Kitabı oku: «Адгезийская комедия», sayfa 32
− Но ты, бабушка, ты что? Ты мне не показывалась, а я так ждала.
− Вырвалась, упросила. Первое и последнее исключение. А и сказать тебе нечего. Ничего хорошего сказать не могу.
− Но бабушка! Хочешь: я сюда перееду? Навсегда! Будем жить, ты ко мне будешь приходить оттуда?
− Ни в коем случае, − бабушка подняла руку и отрицательно ей закачала, как маятник часов наоборот. – Не надо тебе здесь. Меня достаточно. И так жизни не дали никакой, суетились, искали. Ты хоть радость была мне. И добрая была, Мальвинушка. А во что превратилась? В цербера Инны Иннокентьевны, в наших стражников, готовых сожрать друг друга ради смеха? И ради чего ты так поменялась? Да ни ради чего нельзя так себя вести, Мальвинушка…
− Бабушка! Я не буду! Они тебя забрали к себе? Но зачем?
− Не спрашивай даже. Этот дом стоит на честном слове. Мы так договорились. Пока я с ними – он стоит. Ошиблась я в расчётах, когда проектировали город. Ошибка иногда дорого стоит, иногда и жизни.
− Но бабушка! Если наш дом поставили на месте этих мастерских, то там же укрепили. Ты же говорила.
− Укрепишь их, как же. Обижены.
− Так надо выселить всех из домов, и всё. Переселить.
− Бесполезно. Они обижены, не одну сотню лет обижены. Это, видишь ли, всё их. И камни их, теперь тоннели их. Всё их. Бескомпромиссны. На то и адгезийцы. Была бы их воля, всё бы разрушили, но не в их власти землетрясение, а пошатать могут.
− Но бабушка! Неужели за проект, за ошибку лишать жизни?
− А ты как думала? Люди слабы, их руками всё делают. Всё чьими-нибудь руками. Например, моими, родственными, руками потомка. Но хватит об этом. Барон тобой вполне доволен.
− Бабушка! Но ты-то адгезийцам зачем?
− Ну, во-первых я внучка всё-таки барона, он упросил, уломал оставить меня. Я им как противовес. Останавливаю, предостерегаю, не даю сразу на оцинковку отправить.
− Даже Зину?
− Нет. Её не пожалела.
− Но бабушка! Я не поняла: ты с ними договорилась?
− Их не поймёшь, но дом стоит. И будет стоять. А новые дома зря строят. Вероятность обрушения выше в разы. Но что мы всё обо мне. Ты совсем взрослая. Не рассказывай. Я всё знаю. Всё про тебя знаю. В гости-то захаживают к тебе наши друзья?
− Да, бабушка.
− И живи так. К другим ещё похуже приходят. И ничего. Антидепрессанты выпьют и успокоятся. К любому у Адгезии претензии. Но ты моя внучка, тебе они решили устроить царский приём. Кстати: как твой ремонт? Преобразилась моя квартира?
− Бабушка! А ты не видишь?
− Я вижу, как было. А что-то изменилось? Расскажи, что. А то у нас там всё уродливое какое-то, непривычное, редко в приятной обстановке вечнуешь.
И я стала рассказывать бабушке обо всём. Об обоях, окнах, даже о том, какие сейчас шторы и люстры. И о том, что мастера часть денег вернули.
− Адгезийцы они такие. В этом плане щепетильны. Не позволяют обман. Издевательства одних над другими тоже. Ну это ты уяснила?
− Да, бабушка.
− Надо прощаться, Мальвина. Время вышло. Помнишь чёрную курицу? Я как та чернушка. Вырвалась прощаться. Адгезийцы любят против правил играть, выпустили. Помни: я всё вижу, всегда и всё… старайся Мальвинушка. Не расстраивай меня…
Бабушки не стало. Но шляпа её, элегантная, с вуалью в редкий горошек осталась лежать на диванчике, который теперь мне казался самым прекрасным и удобным.
«Пылесос не забудь!» − вспыхнули буквы на стене и мне сразу стало весело, привычно – адгезийцы рядом и они не дуются на меня, как другие разные, Пуняши, например.
− Да, да, бабушка, − сказала я. Открыла старый встроенный шкаф, достала пылесос, разобрала насадки. Потащила пылесос в руке – он же маленький, а насадка торчала штырём из рюкзака. Когда вышла из подъезда, к нашему подъезду повернула «скорая помощь».
