Kitabı oku: «То, что растет», sayfa 2
Прежде чем взобраться по лестнице, она светит фонариком в глубь подвала. Сначала на пол, который стал весь зеленый от новых побегов. Затем направляет фонарик вверх и насчитывает двенадцать стеблей, достигших потолка, после чего ведет по ним фонариком вниз. На самых высоких стеблях виднеются большие комки грязи, которые местами прилипли к ним или были проткнуты насквозь. Всего таких комков шесть, она пересчитывает их три раза. Один комок большой, как футбольный мяч, но овальной формы. Четыре других – вытянутые, тонкие, перевитые и свисают со стеблей как странные перезревшие и почерневшие овощи. В центре подвала три стебля держат на себе самый большой ком грязи, он имеет прямоугольную форму и размером – почти с саму Мерри. Этот ком прижат стеблями к самому потолку.
Мерри наводит луч фонаря на самый большой ком. Что-то свисает с него, словно вытекая тонкой струйкой из плотно утрамбованной земли. Она смотрит на него так долго, насколько хватает сил, в то время как дом у нее над головой продолжает разрушаться, и вдруг понимает, что перед ней кусок ткани, возможно, подол платья. Она почти может различить его цвет. Кажется, зеленый.
Прошлой ночью она слишком переволновалась, когда обнаружила растения в подвале, а потом играла с фонариком, но теперь, осмотрев подвал и обнаружив все это, особенно кусок ткани, Мерри вспоминает, как ходила по подвалу в резиновых сапогах, наступая на нечто такое, чего не могла увидеть, на неожиданно твердую и комковатую землю. Она понимает, что ходила по костям той, которая исчезла, беглянки.
Мерри выключает фонарик и швыряет его в подвал. Листья шелестят, и слышится глухой тихий удар. Она взбирается по лестнице в темноте, думая обо всех тех костях у нее под ногами. Мерри злится на себя за то, что не распознала кости ночью, но как можно ее в этом винить? Ведь она толком не знала свою мать.
Мерри взбегает по лестнице на кухню, спотыкается и несется мимо продолжающих расти стеблей. Стук в дверь уже не тихий и больше не похож на таинственный оркестр кукольных ручек. Теперь он – само воплощение силы. Его источником является один настойчивый кулак, огромный, как ее скукоживающийся старый мир, и, возможно, такой же большой, как и разрастающийся новый. Дверь дрожит на петлях, и Мерри вскрикивает при каждом ударе.
Она бредет из прихожей в гостиную. Марджори все еще там, но она уже встала и покинула гнездо. Она сидит на корточках между стеблями, которые торчат из пола. Марджори сжимает пальцами побеги и листья, отрывает их и кладет себе в рот.
Стук во входную дверь становится все громче. Отец сказал, что если в дверь постучат, то миру придет конец. Вместе с неумолимыми ударами в дверь слышится голос:
– Впустите меня!
И этот голос такой же надорванный и надтреснутый, как и пол в гостиной.
Мерри кричит:
– Марджори, нам нужно подняться наверх! Скорее, скорее, скорее!
Снова стук. Снова крик:
– Впустите меня!
Мерри представляет, как растения собрались у ее двери и сплелись в кулак, огромный, как их дом. Листья начинают дрожать в определенном ритме, и этот коллективный шелест порождает их голос.
Мерри представляет, что у двери отец. Тот, которого она никогда не знала. С выпученными глазами, белой пеной на губах, он брызжет слюной и требует впустить его в собственный дом, который он построил, который создал из камней, дерева и земли – из всех этих мертвых предметов. Этот приказ из двух слов служит предвестником конца всего. Она представляет себе, как отец выламывает дверь, видит, что его старшая дочь ест листья растений. Видит, о чем узнала его младшая дочь – ведь это написано у нее на лице крупными буквами, как в книжке сказок.
Марджори не смотрит на сестру, которая жадно поглощает листья и побеги. Потом внезапно Марджори перестает есть, ее голова запрокидывается назад, веки начинают дрожать, и она падает на пол.
Мерри бросает бутыль с водой, закрывает ладонями уши и идет к Марджори. Марджори была неправа, когда говорила, что не будет больше никаких историй.
