Kitabı oku: «Безымянное»

Беда

В деревне в последнее время неспокойно.

Иришка выпускает пар изо рта, широко открывая рот, и смотрит, как пар медленно исчезает, растворяется в морозном воздухе.

Сначала пропала красавица Марьяна, услада очей деревенских парней и первая помощница своей матери – многодетной тётки Ларисы. Тёть Лариса стала серой лицом, ходит молчаливой тенью, но семеро по лавкам не дают ей окончательно скатиться в бездну горя.

Бабки шепчут, что время лечит.

Потом пропал забулдыга Митька. Его дом сгорел в трескучий мороз, безобразно выплёвывая в серое небо чёрные клубы дыма, но его тела так и не нашли.

Тогда, конечно, поползли первые шепотки.

Ириша внимательно слушала – бабушка любила, когда её подруги приходили. Тогда Иришка забиралась на печь и смотрела, как три старухи прядут разноцветную пряжу. Горы шерсти высились то тут, то там, но бабушка строго запрещала Иришке играть с ней. Зато когда шерсть превращалась в тонкую нить, а после в клубки, большие и маленькие, ей можно было с ними играть.

Куда потом девались клубки, Иришка не знала.

– Кузнец Фёдор-то сгинул, утоп в проруби, сжила его бабка со свету, – говорила Авдотья, дородная, огромная, с пухлыми руками и громким голосом. Но когда она приходила к бабушке Иришки, то говорила тихо, словно становилась меньше.

– То не сжила, то мавка его заманила, а мавка из девицы получилась, что бабка сжила, – в ответ ворчала Беспута, сухая, ломкая старушка, которую того и гляди – морозным ветром так и унесёт куда-нибудь. Её тонкие длинные пальцы ловко управлялись с нитью.

А посередине сидела бабушка Всемира, поглядывая краем глаза за Иришкой, она фыркала на подруг:

– Хватит тут всякое нести. Нужно прясти. – Подруги умолкали на несколько минут, и Иришка начинала клевать носом.

Ей снилась зима, которая кружилась вокруг их деревни в причудливом танце, щедро рассыпая снег, подкрадывалась к домам и заглядывала в них своим белым и злым лицом. Иришка вздрагивала и с испугом смотрела в сторону окна, но быстро успокаивалась – в избе было тепло, и три старушки внизу продолжали обмениваться сплетнями и вести свои разговоры. Огонь свечки прыгал и скакал, а горы шерсти отбрасывали причудливые тени.

– Иринка, марш молоко пить, а потом спать! – слышался привычный бабушкин окрик, и Иринка послушно спрыгивала с печки и выходила в прохладные сени. Окошки были покрыты замысловатым рисунком мороза, и она с удовольствием пила молоко, которое бабушка оставляла ей в кружке.

Странно, но оно всё равно оставалось чуть тёплым, по сравнению с окружающей прохладой.

А потом Иришка влезала в огромные валенки, накидывала тёплый пуховой платок и выходила на крыльцо.

Деревня тонула в снегу, в доме напротив жёлтым теплом светились окошки, и она улыбалась, выпуская пар изо рта.

А ещё она вспоминала лето. Летом в соседний дом, где жил дед Прохор, приезжал Серёжа – мальчишка всего лишь на пару лет её старше, но с ним было так интересно лазать по заброшенному коровнику, или ловить бабочек, или заниматься ещё какими-то чисто детскими делами.

Жаль, что он не приезжает зимой.

Так бы они могли вместе забираться на печку и слушать рассказы и разговоры бабушки. А ещё можно было бы притвориться спящими, притихнуть и тогда можно было бы услышать, как старушки говорят о совсем странных вещах.

Наверное, если бы Иришкина мама была здесь, она бы смогла пояснить дочери, что имеет в виду бабушка.

Но мама не приезжала.

Очень давно она привезла сюда Иришку, познакомила с бабушкой и уехала обратно в город, клятвенно пообещав вернуться к зиме.

Но зима началась, закончилась, потом наступила весна, потом буйное лето, жёлтая осень и снова зима. Иришка не считала, сколько прошло времени – в деревне ей было нескучно, да и бабушка всегда находила ей занятие, да и зимы, одна за другой, постепенно вычищали образ мамы из памяти девочки.

Замерзая до самого кончика носа, она возвращается обратно в избу, плотно закрывает дверь, скидывает платок и валенки и бежит через сени обратно в комнату.

Бабушка встречает её с улыбкой, но в пляшущих от огня тенях её лицо, как и лица её подруг, были словно вырезаны из старого дерева.