− Дом три – корпус два? – спросил водитель
− Корпус один.
− Вот, а мне навигатор второй показывает. Я завернул к соседнему, а он второй. А первый по идее – же этот?
− Да. Всем неправильно показывает.
Я знала фишку: когда заказывала доставку, наш дом не высвечивается в навигаторе. Я и не сомневалась и к кому «скорая», но поспешила на вокзал − автобус скоро отходил. Отходил, наверное, в эти минуты и Алексей Алексеевич… Его уже ждут. Но зачем ему мой пылесос?..
Пассажир в автобусе попался разговорчивый. Он всё трепался о том, как лежал в ковидной больнице – новая перспективная тема для народа.
− Представляете. Нельзя при выписке такси вызвать. Нас полдня по Москве возили, пока всех не развезли. Я попросил остановиться на дороге, не заезжать во двор. Ну знаете: соседи, слухи, паника…
− Соседи? Очень знаю.
− Хоть сидеть на карантине, а всё равно – соседи шарахаться начнут. А вы болели ковидом?
− Нет, не болела, − я сняла бейсболку, и попутчик сразу отсел подальше от меня.
Мама даже не проснулась, когда я щёлкнула задвижкой замка, поставила пылесос. Маленький пылесос − хоть какая-то радость взамен большого пылесоса. Мама про маленький и не знала.
− А-ааа. Ты дома? Так быстро обернулась? – сонно спросила мама.
Я протянула маме договор.
− Мальва! На стол положи.
− Я дядь-Васину зажигалку забрала. Я положу в прихожей. Надо ему отдать.
− Он звонил мне, это подарок, она серебряная.
− Ну серебром в Веретенце (я чуть не сказала «в Адгезии») никого не удивишь. Я ему напишу, мам.
− Ну и как там дела?
− В Веретенце? − Я чуть не сказала «В Адгезии», и рассказывать стала именно про неё: − Всё тихо. Просто тишина и покой. Вечный покой. Они там все вечнуют в корпусе-один по бульвару Бардина.
− Ну ты скажешь, − мама грустно улыбнулась….
Послесловие. Новый карантин
Сумасшедшая словесница (она ведёт только десятые-одиннадцатые и считается крутым учителем в нашей школе для тупых) советовала записывать свои мысли. Дура! Я триста страниц написала. И не мыслей, а действий, происшествий, картин, зарисовок, видений, полубреда, ну и разных неприятных для меня ситуаций. А тут – мысли. Что такое эти мысли? Нельзя написать всё, о чём думается. Ну хор. Пишу мысли. Как их озаглавливать, мысли эти? Вот физик – крут. Он сказал: кто вёл дневник чумного года, тот зафиксировал другую реальность. Ну я точно зафиксировала, без вопросов. И причём, лучше всех. Но попробуем и мысли.
Ноябрь 2020
Осень любимый и нелюбимый сезон. Опять пандемия, ну или что-то вроде этого. Ребята со спортивного ориентирования (у меня появились такие друзья, не поверите, в лесопарке) пишут и жалуются: соревы у них отменяются одно за одним. Я в Рузе. Мы уехали через два дня, как объявили двухнедельные каникулы. Я всё представляла: хорошо сейчас в Веретенце. Там всё открыто. И лёд, и баскетбольные залы, и фитнес-центр. Но Москва – такая Москва: бассейн для спортшколы, для спортсменов, закрыт. По факту ходили в бассейн только абонементники. Впервые в жизни пожалела, что я не на абонементе. Спустя две недели сборной разрешили тренироваться, а кто у нас в сборной бассейна: Улыбина, Алиса-водомерка да Сеня, и ещё пара пацанов, я в резерве. Но мы укатили в Рузу. Там нас возят на автобусе до бассейна – всего пять минут. И Сеня там, со мной. Но мы стараемся никак не афишировать отношения, но как обычно все всё знают, весь сентябрь бассейн только и болтал о моей новой супер-причёске (как только волосы чуть отросли я выкрасилась в белый); хорошо хоть Асколовой в Рузе нет и некому мне выговорить, как я была против окраски волос в блондин и в прочие цветные цвета. Дискачей тоже нет. Всё тело ломит от трень. По вечерам я лежу в кровати, сидеть сил нет. Я пью бабушкины капсулы, нашла их много на балконе, в одной из жестянок, жаль, что все остальные жестянки украли вместе с мешком из дяди Васиного багажника. Капсулам много лет, они просроченные, это всем известное лекарство, от болей в ногах, в суставах, от вен… но мне главное что от боли в ногах. И помогает! Всё-таки говорят, что весной 2021 года соревы начнутся. Сеня в своей честности меня добивает, уверяя, что я не выполню норматив. Ну так: он кандидат в сборную страны, он на Россию поедет, меня можно обесценить.
