами, и она не могла ее выпрямить.
«Когда на меня что-то накатывало, я хотела убежать, но не могла этого сделать. Я чувствовала себя в ловушке. Я каждый день смотрела на себя и видела, что мое тело не такое, как у других людей. В тренажерном зале все, кто толкал тяжести, держали руки в воздухе прямо. Мои были согнуты, и я чувствовала, что сломана».
Однако не все было так мрачно. Физиотерапевт заставлял Лорен ходить каждый день – сначала километр, а потом, если она чувствовала себя хорошо, чуть больше. Лорен делала растяжку, легкие упражнения с утяжелителями и занималась диафрагмальным дыханием, которое может облегчить боль [34], хотя и не совсем понятно как. В своих блужданиях по интернету она наткнулась на выступление Мозли, харизматичного и убедительного оратора, и решила отправиться в Лонсестон. Итак, Лорен, тело и разум которой были опустошены после четырехлетнего пребывания на карусели боли, прошла мимо аккуратной живой изгороди перед зданием Grand Chancellor и псевдодорическими колоннами его портика, вошла в фойе. И остановилась. Лорен охватила тревога: она не могла заставить себя зайти на семинар не зная, сколько людей может быть внутри. Но она не стала раздумывать. Лорен заметила женщину у справочной службы, которая, как выяснилось, была из «Революции боли». Ее кабинет был гораздо менее пугающим, чем просторное и шикарное помещение, где проходил тот семинар. В итоге они пообщались, в значительной степени затронув тему центральной сенсибилизации, и, пока Лорен слушала, а другие люди, страдающие от боли, толпились вокруг и делились своими историями, что-то изменилось.
«Эта женщина говорила мне: „Вы можете испытывать боль еще долго после того, как травма заживет“, – чего я до этого не понимала. Я не понимала, что могу продолжать получать болевые сигналы после того, как переломы срастутся».
Женщина разложила несколько ярко раскрашенных информационных листков, и Лорен изучила их. В них содержались мощные идеи. В одном из них объяснялось, что постоянная боль – это плохой индикатор повреждения мышц, мягких тканей и нервов. В другом говорилось, что боль – это «детектор опасности», который может включиться, когда опасность только воспринимается, но не существует. Еще одна листовка рассказывала о том, как с помощью правильных средств можно снизить интенсивность болевого синдрома. Эти сообщения нашли глубокий отклик у Лорен, и по мере того, как они впитывались в сознание, с души спадала тяжесть. «Это было большое облегчение. Я подумала: „Теперь я могу перестать искать диагноз. Теперь я могу вернуть себе контроль над ситуацией“. До этого контроль находился в чьих-то руках. Я все время ждала, что кто-то даст мне волшебную таблетку. Но я сама могла это сделать. Я могла помочь себе. Все просто совпало. Я подумала: „Да, это то направление, в котором я должна двигаться. Я устала от лекарств“».
Работая с психологом и эрготерапевтом, Лорен собрала целую армаду стратегий и приступила к работе. «Я узнала, что мое тело упорно посылает сигналы, потому что защищает меня, и нужно переучить его, чтобы количество сигналов уменьшилось. Моя роль заключалась в том, чтобы со временем попытаться ослабить чувствительность системы, добиться понимания того, что я не сломана».
Лорен продолжала идти, с каждым днем продвигаясь все дальше. Она изменила язык боли. Вместо того чтобы спрашивать: «Как сильно у тебя сегодня болит?» – ее партнер спрашивал: «Ты в порядке?» В плохие дни, когда боль усиливалась, Лорен использовала самовнушение: «Мое тело защищается, и это нормально». Она обращалась к своему телу напрямую: «Спасибо, что защищаешь меня, но сейчас мне это не нужно». Она использовала дыхательные практики, представляя, как боль – иногда в виде букв самого слова «боль» – покидает ее тело на выдохе. Лорен заняла позицию принятия, вспомнив слова своего терапевта: «Не борись с болью. Признай ее и работай с ней».
Однако все оказалось сложнее. «Как только пришло понимание, выяснилось, что это не так просто исправляется. Когда все стало ясно, я подумала: „Теперь я могу все исправить“. Я перестала принимать „Лирику“, пошла на пробежку, и боль усилилась. Я подумала: „О нет, это была ошибка“. Мне потребовалось время, чтобы смириться с тем, что этот процесс будет длиться долго. Можно впасть в уныние. Послание „Революции боли“ заключается в том, что выздоровление – это не прямая линия».
Родственники, друзья и коллеги с благими намерениями постоянно делали «полезные предложения». Может быть, обратиться к этому хирургу, к этому врачу; может быть, использовать альтернативные средства. Лорен решила написать письмо, которое отправила своей дочери, начальнику и друзьям: «Вот что со мной происходит. Мне нужна психологическая и физическая работа, чтобы восстановиться. Пожалуйста, примите участие в этом процессе».