Иришка улыбается в ответ и присаживается рядом с бабушкой – ей нравится смотреть, как пальцы ловко орудуют с шерстью и прялкой, превращая всё в тонкую нить.

Бабушка не гонит её спать, а даёт совсем маленькую прялку. Соседки переглядываются, но ничего не говорят, у бабушки большая прялка, с колесом и другими приспособлениями, которые облегчат нелёгкий труд, а у Иришки маленькая, деревянная, без резьбы.

Иришка прикусывает язык от усердия, но старается и прядёт. Первая нить выходит ровно, и бабушка одобрительно ворчит, аккуратно сматывая её в клубок. Приоткрыв рот, Иришка смотрит, как в её руках клубочек сияет искрами, самыми разными и причудливыми. Иришке жалко, когда бабушка подносит клубочек к свечке и яркое пламя съедает её. Потом приходится пить из кружки, и на губах у девочки стынет привкус пепла.

– Вот так и должно быть.

Иришка понимает, что сейчас произошло что-то важное, но бабушка отправляет её обратно на печку. Прясть она будет днём, а пока пусть отдыхает и набирается сил.

За окном воет злая вьюга, поднимая в воздух снег и щедро засыпая всё новым.

Иришка засыпает, слушая, как три старушки внизу обсуждают положение дел в деревне, выпрядая тонкие нити.

Интересно, куда всё-таки деваются клубки?

Звон

Митька брёл по снегу, по колено проваливаясь в белое пушистое облако.

Снег огромными белыми хлопьями падал сверху, и ему приходилось периодически стряхивать его с фуфайки. Белая целина казалась бесконечной, стоило только ему поднять взгляд, поэтому он старался смотреть только себе под ноги, хотя под таким слоем снега и нельзя было разглядеть коварную нору какого-нибудь животного.

Руки мёрзли, поэтому он периодически прятал их в рукава, но тут же терял равновесие и чуть ли не падал.

Сколько он так шёл, он даже представить себе не мог.

Вокруг царило безмолвие, но Митька совсем недавно начал слышать звон колоколов. Он воспрянул духом и направился в ту сторону, откуда слышался приглушённый звук – он брёл по снегу так бесконечно долго, что был бы рад хоть какому-то признаку цивилизации, хотя он и не мог припомнить, в каком из сёл была такая большая церковь.

Впрочем, как он попал в это бесконечное белое поле, он тоже не мог вспомнить.

Митька гулял на деревенской свадьбе – собралось всё село, да и немудрено – наконец-то выдавали замуж Василису, дочь безумной старухи Прасковьи.

Василиса считалась уже старой девой, и было удивительно, что к ней засватался сынок зажиточного Луки, у которого было сто сорок голов скота.

Бабы шептались, что кривая Василиса приворожила молодца, но ни у кого скотина не начала падать, никто не захворал. Судачили, конечно, от души, но никто от дармового угощения отказываться не собирался, поэтому на свадьбу явились все.

Митька смотрел на невесту и на её красавца жениха и всё в толк не мог взять, как Луки сын смог разглядеть в ней что-то симпатичное, да ещё и женское. Василиса была вся в Прасковью – сгорбленная, с лицом, изъеденным оспинами, с тонкими жиденькими волосами, да и вообще, общий её вид был отталкивающим, но сейчас она словно светилась и влюблёнными глазами смотрела на будущего мужа.

Митька тогда на это наплевал, мысленно «обласкал» Василису, получил от неё неприязненный взгляд – было такое ощущение, что она его мысли прочитала, и взялся за выпивку и праздничные угощения.

Пил да гулял, как это обычно и бывает на свадьбах.

А потом проснулся в сугробе.

Митька тогда, с похмельной головы, подумал, что по дороге домой просто уснул в сугробе, и порадовался, что успел проснуться до того, как задубел.

Но, выбравшись из сугроба, он обнаружил, что находится в поле, покрутился из стороны в сторону – никаких следов, кроме собственных, он не увидел.

Вокруг было снежное, белое, бесконечное полотно нетронутого снега, и только где-то на горизонте темнела едва видимая тёмная полоска, скорее всего, леса.

Тогда Митька просто пошёл, рассчитывая выбраться с поля.

Небо, затянутое светлыми серыми тучами, словно давило ему на плечи, и он решил, что сможет выбраться с поля – белая простыня снега наверняка обманывает его и не даёт правильно оценить расстояние.

Он шёл, шёл и шёл, передумав огромное количество мыслей, пока не услышал этот звон.