Мерри расскажет Марджори еще одну. Мерри заставит ее подняться и отведет наверх, в их спальню. Она позволит Марджори выбрать самой, что ей носить, и не заставит ее надевать зеленое платье. Они не станут обращать внимания на стук в дверь, а когда им ничего больше не будет угрожать, когда все наладится, Мерри задаст Марджори два вопроса: «Что, если за дверью не он?» и «Что, если это все-таки он?».
Некто хочет знать, так ли все плохо, как он думает
В тот день я запомнила только дорогу. Она тянулась бесконечно далеко и уходила в никуда. Деревья по обе стороны от нее были похожи на башни, которые поднимались в самое небо и держали нас, как в тисках, не позволяя выбрать другое направление. Когда мы только отправлялись в путь, листья на деревьях были оранжевыми, а когда все закончилось – зелеными. Пунктирные линии разметки посреди дороги все время оставались белыми. Я аккуратно ехала по ним, словно от них зависела наша жизнь. Я думала, что так и было.
Нас показали в теленовостях. О нас написали в нескольких газетах. Одну из статей я вырезала и храню у себя в заднем кармане. Последняя строчка в ней подчеркнута.
«В полиции заявили, что не знают, почему мать семейства поехала на юг».
Мне срочно нужен перекур. При одной мысли об этом начинают зудеть кончики пальцев. Сейчас понедельник, время – после полудня, и я работаю на кассе «не больше 12 товаров», это дерьмовая работа, потому что у меня нет упаковщика, который помогал бы мне. Впрочем, от сегодняшних упаковщиков толку не много. Я нехочу, чтобы Дарлин работала на моей кассе.
С тренером Джули по юношеской футбольной команде я никогда не встречалась, но прекрасно знаю, как он выглядит. Брайан Дженкинс – городской нищеброд вроде меня, на пять лет старше, но выглядит на пять лет моложе; внешне – один из тех тощих парней, что так похожи на школьных учителей, даже если работают они не в школе, а в местном Департаменте общественных работ, вечно носит хипстерские очки, которые ему вовсе не нужны, а джинсам предпочитает штаны цвета хаки. Без проблем может поболтать с любым местным жителем, но только не со мной. Брайан полностью погружен в свои мысли, как и остальные люди в очереди, и действует машинально, выгружает перед моей кассой бутылки изотоника, коробку с хлопьями, упаковку печенья, зубную пасту и еще целую корзину дерьма, без которого жить не может. И пакет апельсинов. Он наверняка порежет их на дольки. Все тренеры по футболу так делают. Мне сказали не ходить на игры Джули, я и не хожу. Но могу иногда встать на противоположной стороне улицы и смотреть на поле, пытаясь разглядеть Джули, только это непросто, ведь я даже не знаю, какого цвета форма у ее команды. Брайан видит, что я сижу за кассой и подношу его апельсины к сканеру, размышляя о том, какой из них будет есть Джули; когда он видит, что я спрашиваю у него карту магазина и делаю это с улыбкой, надувая и схлопывая пузырь жвачки, провоцируя его ответить мне хоть чем-нибудь, чем угодно, он даже в глаза мне посмотреть не может. Что, тренер, язык проглотил, пока стоял в моей очереди?
Меня все время узнают, и я уже привыкла к тому, что у них не хватает мужества посмотреть на меня, хотя как к такому можно привыкнуть? Я не подписывалась играть для них роль пугала. Да, я совершала ошибки, но это не делает их лучше меня, не дает им права вечно меня осуждать. Это несправедливо. Когда у меня еще была возможность встречаться с доктором Келлегером, которого мне назначил суд, он говорил, что я должна вырваться из порочного круга негативных мыслей, в который меня засосало. Этот шарлатан во время сеансов так и норовил заглянуть в вырез моей блузки, но, думаю, он был прав, надо что-то менять. Когда я начинаю об этом размышлять, в голове у меня звучит старая мелодия Джона Леннона, та самая, которую напевала моя мама, пока расхаживала по дому. Она усаживала меня перед телевизором, а сама занималась своими «упражнениями». Надевала наушники от плеера, которые закрывали почти всю ее голову, и музыка играла так громко, что она не слышала, как я плакала или звала ее. Она говорила мне: «Прости, солнышко, мамочка тебя сейчас не слышит» – и ходила кругами по первому этажу дома, ходила целую вечность, ритмично покачивала головой и напевала одну и ту же мелодию из песни Леннона снова и снова. И вот сейчас я ловлю себя на мысли, что напеваю ее про себя. Иногда песня помогает отвлечься от всех проблем. А иногда – нет.