Первым делом, ещё в августовском лагере, я показала письмо бабушки Сене. С ребусом-восьмёркой он не справился, сказал только, что первая картинка в типа детских рисунках − крест, может намекать на смерть или кладбище. Я это знала и без него. Но Сеня разгадал космическую воронку из букв.
− Это графическая поэзия, − сказал он. – Я не разбираюсь в ней, но должен прочитаться текст сверху вниз или справа налево, не обязательно связный, но певучий.
Ой-й… при слове «поэзия» мне стало дурно и накрыло ощущение, что я снова иду по дороге в гору, иду бесконечно долго и бормочу стих про жабу-хулигана – единственное годное, что нашептали мне адгезийцы, ну, скажем так, полугодное…
− Почему певучий? − удивилась я.
− Потому что поэзия.
Для меня его ответ ничего не объяснил.
− Ну так прочитай, если ты умный.
Сеня сидел где-то час, писал что-то. Я скучала, маялась от безделья в беседке рядом с копусом и водила ногой по дощатому полу.
− Мальва! Ты можешь не тереть ногой доски? Ты как ёж какой-то.
− Почему ёж?
− Копошишься, копошишься. Дай сосредоточиться. Сама бы тоже мозгами пораскинула, не всё ж тереть-то.
− Так скучно!
− А ты поразгадывай буквы!
Несмотря на, скажем так, симпатию, грызлись мы по-прежнему. Наконец после кусания кончика карандаша длиною часа в полтора, перед самым отбоем, Сеня выдал:
− В глубинах коры земной, тени беззвучные, стенаний, преграды… Тут, Мальва, надо крутить сначала через букву, дальше через две, после через три, а потом читать те буквы, которые парят на листке в невесомости… наверное. Хитроумная воронка.
− Там ходят беззвучные тени,
Страдают в тоннелях, увы
Ждут все не преграду, ступени
В глубинах земной коры. Так что ли? – спросила я.
Сеня поднялся со скамейки:
− Ты издеваешься? Ты знала и мучила меня?
От возмущения я отвернулась, закусив губу, как обиженки во всех сразу мелодрамах.
− Ну ладно, ладно, Мальва! – Сеня обнял меня за плечо. – Ну откуда ты знаешь эти стихи?
− Значит это не поэзия, а стихи?
− Да неважно.
− Так Смерч читал. И не раз. А у меня, ты знаешь, память хорошая…
− А ещё что читал?
− Много.
− И ты запомнила?
− Да.
− Прочитаешь?
− Сень! Вот честно. Ничего нового эти строки не дадут, всё такое же пафосное неизвестно что…
− Может, я неправильно прочёл? Тут ещё, если просто слева направо читать, можно разобрать слово «моль».
− Сеня, − я села на пол. – Значит, мы камушки прозевали! Значит, они были в стене!
− Ну почему?
− Там же были червяки, личинки моли!
− В вытяжке-то? Я тебя умоляю. Это были мучные какие-то личинки. Это не моль.
− А ты разбираешься в личинках?
− Ну не так чтобы. Просто рыбачим с папой. Моль она же в шкафах, нет?
− Шкафы все были вычищены.
− А как же коньки сорок пятого размера?
− Кстати, они тебе подошли?
− Впритык. Но коньки можно впритык… Это криптограмма, Мальва. Сложная вещь. А я не Шерлок.
− А при чём тут Шерлок?
− Ну он же разгадывал шифры.
− Какие шифры?
− Мальва! – Сеня потрепал меня за голову, волосы-то совсем короткие, так бы он меня нежно погладил бы… Бы. – Просто позор!
И мы разошлись спать по своим комнатам.
Ох − поздноосенний незапланированный лагерь – бассейн сбежал сюда из-за карантина.