Едва слышимый, на самом краю сознания, но хоть давший ему направление.

Митька не понимал, как мог оказаться здесь. Выпил-то не так уж и много – даже помнил, как уходил с праздника. Правда, на выходе из нужника встретился с Василисой, которая со злобой уставилась на него. Что эта девка забыла здесь, Митька никак своим пьяным сознанием понять не мог, зато пьяно поздравил её с женским счастьем, на что Василиса что-то прошипела ему в ответ, но Митьке хотелось приключений, а не разборок с дурной бабой.

И вот теперь он бредёт по белому снегу неизвестно где.

У них рядом с селом никогда не было таких огромных полей.

Звон колоколов постепенно становился всё громче, хотя Митьке уже хотелось просто упасть лицом в снег – ноги гудели от непривычной нагрузки, а тело уже совсем задубело и подчинялось желаниям хозяина совсем неохотно.

Он даже не заметил, когда перед ним выросла деревянная покосившаяся и почерневшая от времени ограда. Но, увидев, заполнился радостью – первые признаки жизни! Наконец-то он скоро выйдет к людям!

Но столь же быстро радость схлынула, как и возникла. За забором виднелось чёрное здание, а колокольный звон отдавался в ушах, постепенно стихая.

Чёрное дерево резко выделялось на фоне белого снега, и Митька нервно сглотнул – это была не церковь. Это было нечто другое, что-то настолько странное, что он почувствовал ужас, который огненным потоком разлился по его телу.

И оно больше его не слушалось.

Чёрные провалы окон без стёкол слепо смотрели на него, пока он перебирался через забор, проваливаясь по пояс в снег, и пока медленно, всем внутренним существом сопротивляясь, брёл к распахнутому зеву двери.

Митька и рад бы закричать от ужаса, но челюсти намертво сковал мороз.

С каждым шагом дверь была всё ближе, а он всё больше паниковал, но ничего сделать с собой не мог.

Перед тем как его поглотила тьма дверного провала, он успел подумать, что, возможно, Василиса смогла подкупить судьбу.

Тихая вода

Кузнец Фёдор слыл в деревне хоть и нелюдимым, но мастером на все руки. Славно дело спорилось в покрытых оспинами ожогов крепких руках, а уж какие чудные и затейливые вещи он мог выковать!

Особо если для украшений и каменьев каких, которые деревенский барин привозил для своих дочерей.

Барин тоже хороший был, хоть и из городских – переехал в деревню лет тридцать назад и держал крестьян хоть и в ежовых рукавицах, но был на диво справедлив, данью чрезмерной не обвешивал и суд над провинившимся вершил праведный.

Дочку старшую звали Лизаветой, девица горячего нраву была, замуж скоро собиралась выходить за городского лихого парня; средняя дочь – Ольга, очень чопорная, спокойная, с деловой отцовской хваткой, на женихов не смотрела, предпочитала при деле быть; и младшенькая Светла – хохотушка да веселушка, обожающая проводить время с деревенскими девицами, хотя барин и считал, что ей ещё рановато разговоры взрослых девок слушать.

Сам Фёдор женат не был и от разговоров всё чаще уходил, мрачно смотря куда-то поверх головы докучливого собеседника и старался побыстрее в кузню уйти.

Люба ему была девица одна, да понимал он, что с боярской дочкой даже такой талантливый, как он, – не примет их любовь отец. Так что молчал кузнец, хотя годков тридцать жизнь уже отмерила, только следил за Светлой украдкой, любовался прыткой девушкой.

Ефросинья – приходилась кузнецу бабкой по матери – видела, как мучается кузнец, внука она любила, но по природе своей была бабой злой и завистливой, и задумала она дочку боярскую со свету сжить, чтобы девка не смела больше мужика бередить.

Говаривали, что Светла ходила с девками бельё полоскать – на Весенку, спокойную и мелкую речушку, правда, была там пара омутов, но про то все знали. Так вот, девицы все отполоскали и пошли обратно, а Светлушка осталась, что-то то не получалось у девицы. И когда темнеть начало, боярин взволновался, поняв, что младшенькая так и не вернулась, хотя уговор засветло домой приходить всегда соблюдала.

Так и не сыскали девицу, только бельё нашли, которое так на берегу осталось.

Совсем посмурнел Фёдор. Работал без всякой охоты теперь и бабке сказал, что не живёт, а существует, раз его любимой больше на свете нет. Ефросинья молчала, поджимала губы и мучалась от злобы чёрной уже на саму себя – ведь понимала, что поступила неправильно, да ведь не воротать уже того, что натворила, только и надеялась, что внук постепенно отойдёт да выберет девицу получше в жёны.