Я напеваю ее сейчас. От этих нот у меня начинают болеть зубы, и, черт возьми, как же хочется на перекур! Надо бы еще раз словить кайф, а то действие прошлой дозы почти закончилось. Я чешу обе руки одновременно. Возможно, со стороны это выглядит так, словно я обхватываю себя руками, пытаясь согреться. Здесь холодно, но я не замерзла.
Обычно по понедельникам в магазине немного народа, но северо-восток накрыло циклоном, и мамаши-домохозяйки, приехавшие на своих внедорожниках, а также всякие старушенции шляются по залу, сгребая с полок молоко, соки, хлеб, крупы и сигареты. Открыто еще три кассы, и в каждую – длиннющая очередь, поэтому менеджер Тони бегает туда-сюда, суетится, приглаживает пальцами свой отвратительный сальный зачес на лысине и направляет покупателей в мою кассу. Метель, скорее всего, будет не сильная, но все живо обсуждают ее, размахивают руками, проверяют свои телефоны. Я не слушаю их, мне все равно, о чем они там говорят. Я продолжаю напевать про себя мелодию Леннона и расчесывать руки, на которых уже появились красные полосы.
Дарлин порхает вокруг касс, задает вопросы остальным кассирам, пучит глаза, широко раскрывает рот и прижимает руку к груди, словно плохая актриса. Время от времени она смотрит в свой телефон. Понятия не имею, что она там разглядывает и умеет ли вообще им пользоваться. Телефоны есть у всех, кроме меня. Как и доктор Келлегер, смартфон больше не вписывается в мой стиль жизни. В финансовом плане.
Тони отправляет Дарлин ко мне. Чудесно. Не хочу показаться вредной, но она вечно тормозит всю работу. Обычно все кончается тем, что я начинаю упаковывать товары вместо нее, потому что она не видит одним глазом, у нее дрожат руки, и выглядит она, мягко говоря, не ахти. Не нужно ставить ее на упаковку, так как никто из покупателей, даже те, кто притворяется дружелюбным, не хочет, чтобы она трогала руками их покупки, особенно когда у нее течет из носа, а течет у нее постоянно. Они вообще не желают иметь с ней дела. Это становится особенно заметно, когда Дарлин околачивается около моей кассы, и ко мне никто не идет, даже если в других кассах длинные очереди, и это такой отстой, потому что мне приходится с ней общаться, а она вечно расспрашивает меня о моих парнях и о том, есть ли у меня дети. Я не такой человек, чтобы просто послать ее, сказать, чтобы она заткнулась и больше не задавала вопросов о детях. Наверное, она единственная в городе не знает, кто я.
Женщина в мешковатом сером свитере и легинсах перестает перешептываться со своей соседкой по очереди сзади, когда понимает, что я могу ее услышать. Меня тут же захлестывает глупое чувство вины. Я здесь пока что никому не сделала ничего плохого, и я ненавижу их и ненавижу себя за это чувство, потому что, разумеется, все дело во мне, а не в этой глупой снежной буре, из-за которой все в супермаркете «Биг Уай» так всполошились. Ничего мне не сказав, женщина начинает самостоятельно складывать в пакеты свои покупки. Еще чуть-чуть, и она оттолкнет локтем Дарлин, которая в кои-то веки не спешит заняться упаковкой.
Я не могу удержаться, мне нужно что-нибудь сказать.
– Спешите? Уезжаете из города? – Фразу «уезжаете из города» я говорю почти шепотом. Словно это какой-нибудь грязный секрет, известный всем.