В ходе лечения Лорен также получила множество сообщений от медицинских работников, причем некоторые из них были явно бесполезными. После стрессового перелома один из них сказал ей, что «переломы – это просто боль, сожалею». Лорен сказала: «Это настроило меня на то, что боли впереди будет еще много». Другой сказал: «Вы через многое прошли, эта небольшая травма не должна вас беспокоить». – «Это было пренебрежительно и заставило меня почувствовать, что я не должна жаловаться на свою боль». Но одно сообщение задело за живое. Оно звучало очень просто: «Ваша боль – настоящая». «Это было очень важно! Мне было так важно услышать это утверждение», – говорит Лорен.
Когда я впервые связался с ней, Лорен прислала мне несколько записей, чтобы объяснить, что с ней произошло, некоторые из которых я привожу здесь. Это был семистраничный документ в формате Word, который я решил просто быстро пролистать, поскольку знал, что вскоре возьму у нее интервью и услышу историю из первых уст. Поэтому в начале чтения я торопился и был немного нетерпелив, ведь мне казалось, что это должен быть шаблонный рассказ о травмах, рентгеновских снимках и визитах к врачу. К третьей странице я уже рыдал и тяжело дышал, стараясь дольше выдахать, чтобы успокоиться. Авария, разрушительные травмы, посттравматическое стрессовое расстройство – все это было тяжело воспринимать, но кое-что из воспоминаний о детстве Лорен подействовало особенно.
Лорен никогда не сомневалась, что родители любят ее, но слишком часто их не было рядом. В начальной школе мама и папа уходили еще до того, как она вставала с постели, а деньги на обед оставляли на скамейке. Лорен не помнит, чтобы когда-нибудь брала с собой в школу домашний обед, и это вызывало зависть у других детей, потому что у нее были деньги на столовую. Но Лорен смотрела на это по-другому. «Я так завидовала ребятам, у которых были собранные дома обеды, что однажды залезла в чью-то сумку и съела красивые бутерброды, за что меня наказали». Когда она училась в пятом или шестом классе, мама должна была забрать ее после спортивной тренировки, но так и не пришла. Кто-то, живший рядом со школой, заметил, что Лорен сидит там в 17:00, и позвонил ее родителям. «Когда мама подъехала, то вела себя так, будто ничего не произошло. Не было никаких извинений, меня просто подбросили до дома, и она вернулась на работу». А потом произошел инцидент с «Кто занял первое место?» после выпуска. «Как будто мои достижения были не самыми лучшими, а значит, неважными, хотя я знаю, что она никогда так не думала», – вспоминает Лорен.
Уверен, что я не одинок в воспоминаниях об отсутствующих родителях и в сочувствии к Лорен. Возникает соблазн сделать аккуратные психологические выводы. Жажда внимания родителей подстегивала все бо́льшие усилия Лорен быть замеченной, одобренной и любимой, что вылилось в почти навязчивую потребность в успехе. Спортивный триумф был связан с самооценкой Лорен, а неудача стала тем ужасом, который мог разрушить ее чувство собственного достоинства.
Боль представляла угрозу победам и ежедневным физическим упражнениям, которые были бальзамом для психики Лорен, и таким образом из нормальной и управляемой части выздоровления боль превратилась в сигнал опасности, который подпитывал сам себя.
Правдоподобно? Возможно, но эта теория, конечно, слишком упрощена, невероятно линейна и почти наверняка недоказуема. Однако становится все более очевидно, что центральную роль в сохранении боли, независимо от ее происхождения, играют внутренние установки. Например, «катастрофическое мышление», при котором боль воспринимается как серьезная угроза, имеющая мало шансов на разрешение, и является мощным предиктором хронической боли. Отсюда вытекает часть необычной истории Лорен, которая заставила меня задуматься.
Сейчас Лорен выздоровела. Она работает на полную ставку и даже совершила 700-километровый пробег «Революции боли» по сельской местности юго-восточной Австралии в марте 2020 года, выступала с рассказами о своем опыте перед аудиторией тех, кто испытывал то же, что и она. Ее история – это надежды и страхи, мечты и разочарования, проблески оптимизма и сокрушительные падения, на которые повлияли слова врачей, сообщения на листовке и даже звуки песни Сьюзи Кватро Can the Can, разносящиеся над декоративным садом. Все это по большому счету просто набор мыслей и чувств. И они обладают способностью усиливать или ослаблять боль. Но центральная сенсибилизация и комплекс факторов, влияющих на нервную систему, влекут за собой изменения в самих нервах. Поэтому возникает озадачивающий вопрос: действительно ли мышление может изменить вашу нервную систему? И если ответ «да» и результатом является боль, то может ли мышление изменить это обратно?
