Kitabı oku: «О мире и человеке. Сборник статей», sayfa 2
Человек похож…
Человек похож, например, на дерево. Нужно плод приносить, а иначе – срубят. Или – на свечу. Нужно от рождения до конца земной жизни гореть перед Богом ровным огнем без копоти. А еще похож человек на самолет. Да-да, на самолет, который «провожают совсем не так, как поезда», под крылом которого «о чем-то поет зеленое море тайги», и так далее.
Рассказываю почему.
В полете для воздушного судна самое главное – взлететь и сесть. Это самые опасные и ответственные этапы. На набранной высоте тоже могут быть форс-мажоры: может птица в турбину попасть, может забарахлить техника или электроника, может горючего не хватить, опять же – турбулентность и т. д. Но все равно самое главное и самое трудное – взлететь и приземлиться. У человека в жизни все точно так же.
Когда человек уже зачат и первые месяцы жизни проводит внутри материнского организма, то это сравнимо только с возникновением новой вселенной. Все остальные сравнения не дотягивают. Вырастая внутри утробы от одной живой клеточки до целого и полноценного человека, мы семимильными шагами там, во тьме, проходим, пролетаем огромные этапы развития. Это – межзвездный полет. Все, что ждет нас вовне, по степени важности рядом не стоит. Назовем это запуском двигателей и взлетом.
Потом самые важные этапы проживаются в первые годы жизни. Никакая учеба ни в каком институте не сравнится по важности получения информации и навыков с теми первыми годами, когда человечек выучивается ходить, говорить, ориентироваться в огромном мире. Затем интенсивность накопления навыков снижается, хотя нам именно кажется, что жизнь набирает силу. Образование, выбор профессии, поиск своего места – это набор высоты. Жизнь постепенно замедляется, и изменения происходят более количественные, чем качественные. Наконец достигается потолок, выше которого не взлетишь, и человек движется на заданной высоте. Это мы называем зрелой жизнью.
У кого-то рейс внутренний: из Харькова в Симферополь. Ему и лететь час с небольшим. У кого-то рейс покруче: допустим, Дели – Нью-Йорк. Там и высота побольше, и скорости выше. Но это – детали. Все равно цель полета не сам полет, а приземление и доставка к месту грузов и пассажиров. Таким образом, если сравнивать нас с самолетами, то бóльшая часть важнейших этапов у нас, взрослых людей, уже позади. Кто-то так и не выехал из ангара, кто-то развалился на взлете, у кого-то на борту в воздухе оказался террорист или почему-то быстро закончилось топливо. А у нас – все в порядке. Взлетели, скорость и высоту набрали. Летим. Самое важное теперь – впереди. Самое важное – сесть и не разбиться. Разумею «христианскую кончину живота нашего, безболезненную, непостыдную, мирную, и добрый ответ на страшном Судище Христовом».
Больше мечтать не о чем. Лети, смотри по сторонам, наслаждайся видом в иллюминатор, пилот пусть следит за приборами. Цель с каждым часом становится ближе.
Когда приземлимся (дай Бог приземлиться), нужно будет еще пройти паспортный контроль. Аэровокзалы ведь тоже места весьма символичные.
Это целая система дверей, ворот и переходов. Это эшелонированная, организованная защита, не пускающая на борт кого попало. Прямо мытарства своеобразные.
Тут «пожалуйте вещи на досмотр». Там «будьте любезны, снимите запонки, часы, ремень, высыпьте мелочь из карманов». Иногда приходится разуться или даже раздеться. Потом «встаньте здесь, руки в стороны, теперь еще раз».
Потом «предъявите паспорт и билет». Документы должны быть правильно оформлены, анкеты правильно заполнены. Случится вам быть невыездным или в розыске, вас тут же «примут» на паспортном контроле и под белы рученьки отведут куда надо. Еще есть такое понятие, как виза, регистрация. И даже когда все пройдено, нужно не сразу сесть в кресло, а ждать. Иногда – долго.
Есть, правда, такая категория пассажиров, как VIP-клиенты. Эти приезжают в аэропорт за пять минут до взлета, когда двигатели уже прогреты. Минуя всякие формальности, они в сопровождении стюардесс садятся на борт и – вперед. Видимо, в мире духовном им соответствуют святые. Без мытарств, без проволочек, без нервов и ожидания они сразу в сопровождении ангелов отправляются к цели. Но подавляющее большинство коротает время, бродя по duty free, зевая, глядя в окно на взлетную полосу или на табло с расписанием.