– О. Да. Нет. Простите. Извините, – говорит она Дарлин, продолжая складывать покупки. Ее руки дрожат. Я знаю это чувство. Краем глаза смотрю на кредитную карту женщины и пытаюсь запомнить все шестнадцать цифр ее номера. Так, просто для развлечения.
Дарлин особенно не переживает, если ее отталкивают в сторону. Она смотрит на экран телефона, охает и кряхтит, как будто ей больно от того, что она там видит. Песня не помогает. Встреча с тренером Джули прямо выбила меня из колеи.
Тони по-прежнему пытается регулировать поток покупателей, но безуспешно. В каждой кассе – длинная очередь, и покупатели недовольно ворчат и оглядываются по сторонам в надежде, что откроются еще кассы. Самое подходящее время крикнуть Тони, что мне нужен перерыв.
Он открывает рот, чтобы возразить, сказать «нет, только не сейчас», но я взглядом заставляю его заткнуться. Он знает, что не может мне отказать. Он проходит сквозь толпу и садится за мою кассу.
– Только по-быстрому, – говорит он.
– Постараюсь. – Я беру свое пальто. Оно совсем тоненькое.
Он что-то бормочет себе под нос, возмущается, как же я не понимаю, что тут сейчас творится, но я его больше не слушаю.
Дарлин продолжает возиться у кассы, покупатели мечутся между полками с товаром и теснятся в длинных очередях, я уже собираюсь выскочить из магазина, как вдруг меня накрывает, на мгновение мне кажется, что сейчас случится опять как прежде: перед глазами все потемнеет, а потом я приду в себя и не буду знать, в какое дерьмо вляпалась, потому что я была уже не я и в этом состоянии сделала что-то очень плохое, но даже не знаю, что именно. Как в тот раз, который описывается в моей газетной вырезке – я, как и полицейские, не могла понять, почему та чокнутая баба, которая не была мной, решила вдруг поехать на юг вместе с моей дочкой.
Я говорю Дарлин:
– Дай взглянуть, что ты там рассматриваешь, дорогуша, – и пытаюсь забрать у нее телефон. Но не тут-то было! Дарлин мертвой хваткой вцепляется в него и три раза шлепает меня по руке. У нее обсессивно-компульсивное расстройство личности. Она точно так же хлопает покупателей. Иногда она хлопает по коробке с сухим завтраком, прежде чем положить его в бумажный или пластиковый пакет, или по пластиковым картам, если я кладу их рядом с платежным терминалом, а не возвращаю покупателям в руки.
Она отвечает:
– Это видео из новостей. Там творится что-то ужасное. Какая-то жуть вылезла из океана. Похоже на гигантского монстра! – шепчет она.
– Знаешь, я тоже хочу это увидеть. Покажи. Не бойся, я больше не буду отнимать у тебя телефон. Просто держи его передо мной, а я посмотрю.
Я пытаюсь подойти к Дарлин поближе, только она не может стоять на месте неподвижно, вечно болтается из стороны в сторону, как китайские колокольчики в грозу. На телефоне воспроизводится видео, но она с маниакальной одержимостью отдаляет от меня экран телефона, а когда я заставляю ее стоять смирно, чтобы не дергалась, Дарлин принимается кудахтать и хлопать меня по руке, так что я почти ничего не могу разглядеть. Мне удается только увидеть небольшой репортаж, снятый для кабельного телевидения. Внизу по экрану ползет строка. Но слов не разобрать. Кажется, я вижу, как нечто, напоминающее огромную волну, обрушивается на стоящие на берегу дома, а затем какая-то темная фигура, похожая на кляксу или тень, поднимается над водой, и, возможно, у нее есть руки, которые она вытягивает вперед, пытаясь что-нибудь схватить.
– О боже, вот оно! – верещит Дарлин и начинает наворачивать круги на пустом месте.
– Слушай, дорогуша, я не думаю, что это был настоящий репортаж. Какой-то фейк. Понимаешь, это вымысел? Наверняка трейлер к новому фильму. Скоро ведь должен выйти фильм про какого-то монстра, верно? Летом. Летом всегда выходят фильмы про больших монстров.