Листья не жёлтые, а пожухлые шелестели под ногами. Нет. Они никогда не были жёлтыми, они падали сразу пожухлыми. Такая природа в этом году, такой год. Год несчастий, крушения всех планов, несбыточных даже не надежд, а несбыточных робких мечтаний… Но вдруг в последние дни начался настоящий листопад. И полетели разные листья, свежие, сочные, с пылу-жару осенней кухни. Девочки помладше собирали клён и плели венки. Сеня тоже сделал мне венок. Он постоянно ныл: ресторан, в котором работали его родители, оштрафовали за нарушение режима ношения масок и соцдистанции – ну в ресторане какие маски там же все едят… Родители его работали почти без зарплаты, посетителей пускали по одному-трое, а для мероприятий столики почти не заказывали…
Да я и сама ходила грустная. Сеня решил, что из-за усталости – у нас же такая любовь, он теперь в моём классе и до карантина и выезда сюда каждый день общался с Пуняшей – замаливал, как он говорил, мои грехи. В наш десятый класс пришло много новых, старые поступили в колледжи, а из умных школ, типа Сениной, пришли такие как Сеня, кто не тянул умные знания. Ведь знания бывают минимальными и избыточными – так сказал Пузырь, которого мама наконец-то освободила от домашнего обучения – наверное отчаившись сделать из него настоящего спортсмена. Пузырь сразу выцелил Пуняшу и плюхнулся рядом с ней. Все ржали, а ему было всё равно, он решил, что самый умный в нашем классе и что она самая умная, и стал за Пуняшей ухаживать. Арина, та с которой Пуняша сидела раньше, скрипела зубами, стреляла глазами − ей почему-то наш бассейновский «пузырь для битья» тоже приглянулся. Говорю же: все девочки тают от пловцов, а всего-то широкие плечи и узкий таз. В общем, Сеня подружился со всем классом и Пузырь тоже. Они звездили в нашей школе, их все знали – у нас же училось много челиков из бассейна, те, кто не знал Сеню (в том числе и учителя!), подходили к нему и предупреждали, чтобы он держался от меня подальше, что я коварная. Оказалось, что многие в курсе про Кирю – ума не приложу, откуда все знали всё! – и «докладывали» Сене, ну, в смысле, какая я распутная и неверная. Сеня всем кивал, смотрел на многих сверху вниз и мягко улыбался – кивал как несмышленым детям. Он столько лет мечтал обо мне, а его отговаривают! Понятно, что так, как я сохла по Кире, он по мне не страдал, если только на карантине. Но где эта степень страдания, где приборы её измеряющие? Я точно знаю: пацаны быстрее восстанавливаются, у них другие организмы, природой предопределено что они – воины, рыцари без страха и упрёка, во всяком случае, Сеня. А девочки завернутся на что-нибудь, и мусолить будут годами – достаточно вспомнить Надю, которая коварно отомстила сестре Свете.
Я ходила по лагерю депрессивная ещё из-за тайника на кухне. В сотый, тысячный раз проклиная себя за недальновидность, за то что, скорее всего, Зинин внук заграбастал бабушкины камешки. Но причём тогда Алексей Алексеевич? Зачем он пришёл сранья в квартиру и утащил пылесос? Понятно, ставить хомут пришёл, но пылесос-то забрал. Может, он взял на время, ну понадобился вдруг? Но тут же он и обинфарктился. И умер же в тот же, кажется, день. И платёжку мы теперь получаем с меньшей суммой. Мама говорит, что нас дурили на платёжках в Веретенце всегда, но маме нервы дороже. Бабушка упомянула именно Алексея Алексеевича, почти обвиняла его, а про Зининого внука не сказала ни слова. Как бы то ни было, соседи, или кто-то ещё нас опередили. Казалось, они только и ждали, когда я начну делать ремонт, чтобы без подозрений проломить стену.