Одному знакомому приснилось, что он срочно улетает. Огромный аэропорт, сотни дверей и окошек – заблудиться можно. И его нигде не пускают. Даже разговаривать не хотят, опускают головы, не берут в руки его паспорт. Справа и слева люди проходят контроль и идут дальше, а он – нет. Прямо как с Марией Египетской: какая-то рука упирается ему в грудь и не пропускает на посадку. А уже объявляют, что скоро взлет! Он в панике бегает вдоль бесчисленных дверей и окошек и вдруг обнаруживает, что билет он потерял. На табло высвечивается информация, что посадка заканчивается. Человек понимает, что он на борт не попадает. И еще он понимает, что дело не в самолете, а в том, что его не принимают в иную жизнь, в настоящую жизнь. Он там не нужен, и уже ничего нельзя изменить или исправить. В ужасе он просыпается.
Кем бы он был, скажите, если бы сразу после пробуждения не побежал в храм Божий на исповедь?!
Вся наша жизнь есть школа символов, притч и загадок. Сказал же некто, что учиться можно даже у телефона. Чему? А вот чему: сказал «здесь», а услышали «там». Чем не образ молитвы?
И не только у телефона учиться можно. Но еще и у самолета, и у аэровокзала…
Город. Тюрьма в гирляндах
В XXI веке население городов впервые преодолело отметку в 50 % населения Земли, сохраняя стойкую тенденцию к увеличению роста. Земля будущего, таким образом, это планета горожан, при том что сам город перерастает первичное свое значение, отказываясь от стен, застав и прочих пространственных ограничителей. Это уже не огороженная территория, а некое инфраструктурное и ментальное явление, подчиняющее человека изнутри смыслами, а не снаружи стенами.
В Африке, Америке, Индокитае города разные, но все равно есть некий набор общих психологических черт горожанина, позволяющий оценивать их по общим же критериям. Так и муравьи обитают всюду, кроме Арктики и Антарктики, и хотя отличаются по размерам и деталям образа жизни, классифицируются все же как муравьи – общественные насекомые отряда перепончатокрылых.
У Пушкина в «Цыганах» отрицательный образ городской жизни автор вкладывает в уста Алеко. Алеко – гордый человек, покинувший атмосферу городской суеты и презрительно смотрящий в ту сторону, которую покинул. Земфира (его возлюбленная в таборе) спрашивает Алеко, не тужит ли он по привычной жизни, которую оставил? И слышит в ответ:
О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Отдадим должное гению Александра. Его слово, сохраняя поэтическое изящество, часто способно соперничать с наукой по степени точности определений. Болезни города он классифицирует двояко. Во-первых, это чисто природная неестественность – «неволя душных городов». А во‐вторых, это психологический портрет раба – усредненного жителя города.
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Первый раздел проблем решается в истории успешнее, чем второй. И хотя к духоте и скученности вскоре добавились проблемы под названием «транспорт», «мусор», «загазованность воздуха», все же есть города комфортные для жизни, зеленые, сочетающие выгоды живой природы с выгодами цивилизационного комфорта. Таких городов немного, но они есть, и теоретикам урбанизации есть на кого указать в качестве примера. А вот второй раздел болезней врачуется сложнее, если вообще врачуется.
Современный человек любви не стыдится. Он называет ее иностранным словом «секс», которое в свою очередь, будучи существительным, нуждается в глаголе «заниматься». Нравы год от году свободнее, и в городах более, чем где бы то ни было. Это не столько свобода, сколько распущенность, причем распущенность ума – в первую очередь, и отсутствие нравственных ориентиров. А вот «мысли гонят», как и прежде. Мысли вообще гонимы по преимуществу. Если гонят где-то людей, то гонят именно за мысли, которые нашли себе прибежище в людских душах.
Бесстыдство полового поведения, помноженное на органическое отвращение к ясности ума, дают в итоге такое явление, как многолюдный праздник, назовите его хоть карнавалом, хоть народным гуляньем. Кстати, демонстрации и протестные марши – это тоже разновидность народного гулянья, лишь окрашенная в иные эмоции. Там тоже много половой энергии, которую не успели никуда деть, и глубокое коллективное бессмыслие.
Волей торгуют все или почти все. В этом горько признаваться, но если не признаться, то будет еще горше. Если бы птицы были похожи на людей и умели клеить на столбах объявления, мы могли бы прочесть такие тексты: «Меняю бескрайнее синее небо на золотую клетку и регулярное питание». Собственно, три последние строчки из приведенных пушкинских говорят об этом же:
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Вот вам моя воля. Дайте денег. Согласен на цепи.