– Нет. Нет, нет, нет! Это настоящие новости! Это правда случилось! Все об этом только и говорят. Разве с тобой никто об этом не говорил?
– Что ты там делаешь? – кричит мне Тони.
Этого достаточно, чтобы сдвинуть меня с места. Я машу ему пачкой сигарет, в которой спрятана небольшая доза ябы1.
– Не ждите меня! – говорю я достаточно громко и выхожу на улицу через раздвижные двери. До конца смены еще четыре часа. Когда я закончу, уже стемнеет. Ну и что с того? Я по-прежнему напеваю мелодию.
Идет снег, он заметает парковку. Я достаю таблетку ябы, завернутую в клочок туалетной бумаги, и глотаю ее без воды, представляю себе, как она падает в желудок, словно астероид. Потом закуриваю сигарету. Вдыхаю запах паленой бумаги. Закрываю глаза, просто потому что мне так хочется, а когда открываю их, то боюсь увидеть тренера Джули, ожидающего меня на заснеженной парковке. Боюсь, как бы он не сказал мне, чтобы я держалась подальше от футбольного поля. Боюсь, что ему и всему городу известно о запрете приближаться к дому Джули на расстояние меньше двухсот ярдов, запрете, который я постоянно нарушаю. Я не боюсь монстров Дарлин. По крайней мере, пока. Я боюсь, что буду вечно стоять перед «Биг Уай», но и уйти я тоже боюсь. Я боюсь, что остановку уже всю замело. Я боюсь, что надела неподходящую обувь. Боюсь, что не знаю, поедет ли Джули из школы домой на автобусе. Я боюсь дома. Моего и ее. Теперь это разные дома. Но когда-то ее дом был и моим тоже. Джули называет мою мать «Бабуля». Бабуля больше не отоваривается в «Биг Уай».
Я все еще напеваю про себя песню, теперь она звучит через окурок сигареты.
Боже, ты ведь знаешь, как это нелегко.
Пой песню, девочка.
После «Биг Уай» я не еду домой. Вместо этого сажусь в автобус и отправляюсь к Тони. Этот тупица дал мне ключи. Я надеваю его ботинки, но они мне слишком велики. Выпиваю пиво из его холодильника и пробую кое-что из его еды. Захожу в его спальню и ищу в тумбочке наличку. Нахожу пистолет размером с кулак, которым он мне не раз тыкал в лицо, и скомканные тридцать шесть долларов, но этого недостаточно.
Долго я тут не задержусь. Сегодня вечером я должна вернуться домой. У меня нет выбора. Жить, когда у тебя нет выбора, намного проще.
Сперва я сажусь за компьютер Тони и захожу на «Форум пользователей». Есть такой форум. Анонимный и бесплатный. Знаете, и то и другое – очень здорово, там я чувствую себя в безопасности, он помогает мне не сдохнуть. У меня там ник – «несовсемздесь», и вчера я запостила вопрос.
несовсемздесь
употребление мета
некто хочет знать: если проглотить ябу, не навредит ли это желудку? Некто и его знакомые иногда глотают ее, в том числе на голодный желудок, и это, наверное, нехорошо. или просто некто так считает, поэтому и хочет выяснить, так ли это плохо, как он думает. помогает ли использование туалетной бумаги? вызывает ли это боли?
Я называла себя «некто», хотя это и было запрещено правилами форума. Но другие тоже пользовались этим словом, оно стало чем-то вроде местной шутки. Первый же ответ сбил меня с толку.
ДокБраунстоун
Re: употребление мета
НЕКТО пробовал так делать и туалетную бумагу тоже использовал. От малых доз особого вреда не будет, разве что может случиться небольшой запор. А вот от больших будет совсем хреново… НЕКТО как-то проблевал так несколько часов, а его приятелю даже промывали желудок. Так и до передоза недалеко. Жестокая штука, особенно для желудка. Ты ешь ее, она ест тебя. Так что играй с метом аккуратно. Лучше не глотать его и не засовывать себе в задницу. В любом случае, результат можеттебе не понравиться.