Все в Москве масках, думала я несвязно, бродя около корпуса и пиная листы, лежащие на ковре поверх лисьев-иголок. Лиственница – самое лучшее дерево для дворника – ведь ему не надо собирать лиственные иголки в мешки, карантин – лучшее время для жулья, можно скрыть свою личину под маской до уровня глаз… Везде жульё, в метро у меня расстегнули на рюкзаке карман, украли косметичку с… раствором против запотевания плавательных очков, мда… И люди эти были в масках по глаза. И Зина… Как мы с мамой её любили, доверяли, как мне в детстве было неприятно, неудобно, что бабушка её игнорила. Представляю, что чувствовала бабушка, когда поняла, что забыла драгоценности в швейной машинке. Пострадала из-за своей доброты и щедрости. Как, наверное, проклинала она тот день, когда решила сделать подарок рукодельному кружку. Но всё не так просто: барон, видно, скучал, а тут такой отличный повод-шантаж: раз поставила дом на месте мастерских, мы его обрушим, или давай с нами заодно; адгезийцы угрожали бабушке, они хотели её заполучить – это ясно, они нашептали Зине, изменили её, заразили золотой лихорадкой, и не её одну по всей видимости. А может и мне нашёптывали адгезийцы, ну, в детстве, в лагерях? Может, это вовсе не я − адгезийцы вели меня, подчиняя своей воле… А может быть и меня они заразили страстью и тоской по фамильным камням? Изо дня в день я мучилась дилеммой: где я, а где не я была там, в Адгезии. Но решила не сваливать на адгезийцев. Сама я всё делала, всё решала. В конце концов, рассуждала я, стрекоза на бабушке, но адгезийцы какую хочешь копию сварганят. Да уж: стрекоза… Всё равно мне хотелось хоть раз ещё посидеть у трюмо среди хрустальных коробочек, напичканных помадой и колечками… Как мне этого не хватало, детства и счастья, но… заканчиваю ныть, точнее – фиксировать «мысли»… Я теперь, как и Сеня, обожаю такую погоду. Сырость, дождь с перерывами, хмуро, пасмурно и жёлтые пожухлые лица как недавно листья, всё жёлто коричневое, кроме яркой настеленной на газон травки, всё, как мама говорит, живописное, всё как у меня в мозгу, когда я заканчиваю плыть полторашку…
***
По возвращению из лагеря − снова пандемия, снова удалёнка. Снова мысли. Вернувшись домой, встретила сначала тётю Свету – она приехала к дочери и поболтать со старыми знакомыми, на новом месте её не знают и общаться с ней, катающей на инвалидной коляске Валерика, никто не жаждет. Тётя Света жаловалась на дочь, а я смотрела на Валерика… Смерч хоть мычит, Валерику же не до чего нет дела. Я смотрю в надежде увидеть его здорового, но нет. Сама виновата, но я смотрю и смотрю в надежде на чудо, пялюсь и пялюсь…
Когда после лагеря вернулась в нашу с мамой квартиру, я просто поразилась грязи на кухне. Мама строчила за машинкой, она утопала в сетке и явно супер-дорогом кружеве.
− Свадьба, что ли?
− Не то слово. Платье невесты и десять платьев подружкам невесты и – у подружек тоже кринолины и пятерные юбки, прикинь.
− Миллионеры что ли?
− Долларовые. – Мама ни разу не подняла на меня лицо. Её не интересовало, как мои волосы, а волосы надо снова красить у корней, впрочем, можно оставить и так. Мама не теряла ни минуты.
Когда я уезжала в лагерь, к маме должны были нагрянуть заказчики. Наверное, с того времени она и не встаёт. Но куревом в квартире почти не пахло – значит, дела у мамы спорились, шли хорошо. Если не получалось − перекрой или пороть, тогда она начинала много курить, самое мутороное и неприятное − переделки. На подоконнике в кухне − птичий помёт. Мама любила подкармливать синиц на подоконнике. И воробьи прилетали. Раньше прилетали. А сейчас их не стало, всё вороны этим летом, как в Веретенце. А синицы хитрые, юркие, активные и не трусливого десятка.
Ни тряпки, ни губки, ни железной губки – ничего на кухне нет. Сковородки чёрные с пришкварчившимися горелками и плесенью. Я сходила в магазин, купила и средство, и чистящий порошок, и железные губки. Поймала себя на мысли: я привыкла к ценам Веретенца, я и привезла губки из Веретенца – видно они у мамы закончились, она наверное акрилом по шёлку писала – для батика губки нужны. Я залила сковородки ядрёным средством, всё стало драить. Спать не хотелось вообще. Я в автобусе так хорошо поспала, пока три часа тащились до Москвы…
Под раковиной на дне тумбы было набросано что-то чёрное. Я пошла за пылесосом, запылесосила. Стала мыть сковородки в раковине, как то случайно-рефлексивно открыла дверцы тумбы, а там опять чёрное − какой то песок или что-то. Я пригляделась. Так и есть: сгнила столешница и сыпалась труха. Раковина уже была не врезана в столешницу а просто висела. Пока меня не было, летом и сейчас, в промозглую осень, всё пришло в полную негодность. Я мучилась с маленьким пылесосом, проклиная того, кто забрал пылесос большой и мощный. Слабо и тихо засасывал короткий хобот, удобно было возить им вдоль раковины. Я даже потыкала, чтобы уж всё, что сыпется просыпалось вниз. Дальше я заложила щели между раковиной и стеной губками – раковина перестала проседать
− Мама! Надо будет съездить купить на рынке столешницу пошире. Или другую раковину, – крикнула я .