Чтобы совсем уж с ума не сойти и создать иллюзию относительной свободы, человек может иногда побыть дайвером или альпинистом. Но потом – назад, в тюрьму, потому что там хорошо, там сейчас – макароны.
Слово «свобода», лишенное мысли о Боге, об искуплении тела нашего, до наступления которого мы стенаем сами в себе (Рим. 8, 23), есть какая-то насмешка и издевательство. Свобода без Бога есть некая смрадная ложь. А всякая смрадная ложь, жонглирующая священными понятиями, есть идол. Именно это – идол, а не что-либо другое.
В городах действительно «главы пред идолами клонят», и самых любимых болванчиков штампуют политика и коммерция.
Человек спокойно смотрит ролики о паразитах в матрасе или о хлорке в водопроводной воде. О паразитах в общественном сознании и о хлорке в собственной голове человек уже слушает с гораздо меньшей степенью толерантности.
Алеко у Пушкина – гордец. Убежав из города, он на природе проливает кровь, странно сближаясь с другим литературным персонажем – шукшинским беглецом из лагеря в рассказе «Охота жить». Там, наоборот, злодей с волчьими повадками бежит из мест лишения свободы именно в город, где слабые и разнеженные люди боятся смерти и тех, кто не боится убивать.
«Ты не знаешь, – говорит беглец охотнику, которого в конце рассказа предательски застрелит, – как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь?»
Это еще она проблема городов, которые чем больше по размеру, тем страшнее на окраинах. Маня теплом и сытой праздностью, они способны ужаснуть подлинными джунглями, куда лучше не заходить с наступлением сумерек.
В отечественном кинематографе этот контраст выражен в фильме Балабанова «Брат». Для доброго немца Гофмана город – это безликая сила, способная любого изломать. А для Данилы это место жительства массы слабых людей. И Данила без страха ходит по шумным улицам с плеером в ушах, потому что сам может убить кого хочешь.
Двусмысленность – одна из характеристик нашей жизни. Срубая лихо голову одной проблеме, мы вскоре обнаруживаем уже две головы на месте недавней смертельной раны. Со временем и руки устают, и лезвие тупеет, а сложности все умножаются на глазах у сражающегося со сложностями человека.
Дело не в городах и не в бегстве от них. Дело в самом человеке, который, куда бы ни пришел, всюду приносит себя самого, причем себя испорченного. Так и заканчиваются «Цыганы». Укорив вначале городское рабство и воспев природную простоту, Пушкин заключает все же, что:
Счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
Александру Сергеевичу спать до Страшного Суда в надежде на милость Бога и людские молитвы. А нам жить еще, сколько Бог даст, всматриваясь в черты окружающей жизни и пытаясь понять ее. Для чего, собственно, и книги пишутся, и разговоры разговариваются.
Демократические процедуры
Демократические процедуры – вещь хорошая, но вряд ли такая уж безальтернативная. Демократия и торжество личных свобод диалектически превращаются в свой антипод, если их пытаются изобразить чем-то единственно правильным, часто не к месту цитируя Черчилля. Демократия, мол, несовершенна, но лучшего, дескать, никто не придумал, и так далее и тому подобное. Все это достойно сомнений. И можно Черчиллю предпочитать Станиславского, говоря «не верю».
Вас не смущает голосование? То есть сам принцип, при котором побеждает большинство? Меня смущает. Что-то подсказывает мне, что большинство вовсе не обязано быть правым по сути. Большинство способно чудовищно заблуждаться. А ему вручают санкцию на непогрешимость суждений на основании одного лишь количественного перевеса. По меньшей мере – странно. По большей – чудовищно.
Предположим, что мы заблудились в лесу. «Мы» – это некая разношерстная группа людей, случайно оказавшихся вместе, как пассажиры поезда. «Сумма избирателей» часто именно такова. Темнеет. Есть нечего. В душу заползает страх. Нужно куда-то двигаться, поскольку пребывание на одном месте угрожает смертью. Начинается галдеж и обмен мнениями. Один говорит, что надо идти «туда». Другая вопит, что надо бежать в противоположную сторону. Один человек пытается объяснить, что немного знаком с ориентированием на местности. То ли он был скаутом, то ли работал геологом. Короче, у него есть некие практические и неэмоциональные соображения. Одна беда – его не слышно. Вместо того, чтобы послушать компетентного человека, заблудившиеся решают голосовать: идти «туда» или бежать в противоположную сторону. Бывший геолог подчиняется законам массы. Далее – сценарий триллера или картина на тему «Толпа линчует несогласного одиночку».