Я не могу понять, из-за чего именно, по мнению пользователя «ДокБраунстоун», у меня может возникнуть запор: из-за небольшого количества мета или туалетной бумаги? Запоры меня не пугают. Если такая проблема возникнет, решу ее с помощью слабительного. Все равно питаюсь я плохо. Меня волнует только боль в животе, из-за которой ты сгибаешься пополам, как лист бумаги. Тут еще три ответа.
черепнаякоробка
Re: употребление мета
В интересах здоровья лучше принимать перорально, в таком случае уровень сыворотки крови и нейротоксичности будет невысоким. О да, некто именно этого недостает. Добавь немного кокса в апельсиновый сок или кофе утром и весь день будешь как заведенный. Друзья не говорили некто, что эффект будет не таким убойным?
усовершенствовательб9
Re: употребление мета
Некто слышал, что если глотать мет, то кайф будет просто сногсшибательным. Некто глотает его, и даже при маленьких дозах кайф сильный и длится долго.
снитидикал
Re: употребление мета
эй вы, маленькие нектоши, вылезайте. вам ясно? похоже, тут небезопасно.
Ответ «черепнойкоробки» меня особенно задевает. Он много писал на форуме и постоянно выводил меня из себя, я психовала из-за него, и мой желудок болел еще сильнее. Он ведь понятия не имеет, о чем говорит, но делает вид, будто такой всезнайка, притворяется, что ему все известно. Что он может взять и измерить сыворотку крови или нейротоксичность так же легко, как взвесить ингредиенты для приготовления капкейков. Сквозь боль я вдруг чувствую легкий приступ голода. Может, все-таки стоит что-нибудь съесть? Или просто представить себе, как ем капкейки, и тогда мне станет легче? Затем на смену мукам голода, порожденным старыми рождественскими воспоминаниями, приходит резкая боль, словно мачете врезается мне в кишки, я вскакиваю и кричу: «Да пошел ты!», обращаясь к монитору компьютера и к пользователю «черепнаякоробка». Я оступаюсь и переворачиваю дурацкое компьютерное кресло Тони, топчу его ботинками Тони, чтобы доломать окончательно, сбрасываю на пол клавиатуру, мышку и все эти дурацкие дерьмовые безделушки, которыми заставлен его системный блок, и топчу их тоже. Я никогда еще не была такой худой, но я все равно давлю и ломаю все своим могучим весом, и предметы хрустят у меня под подошвами, и вдруг весь мир вокруг меня погружается в темноту.
Я говорю Джули, что сломался трансформатор, поэтому в городе отключилось электричество и я приехала к ней.
Я говорю Джули, что ей нечего бояться.
Я спрашиваю у Джули, помнит ли она Юингов и их крошечный красный домик. Он был даже меньше, чем дом Бабули, но более ухоженный. Он стоял на том самом месте, где мы сейчас находимся. Их дом располагался посередине большого холмистого, покрытого лесом участка, как раз напротив дома Бабули. Мистер Юинг умер лет шесть назад, может, семь. А миссис Юинг отправили в дом престарелых. У нее была болезнь Альцгеймера. Их дети продали дом и участок местному подрядчику. Он снес маленький красный домик, выкорчевал все деревья, выровнял землю на участке и сделал террасы, а на вершине холма строит теперь здоровенный особняк в колониальном стиле. Я уже несколько месяцев слежу, как продвигается стройка. Мне так жаль Юингов. Подрядчик прячет ключи от дома рядом с гаражом в пластиковой коробке, за которой находятся уличные розетки. Я показываю Джули ярко-голубой футляр для ключей.
Я говорю Джули, что, когда была в ее возрасте, вечно сбегала из дома Бабули. Я просто переходила через дорогу, сворачивала за угол на Пайнвуд-роуд и шла к дому Юингов. У Юингов было пятеро детей, но они все уже выросли и жили отдельно. Я толком и не видела их. Я пряталась от Бабули, забравшись на одно из деревьев в саду Юингов, сидела там, пока миссис Юинг не приглашала меня в дом, и играла с их кошкой по кличке Булавка. Дом был совсем маленьким: один этаж и всего три спальни. Детские двухъярусные кровати вдоль стен, напоминающие полки в купе. Простыни были туго натянуты на взбитые подушки. У меня там возникало такое чувство, будто я очутилась в огромном кукольном доме.