− Угу! – укнула мама с готовностью – лишь бы я её не отвлекала.
Я стал дальше мыть посуду. Я думала: как удобно, всё-таки, с коротким и сильным крюком-хоботом маленького пылесоса – он именно для щелей, эта загогулина.
Сеня поведал мне (он всё мне что-то рассказывал – что прочитает, тем и делится), что к великой детективщице Агате Кристи (он советовал мне её прочитать, когда закончу Шерлока) все идеи приходили во время мытья посуды. Я не великая детективщица. Просто решила написать свою историю. Мысль пронзила и поразила меня именно тогда, когда я тёрла железной губкой чугунную сковороду − когда мыла сковородку, я вспомнила звук – ну, то, как труха засасывалась. И тут же на память пришло скрежетание, когда засасывали грязь, песок и камни у бабушки в вытяжке.
− Мама! – забежала я в мамину комнату.
− Тише ты! На кружево наступила.
− Мама! Ты не меняла случайно мешок в пылесосе, пока меня не было?
− Я не умею. Это не пылесос, а пародия! Я даже не видела запасные мешки. Не отвлекай, умоляю!
− Мама! Ну коробка от пылесоса в прихожей была.
− Да не меняла я. Успокойся. А что?
− Ничего. – Хорошо всем тем, у кого мама не любит убираться, просто терпеть не может.
Я вернулась на кухню. Раскрыла пылесос и выдернула мешок – он порвался.
− Что ты делаешь, Мальва, ну что ты. Пыль же − смотри. Фу. Грязь, камни… − Мама озадаченно пошла за мной на кухню и наблюдала мой псих.
− И правда камни! − я голыми руками копалась в мерзкой грязи и натыкалась на камни. Я достала один камень, второй. Это были шарики в штукатурке и с застывшей, как слеза янтаря, каплей клея. Камешки поблёскивали!!!
Я развернула ладонь с двумя камнями… Мама всё поняла. Мы вместе с ней переворошили всю пыльную кучу.
− Смотри − целый булыжник-оружие-пролетариата – мама открыла ладонь – зелёный цвет ударил мне в глаза.
− Мама! Это же стрекоза. Великая стрекоза! – зашептала я.
Мама стала озираться, закрыла дверь на кухню, зачем-то подошла и посмотрела в окно сквозь щель жалюзи, как будто на девятом этаже снаружи за нами могли подглядывать… Мама не забыла, как в детстве мне приснился ужастик с женщиной с той стороны окна… По-моему, мама именно сейчас поверила моим детским полувидениям.
Камней было четырнадцать – как геологов из песни, ещё было семь колец. Они так и были заштукатурены – такие вроде каменные кольца. Ну и стрекоза.
− Двадцать один – сказала мама. – Очко…
−Надо отчистить.
− Почитаем в сети.
− Стоп! Даже не думай ничего искать в сети! – испугалась я, вспомнив рассказы Сени о преследованиях металлоискателей и пропаже соседа.
− Мальва! У тебя мания преследования? – улыбнулась мама.
− А у тебя, мам, разжижение мозгов, − зашептала я. – Там весь Веретенец знает, что барон замуровал куда-то камни, я со скульптором памятника говорила.
Мама вздрогнула, посерьёзнела, расслабона как не бывало:
− Покорячешься с платьями столько лет, выслушивая высокомерных заказчиков, ещё удивительно, что мозги вообще не вытекли.
Мы спрятали драгоценности в корпус старой маминой машинки. Она отдавала её чинить, а мастер украл самую важную деталь – шпульный колпачок и подсунул похожий, но не тот, не родной… Строчка испортилась, на шёлк отрегулировать стало невозможно. Машинка теперь стояла как украшение. В общем, продолжили традиции, только у машинки был электропривод, а не тумба с педалью для ноги.