Выбор направления исторического движения чем не аналог голосования заблудившихся людей? Мы все исторически «блуканули». Надо искать жилье, людей, хоженые тропы, надо спасаться. И один голос более-менее компетентного человека в этой каше испуганных голосов стоит больше, чем единогласное или большинством полученное решение людей, руководимых лишь эмоциями. Простой сумме невежественных воплей должно противостоять умное слово знающего человека. Так технолог на кондитерской фабрике не обязан устраивать митинг на тему определения количества изюма, закладываемого в массу для будущего кекса. Голосование здесь ни к чему. Есть знание специалиста. И так повсюду.
Другое дело, что есть сомнения в компетентности специалистов. И есть подаренное массам право спесивой самоуверенности в том, что воля ее – это воля Бога. (Тот еще афоризм.) То есть подарена ложная мысль, что «мы сами с усами» и во всем способны разобраться в силу избыточной и врожденной гениальности. Вот только завотируем и пробаллотируем да честно подсчитаем результаты, и плоды родиться не замедлят. Эта уверенность и есть «внутреннее проклятие демократии».
Что вообще понимает большинство? На что оно опирается? Обязано ли оно всегда избирать лучшее и не способно ли иногда избрать худшее? Представим себе, что большинство почему-то решило питаться из выгребных ям, находя это экономичным и естественным. Просто представим это в видах мысленного эксперимента. И что делать меньшинству, отстало и консервативно предпочитающему иметь на столе хлеб белый и черный? С точки зрения процедуры все безукоризненно: победила цифра. Но с точки зрения истины произошла антропологическая катастрофа – люди предпочли несъедобное. Два явления произошли вместе: антропологическая катастрофа и победа демократических процедур.
Пример с хлебом и выгребными ямами – конечно, сгущение, но намеренное. Впрочем, почему сгущение? Недалек тот час, когда общественное сознание человеку разрешит, быть может, смотреть с вожделением, как на сексуальный объект со всеми вытекающими последствиями, на собственную дочь или сына. Произойдет взлом очередного массового табу, и большинство вдруг решит, что «ничего страшного». Ведь уже сегодня список тех явлений, что раньше считались неестественными, а сегодня превозносятся до небес, весьма пространен. Дело, как водится, проголосуют. И кем станут те, кто не согласен ни с формулировкой вопроса, ни с итогами голосования? Они будут врагами истины, коль скоро под истиной привыкли понимать мнение большинства.
Хорошо, если большинство состоит из людей умных, ответственных, работящих, честных. А что если нет? Что если оно состоит из лодырей, завистников и развратников, из лжецов, которые врут не краснея? Тогда что? Сама по себе процедура голосования не включает в себя размышления о нравственном состоянии голосующих. Не включает она и какой-либо коррекции с учетом этого нравственного состояния. Процедура есть явление схематическое и холодное. Теплеет она, лишь наполняясь кровью и дыханием живых участников процесса. И кровь эта может быть отравленной, а дыхание смрадным.
Голосование и вера в правоту большинства возникли там и в тот момент, где и когда люди были действительно социально активны, богобоязненны и ответственны. У них был за душой немалый набор столетиями накопленных ценностей. Поэтому проект сработал. А затем постепенно умы впитали мысль об универсальности человечества и всеобщности отдельных удачно апробированных процедур. С тех пор стали считать, что если что-то где-то работает, то это «что-то» должно работать везде и сразу.
То, что дите сосет молоко из груди, а взрослый жарит стейк на гриле и местами их менять нельзя, понятно. А то, что понятное одному народу может быть вовсе не понятно другому, как-то упускают из виду. Упускают из виду то, что народам, как и людям, нужно расти, учиться, преодолевать внутренний хаос, набираться опыта, и все это совершается не по графику, не линейно, а путано и таинственно, под действием Промысла.
Одни люди доросли до чего-то. Другие и не думали расти, но уверовали в силу формулы и внешних механизмов. Пока вторые бесплодно внедряли чужие схемы в свою горбатую жизнь, те, первые (правнуки изобретателей формы и творцов идеи), изрядно растеряли нравственные качества, породившие успешную процедуру. Обе стороны пошли друг другу навстречу, как при строительстве железной магистрали. Одни – теряя прежнюю крепость, другие – мучаясь бесполезным обезьянничаньем. Когда те и другие встретятся, вера в формулу у них будет идентичная, а внутренний мир – одинаково далек от возможности правильного внедрения формулы. Если вы не потеряли нить и поняли, о чем бишь я, то можете представить себе встречу двух потоков как всемирный исторический акт – финальный и безобразный.