Я говорю Джули, что кошка Булавка любила, когда я бегала за ней из комнаты в комнату, а она взбиралась по стенам и спрыгивала вниз. У нее была черно-белая шерстка, а из-под верхней губы торчал один зуб. Булавка позволяла мне трогать этот зуб, он был острым, но не таким острым, как иголка, понимаешь? Я рассказываю ей, как иногда нажимала на зуб слишком сильно, и мы обе кричали, а потом я извинялась, пыталась успокоить себя и ее и говорила, что все будет хорошо.
Я рассказываю Джули, что мне кажется, будто мистер Юинг не доверял мне и подозревал в том, что я украла его копилку с мелочью, которая стояла на комоде, и при первой же возможности старался отослать меня домой, но миссис Юинг была такой милой и говорила ему певучим голосом: «Билл». И она так говорила «Билл», что у меня краснели уши и щеки, ведь на самом деле она говорила что-то обо мне, или обо мне и твоей Бабуле. Тогда я не понимала, что именно. Затем миссис Юинг готовила мне сэндвичи с арахисовой пастой и джемом. Вероятно, она покупала яблочный джем специально для меня, ведь ее дети давно уехали.
Я говорю Джули, что мы потом раздобудем немного еды. Миссис Юинг всегда повторяла, что я должна чаще улыбаться, потому что я такая хорошенькая, и ее голос звучал так же напевно, как и при обращении к мужу, хотя я опять-таки не понимала скрытого смысла в ее словах. У меня хватает ума не говорить Джули, чтобы она сейчас улыбнулась. Ей уже восемь лет, и она слишком большая, чтобы слушать такую ерунду, правда ведь?
Не удивлюсь, если мои слова кажутся Джули полной бессмыслицей. Но я просто счастлива быть вместе с ней. Вот недостроенный дом. Стены и окна уже на месте. На полу пока еще нет паркета, только листы фанеры, а повсюду – опилки и штукатурка. Мы находимся в огромной комнате, которую построили над гаражом на две машины. На потолке в двадцать футов высотой столько углов, что в них можно заблудиться. Шорох наших ног отдается глухим эхом. Такое чувство, словно мы вдвоем – последние люди, уцелевшие на Земле.
За окном – сильная метель. Здесь слишком темно и холодно, поэтому остается только закутаться в одеяло, говорить, смотреть и слушать. Мои руки чешутся и дрожат, но не от холода. Джули уже достаточно большая, чтобы расположиться на мне, как на старом скрипучем кресле. Вместо того, чтобы почесать руки, я обнимаю ее. Я напеваю знакомую песню, пока она не засыпает. Но я не могу уснуть. Я больше не могу уснуть.
Налетает сильный ветер, и каркас дома стонет и трещит. Сквозь завывания ветра слышится грохот такой сильный, что у меня дрожат замерзшие пальцы на ногах. Я прижимаюсь спиной к стене, обхватываю Джули руками и ногами. Я говорю Джули, что это вовсе не взрывы, что иногда и зимой бывают грозы. Я несу всякую чушь, но что еще может сказать мама своей дочери?
Мы поднимаемся с пола. Джули делает это быстрее меня. Мои кости словно окаменели, а суставы проржавели, мне опять ужасно хочется курить. А может быть, и не только курить. Впрочем, какое там «может быть»?
Джули стоит у окна, прижавшись носом к стеклу. Мы находимся выше остальных домов в округе и видим дом Бабули внизу, у холма. Он кажется таким маленьким и как будто сделанным из мятого картона, скрепленного скотчем. Дом исчезает из вида, когда Джули дышит на стекло, и все покрывается туманом, пеленой, за которой исчезают снег и тьма за окном.
Грохот становится все сильнее, и по звучанию он ниже, чем гром. То есть кажется, что он ближе к земле. И он не прекращается, не исчезает, не становится эхом или воспоминанием. Он превращает фанерный пол в поверхность барабана. Электропила с острыми злобными зубьями вибрирует и гремит на самодельном рабочем столе посреди комнаты. Потом что-то с шумом ударяется в окно позади нас, Джули кричит и ныряет в одеяла. Я прошу ее успокоиться и посидеть там, а я сейчас вернусь.