− Мама! Стрекозу я себе под подушку положу, отдай!
Я почти не спала, лежала в полузабытьи, я чувствовала: Адгезия здесь! Тролль не приходил. Я заставила себя встать, поплелась на кухню греть чайник, открыла жалюзи: небо рассвета, месяц тускнеет, как во всех на свете аниме. Деревья почти голые, прикрыты кое-где чудом не опавшими листьями… Вот адгезия так адгезия: лист держится на ветке, он цепляется за своего прородителя из последних сил, ведь не придумали ещё штукатурный раствор который продлевает жизнь деревьев. В принципе, рассуждала я, можно же на клей посадить лист или на жидкие гвозди или клей-монтаж для наружных работ, и он тогда останется на дереве. Можно к дереву приклеить навечно сто, тысячу листьев! Они будут зимовать мёртвые. Можно прилепить к дереву пластиковые листочки, посадить их на крючки, тогда никакой адгезии не нужно. Можно вообще выставить искусственное дерево, стоят же такие в центре в кадках… Природа спит, адгезия она для мёртвой природы, а не для живой, пусть бабушка и утверждала, что у камней есть сердце и стучит по удару в день, но это она шутила, чтобы развлечь меня. Она же такой специалист, как никто знала, что руды и породы они ж с мезозойских разных там эр и многие вулканического происхождения…
На подоконнике, узком неудобном, подходящем разве что для синиц, появился тролль, он поставил знакомую магнитолу: абсолютно целую, но не утратившую белопыльный налёт отшкуренных стен, оставались на магнитоле и разбрызги краски, похожие на запятые.
− Время старых песен? – ухмыльнулся тролль и стал блеять как козёл: − Ля-ля-ля-ля… – И привычным хрипловатым голосом: − Узнала любимую песню про четырнадцать человек-геологов? – и снова блеющим: − Ля-ля-ля-четырнадцать человек. Четырнадцать камней покрупнее, шесть колец и попрыгунья-стрекоза-изумруд-бирюза и муравей-ты-всё-пела…ля ля… не заслать ли к тебе муравьёв часом? Нет? Не хочешь?
− Нет уж, увольте. Я ещё от ваших клопов и вшей не отошла.
− А их и не было! – Тролль оскалил жёлтые лошадиные зубы и стал кривляться. − Мы ж в Адгезии только сны, материальным не отмечаемся, а? Давай, муравьёв запустим в пару-то к стрекозе. Стрекоза будет петь, а муравьи тебя развлекать.
Я улыбнулась:
− Да запускай, да пожалуйста…
− И запущу. Стада муравьёв уничтожат всё на своём пути, они будут выпрыскивать кислоту на тебя с мамой, они растворят все предметы в роковой клетушке с девой-не девой и её мамой-не-верой, оставят лишь бетонные стены-перегородки.
− Ты утренний стал, что ли?
− Вечноутренний, вечнодневной и ночной навсегда. Как поживаешь?
Тролль соскочил с подоконника – передо мной на секунду промелькнул силуэт в сапогах и фраке.
− Можно подумать ты не знаешь. И почему ты в лаптях?
− Ну так сказать… «Левшу» читала? – Кроль был прекрасен в холщовой тунике, перехваченной узорным кушаком и шароварах. – Ты богатая не-дева должна быть образованной.
− Бред.
− Жизненный опыт уровня зеро. – Кроль вмиг изменился и надменно взирал, поправляя любимое жабо.
− Твоё любимом жабо. – Передо мной стоял принц: − Предпочла меня!, тролля!, какому-то извини спинисту… Но лучше, чем батист твой. Буду надеяться, что забудешь спиниста и всё-таки выберешь меня.
− Не тороплюсь к вам, извини.
− К нам не надо торопиться, нас надо принимать как данность. Иначе – муравьи уже в пути. – Кажется, он на меня обиделся.
− Ты что: ревнуешь меня?
− Всё, золотая моя изумрудная. Пошёл я. − Он стал обычным – старым, лесным, мохнатым, махнул странно лапой, как бы ловя что-то из воздуха.
− Снежинки ловлю, снежинки…
− Из ясного-то неба?
− Вона тама тучка, − он тюкал сизым носом и на глазах покрывался всё более густой растительностью, положил лапы на кухонный стол… и пропал.