По зиме, когда укрыла белая перина всё вокруг и намела студёная вьюга сугробы по пояс, Фёдор начал ходить на реку. Ходил уже поздно, в сумерках, запирая кузню, предварительно убедившись, что никого из зорких соседей поблизости нет.

Когда начались первые заморозки, тихая Весенка начала с ним говорить – в шуме воды слышался ему голос ненаглядной Светлы, который, смеясь, говорил ему, как хорошо жить под водой, что русалки теперь её слуги и всё речное богатство теперь под её контролем.

Фёдор сначала не верил, уши затыкал, старался в работу уйти с головой, но стоило ему прийти к реке, или если кто принесёт ему ведро речной воды, как Светлушка словно была рядом с ним. Она ничего не говорила про то, кто её сгубил, но говорила, как скучает по Фёдору и что он тоже люб ей был.

Ефросинья видела, что Фёдор изменился, но внук с бабкой больше душевной болью не делился, да и по зиме у неё своя хвороба была – ломало ноги, и она старалась больше времени проводить на печи, расплачиваясь за собственные грехи молитвами да болью, которая заживо пожирала её.

Зимой голос Светлы был едва слышимым, и в потёмках Фёдору приходилось рубить прорубь, чтобы хоть немного поговорить с ней. Он принял то, что Светла стала частью реки, смирился с этим. Думал о том, что это лишь ещё одно препятствие, которое разделило их с любимой снова.

Фёдор мог часами, до полной зимней темноты сидеть над прорубью и разговаривать с тихой водой, которая тихо плескала на его ответы. Фёдор перестал ощущать холод – чем чаще он приходил к проруби, тем больше его охватывало словно какое-то оцепенение, и он был готов сидеть часами, вслушиваясь в любимый голос.

Зима кружила лютыми вьюгами и падала на землю тёмными сумерками, которые превращались в ночь совершенно неожиданно. Под Новый год, когда всё село готовилось к празднеству, Фёдор в очередной раз пришёл к проруби. Измученный душевно, он совершенно потерялся в этом белом великолепии вокруг. Механически орудуя топором, он снова пробурил прорубь и встал на колени, заглядывая внутрь дыры во льду и смотря в тёмную вялую воду.

Личико Светлы проступало серебристыми снежинками, улыбалось Фёдору, и он улыбался в ответ, не чувствуя, как мороз грызет его голые пальцы, забирается под одежду и бледнит кожу.

Светла говорила о том, что скоро всё изменится. Пусть только Фёдор немного подождёт и побудет с ней подольше, и они обязательно встретятся. А если он захочет, то и вовсе присоединится к ней, ведь под водой так здорово! И они, конечно же, будут вместе, и никто не будет им препятствовать.

Фёдор и рад был услышать такие слова от девушки, которая так прочно заняла его сердце. Он склонился над тёмной водой, улыбаясь онемевшими от мороза губами и чувствуя, как чужие пальцы путаются в его волосах – это мороз вцеплялся в человека всё сильнее.

То, что Фёдор сгинул, приметили только после праздника, когда староста зашёл его проведать – дом встретил его пустотой и холодом, а в кузне сиротливо стояла кувалда мастера.

Вся деревня всполошилась – начали искать кузнеца, да вот нигде его следов так и не нашли. Предположили, что замёрз он где-то пьяный, ибо все видели, как душою стал он хвор. Жалели, конечно, а бабка Ефросинья сурово, без капли слезинки смотрела на сочувствующих ей людей – прервался славный род мастеров.

По весне тоже тела не нашли, вот только девки судачили, что Весенка, став полноводной и ускорив своё течение, словно говорит иногда на два голоса – на мужской да на женский. А когда снег сошёл, Весенка своего норова не умерила, но деревенских на богатства природные не обижала, а вскоре, ниже по течению, так и вовсе притоком разродилась, который сначала был маленьким ручейком, но через несколько лет тоже стал речкой, не менее полноводной, чем Весенка, правда поуже.

Бабка Ефросинья преставилась через год, в полном одиночестве – характер у неё совсем спортился под конец жизни, реку Весенку она люто ненавидела и ходить на неё перестала.

Похоронили бабку тихо и незаметно.

Разве что у тела нашли несколько речных ракушек, да вокруг рта было несколько засохших водорослей. Но деревенский люд списал это на стариковские чудачества да забыл.

А дом Фёдора вскоре развалился, без всякой на то причины.