Демократии привычно противопоставляется диктатура, страх перед которой толкает людей к бюллетеням, урнам, референдумам, агитациям и прокламациям. Но линия антагонизма проходит не между диктатурой и демократией, а внутри любой социальной формации между здоровым и извращенным ее вариантом. Так, монархии противостоит не демократия, а тирания, что видно на примере крушения монархии в России с вползанием на опустевший трон красных тиранов. Демократии же противостоит хаос, поскольку субъект процесса может представлять из себя «охлос» – толпу, а не «демос» – носителя определенных ценностных ориентиров. Существует еще аристократия, извращающаяся в олигархию, то есть «власть немногих», людей, напрочь лишенных аристократизма.
Россия привычно существует в рамках борющихся друг с другом монархии и тирании. Вкрапления либерального словоблудия лишь способствуют разрушению относительно здоровых форм жизни с целью замены их на откровенно бесовские. В России мираж шапки Мономаха столь отчетливо различим в воздухе, что любой Разин или Пугачев лишены возможности назваться каким-либо именем, кроме «настоящего царя». Мышление русских имеет вертикальную координату и сакральную составляющую. А Украина сопротивляется именно идее царской власти и альтернативу видит не в демократии вовсе, а в аристократии (казацкая старшина, местные помещики, просвещенные и не очень etc.). И недоношенная местная аристократия удобно превращается в олигархию (новые помещики, местные князьки, латифундисты, рабовладельцы и пр.). Все очень органично и до некоторой степени неизбежно. Демократия же, как осознанный выбор свободно распоряжающегося своей жизнью человека (но не пролетария и не люмпена, а труженика), у нас даже не ночевала.
В подобных исторически сложившихся условиях наша возня с плебисцитом (говорю об Украине, поскольку пою о том, что вижу) есть обидное баловство, не имеющее конца и сжигающее народную энергию. Украине, вполне возможно, не видать ни монархии, ни демократии по причине внутренней к ним неспособности. Поезд, везущий в счастье, она вынуждена ожидать на станции «Олигархия». И сама олигархия вряд ли когда-нибудь станет аристократией, опять-таки по причине внутренней к сему неспособности.
Ситуация подобна той классической, когда перед лицом приближающейся катастрофы, с одной стороны, делать что-то нужно, а с другой – любая активность по определению бесполезна. В это время можно только молиться, что украинцы умели раньше и должны уметь сегодня. Нужно просто-напросто постараться остаться человеком с именем Божиим на устах до того часа, когда небо начнет свиваться, подобно старой одежде. Вряд ли нам даны еще какие-то иные творческие варианты.
Готовых формул, даром несущих счастье, в принципе нет. К примеру, есть партитура гениального произведения. Но произведение же нужно исполнить! Нужны годы, затраченные на овладение исполнительским мастерством, нужно грамотное чтение партитуры и проникновение средствами музыки в сокровенный авторский мир. А это – ой какой труд! Точно таков же и путь овладения всяким апробированным рецептом успеха, научного, социального или художественного.
Активным субъектом всюду будет личность. Не народная масса и не другое понятие из разряда больших цифр, а живой и разумно действующий человек. Наше агонизирующее поведение повсюду обнажает главный дефицит – дефицит здоровой личности. Нет тех, кто силен, умен и спокоен, кто владеет темой и медленно прокладывает по земле борозду. А именно такие люди нужны в государстве и обществе, Церкви и школе.
Так получается, что скрипки есть, но нет ни ушей, ни пальцев. И мрамор подешевел, но количество скульпторов не увеличилось автоматически. И демократические процедуры есть, но есть ли демос?
Все превращается в баловство и симуляцию, если на вас не смотрит понимающий взгляд человека, который ответственен за свои слова и поступки. Тем-то и плоха демократия, что она питает самодовольство в человеке, которому нечем гордиться. И долю ответственности за страну демократия с преступной легкостью возлагает на плечи даже тех, кто пуговицу пришить не может. А воспитание личности благородной и стремящейся к совершенству в задачи демократии вписывается с трудом. Поскольку такие личности тяготеют более к монархии или аристократии, книгам верят больше, чем рекламе, и если куда-то бегут, то скорее в храм, чем на распродажу.