Я медленно иду по темному дому. Мне уже много раз приходилось здесь бывать, и я хорошо запомнила расположение комнат. Практика, детка, практика. Тренер Джули по футболу тоже, наверное, поощряет практику? Надо пройти через большую комнату, спуститься на десять ступеней вниз, затем – через столовую, там свернуть на кухню. Здесь нет еще никаких мраморных столешниц, но этот идиот оставил медные трубы, которые я могу забрать и продать. Потом я быстро сворачиваю направо, спускаюсь на одиннадцать ступенек вниз, в подвал, поворачиваю налево, прохожу через дверь в гараж, рассчитанный на две машины, снова налево и через боковую дверь выхожу навстречу ревущему ветру, от которого у меня перехватывает дыхание.
На земле – снег глубиной около четырех или пяти дюймов, этого достаточно, чтобы закрыть носки ботинок Тони. Мои ноги тонут в ботинках, и я не могу согреться. Неудачница. Дрожащими руками я вытаскиваю пачку сигарет. У меня осталась только одна, только одна. Мир вздыхает и дышит громко, как кит у меня над головой. Вокруг скрипят и падают деревья, такое чувство, словно над нашим новым домом на холме разверзлись небеса. Вдали, возможно, в городе, слышен вой сирен. Снова грохот, опять что-то падает, все дрожит, и земля точно раскалывается. И мир опять вздыхает, и нет, мне это не кажется. Вдохи, а затем шумные выдохи становятся все громче. И такое чувство, будто дышит не один кит. У него есть компания. Высоко-высоко над домом Бабули, почти растворяясь во мраке, виднеются густые облака белого цвета, и появляются они в такт дыханию. Три, нет, четыре отдельных облачка, которые выпускают эти ходячие дымовые трубы. Господи Иисусе! Видео Дарлин! Они были там, они ходили и дышали высоко над всем. У дома Бабули спереди исчез кусок крыши. Большая часть крыши покрыта белым, но один из ее фрагментов превратился в черную дыру. Затем те ходячие дымовые трубы начинают двигаться и продолжают разламывать крышу дома Бабули, куски кровли разлетаются по двору, как мертвые черные дрозды, которые всегда падают с неба где-то на юге, но это происходит на юге, и, кажется, я понимаю, что чувствуют люди, когда видят это. Монстры – гигантские тени с огромными булыжниками на концах огромных рук и ног, хотя я не уверена, где у них руки, а где – ноги. Они начинают громить дом, ломать трубу и стены. Звенит разбитое стекло, трещит дерево, и надо всем повисают белые клубы пара – они дышат медленно, но громко и непрерывно, не останавливаясь ни на минуту.
Джули открывает окно надо мной и начинает кричать, звать Бабулю. Я просовываю голову в темный гараж и кричу ей как можно громче, чтобы не слышать это чертово дыхание и шум от разрушаемого дома Бабули. Я кричу, ору ей, чтобы она замолчала, чтобы перестала вести себя, как маленькая. Почему ты такая дурочка, они же тебя услышат!
Некто хочет знать, так ли все плохо, как он думает.
Земля дрожит еще сильнее, потому что они вокруг нас.
Мой желудок умер, мне больно разговаривать, но я все равно прошу Джули не смотреть больше в окно. Я говорю ей, что они ее увидят. Я умоляю ее тихим виноватым голосом.
Я говорю Джули, что в последнее время часто ходила мимо дома Бабули и слышала, как та кричала на нее, называя дурной, плохой девчонкой, и что она точно так же кричала на меня, поэтому я и убегала к Юингам – помнишь Юингов? – но теперь их здесь больше нет, поэтому я и забрала ее сегодня из дома, от Бабули.
С тех пор, как мы сюда пришли, Джули мне ничего не говорила, но теперь из-под одеяла и груды костей моих рук и ног она спрашивает, по-прежнему ли у меня есть пистолет.