Он удалялся за окном, удалялся и удалялся, как гигантский птенец, не умеющий летать, но невесомый. Голос его не доносился, стучал рядом:
− Из-за губок переживаешь.
− Не переживаю.
− А кто железками тёр сковородку?
− Причём тут это?
− Догадайся с трёх раз!
Он шёл мерцая по воздуху, по пространству нашего микрорайона вдоль крыши другой девятиэтажки. Чешуя мерцала на длинном русалочьем хвосте. Водоплавающий тролль.
− Однако это новый вид троллей.
Тишина… Солнце вставало из-за девятиэтажки, сжигая тролля на глазах.
Ушёл, как золотая рыбка, не ответив ни на что, и даже не махнул мне на прощание своим так долго и, что тут уж говорить, мастерски скрываемым от меня хвостом.
Папа!
Я заснула сидя на кухне. Я сидела за кухонным столом, когда меня кто-то тронул за плечо. Напротив меня сидел мужик.
− Это ты, тролль?
− Я твой папа, Мальвина. Привет! – Мужчина, очень похожий на бабушку, смуглый, седеющий, коротко стриженый, протянул мне руку.
− Вы всё-таки вырвались?
− Откуда?
− Ну как? Из вашей страны.
− Из какой страны?
− Вы мне летом звонили, и маме.
− Маме я часто звонил. Но с тобой, Мальвина, ни разу не разговаривал. Я не уезжал из страны.
− Подождите: вы же мне позвонили летом и предупредили, чтобы я не ездила в Веретенец…
− В Веретенец не стоит ездить, согласен. Но я не звонил.
Я сидела озадаченная и смотрела на этого мужика. Может это вор или убийца?
− Вам мама позвонила?
А он высокий, надо же, чуть ниже Сени. Вполне себе под силу на первом сентября девочку потаскать с колокольчиком… Если бы не пандемия, Сеню бы тоже запрягли. А так – линейки в этом году не было. Но ещё не вечер…
− Да. Мама позвонила. Вы же нашли бабушкины, – мужчина замялся, – камни…
− Нет. Мы ничего не нашли!
− А это что перед тобой, Мальвина?
Я посмотрела на стол и онемела, замерла! На столе лежала гора каменьев! Как во всех сказках!
− Откуда это? Вы вчера в пылесосе нашли?
− Н-нет, т-то есть да. В пылесосе.
Ну и тролль. Подсыпал камешков-то! Вот почему никто ничего не мог найти! Всё хранится в Адгезии. Всё-всё! Бесполезно было в стенах искать! Если и сложила туда что-то бабушка, адгезийцы всё равно контролировали. Украсть бабушкины драгоценности невозможно.
Точно вор! Прикидывается отцом. Вскрыл дверь. Прознал! Наверное, мама загуглила нас компрометирующее. Сеня же рассказывал – их навалом, охотников за драгоценностями. Я ждала, что вор сейчас заграбастает камни, я сказала:
− Забирайте. Ваше.
− Ну что ты, Мальвина. Я вернулся к тебе с мамой. Вот… − вор замялся. – Буду искупать вину перед вами.
− Не очень-то вы торопились.
− Извини, но причины были уважительные. Раз уж каменья нашлись, значит моя мама посылает сигналы оттуда.
− Откуда?
− Так из того мира.
− Из какого мира?
− Длинная страшная история. Скажем так: там есть подземные жители, как в сказке про чёрную курицу.
− Они вам припоминают всё, что вы сделали?
− Можно сказать и так. Я сбежал, Мальвина, из Веретенца из-за них. Сбежал и отсюда. Ты себе представить не можешь, на что они способны. Ты так смотришь: думаешь по мне психушка плачет?
− А мама где?
− Спит.
− А как вы вошли?
− Так ключи у меня всегда были. Я с ключами от вас уехал, разругавшись вдрызг, замечу, с моей мамой, твоей бабушкой, когда она сюда нагрянула.
− Не трогайте тогда пожалуйста камни – вдруг ваши подземные жители шутят (я чуть не сказала «адгезийцы»). Хочу маме показать.
− Как скажешь. Ну? Чай будем пить и знакомиться?
− Извините, мне надо… − я хотела уйти с кухни, но поняла, что буду сторожить камни, чахнуть над златом – тролль был прав как всегда. Дождусь, когда мама встанет, там видно будет.
