Kitabı oku: «Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков», sayfa 2

Раздел 1
Поколенческие парадигмы русской культуры

Глава 1
Поколение русской интеллигенции рубежа xix – xx веков: люди освободительного движения в россии и в эмиграции

В 1954 году в Нью-Йорке вышли в свет мемуары Василия Алексеевича Маклакова (1869–1957), известного общественного деятеля Русского Парижа, одного из лидеров партии кадетов в дореволюционной России. К тому времени ему уже было за 80, это был человек уходящей в прошлое эпохи. В этих мемуарах он очень точно высказался о своих ровесниках, тех, кто, как и сам В. А. Маклаков, были символами эпохи: «То поколение, которое сейчас вымирает, а начинало жить активной жизнью во время Освободительного движения, своими юными годами близко подходило к эпохе Великих реформ»³³.

Действительно, В. А. Маклаков принадлежал к той генерации российских интеллигентов, которая формировалась в условиях пореформенной России последней трети XIX века. По своей психологии большинство из них относились к «людям XIX века» с их верой в прогресс, в возможность преобразования общества на основе реализации определенной идеологической схемы. Вышедшие из XIX века, они были позитивистами и сохраняли веру в принципы этой философии на протяжении всей своей долгой жизни, даже когда гносеологический потенциал позитивизма стал подвергаться критике практически всеми.

Как известно, анализ мировоззрения русской интеллигенции конца XIX – начала XX века был предпринят еще в знаменитых сборниках статей «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918). Их авторы – П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, С. Л. Франк и др. – не раз обращались к этой теме и позднее, уже в условиях эмиграции³⁴. Бесспорно, с «веховской» интерпретацией русской интеллигенции многие представители этого поколения были не согласны. Оппоненты «Вех» объединились на страницах сборника «Интеллигенция в России», одним из вдохновителей которого был П. Н. Милюков. Поколению П. Н. Милюкова и Н. А. Бердяева была суждена долгая жизнь. Им, сформировавшимся в XIX веке, довелось быть участниками российских революций, пережить две мировые войны. Они стали одновременно творцами и жертвами «эпохи великих потрясений». Многие из них ушли из жизни вдали от России. Каким было их восприятие меняющегося мира? Претерпели ли их взгляды какую-либо эволюцию под влиянием катаклизмов эпохи?

Выросшие в пореформенной России, представители этого поколения были прямыми продолжателями традиций русской интеллигенции XIX века. Позднее видная участница Освободительного движения А. В. Тыркова заметит: «Подземное революционное горение отражалось на жизни всех думающих людей: и тех, кто разжигал огонь, и тех, кто старался его потушить… Чтобы понять русскую действительность за последнее столетие, надо помнить об этом непрестанном, жгучем, неудержимом, мятежном беспокойстве»³⁵. Атмосфера русской действительности, ставший уже традиционным конфликт власти и общества во многом определяли психологию тех русских интеллигентов, кто в 1880-1890-е годы только вступал на путь общественной деятельности. Стоя за университетской кафедрой или состоя в коллегии адвокатов, работая в провинциальной гимназии или в органах земского самоуправления, эти люди воспроизводили определенные стереотипы мышления и модели поведения, присущие их кругу.

Василий Маклаков³⁶

Бесспорно, это поколение не было абсолютно однородным. Наиболее заметны были те, кто принадлежал, по выражению Г. П. Федотова, к «основному руслу» интеллигенции – «от Белинского через народников к революционерам наших дней»³⁷. Именно этой группе были наиболее свойственны те черты «идейности» и «беспочвенности», о которых писали практически все, кто обращался к анализу данной темы. Однако далеко не все разделяли идеи преклонения перед народом, которые были характерны для разночинцев и народнической интеллигенции XIX века. Упомянутый выше В. А. Маклаков был типичным представителем той либеральной дворянской интеллигенции, которая критически воспринимала революционную идеологию. К простому народу такие люди относились «без признаков высокомерия, не считали его „быдлом“, обреченным оставаться внизу». По замечанию В. А. Маклакова, они «в себе ценили культуру и образованность и в этом видели свое заслуженное преимущество; не хотели это преимущество хранить для себя одних, считали долгом государства передавать его всем остальным, но не признавали и своей вины перед народом, не считали, что необразованные люди призваны Россию за собой вести»³⁸. Заметим, что значительный вклад в разработку проблемы социально-моральной среды русской либеральной интеллигенции внес известный уральский историк И. В. Нарский. Опираясь на концептуальные построения, выдвинутые германскими исследователями М. Лепсиусом и Д. Далманном, он отмечал, что либеральную социально-моральную среду в России конца XIX – начала XX века «следует искать не просто в крупных городах, а в столицах, которые в наибольшей степени приблизились к структурным стандартам индустриального общества»³⁹. Это было связано с тем обстоятельством, что, как отмечал И. В. Нарский, российский либерализм – «явление вполне европейское»⁴⁰. Не случайно значительная часть представителей данного поколения русской интеллигенции восхищались технологическим прогрессом европейской цивилизации в XIX веке, ее экономической мощью, считали безальтернативными те демократические ценности и институты, которые сформировались в странах Запада.

В научной литературе уже исследовался вопрос о влиянии европейской культуры в дореволюционной России, о восприятии стран Запада в общественном сознании россиян в этот период. На наш взгляд, можно согласиться с тезисом исследователя В. В. Аверьянова, отмечающего, что до революции «русская мысль в определенном смысле отталкивалась от чужого исторического материала, факты европейской истории значили для нее не меньше, а зачастую больше, чем факты отечественной истории»⁴¹. Действительно, долгое время российские правоведы опирались прежде всего на опыт конституционного развития стран Запада, а политики, говоря о перспективах модернизации России, постоянно проводили параллели, используя факты из истории европейских революций XVII–XIX веков. Тем не менее, несмотря на то, что поездки в страны Запада на отдых, лечение, стажировку и т. д. были для дореволюционной российской интеллигенции обычным делом, в теоретических дискуссиях о западной политической культуре наблюдалось немало элементов схематизации, искусственных концептуальных конструкций. Те принципы конституционализма, свободы и неприкосновенности личности, о которых полемизировали российские политики и публицисты эпохи Освободительного движения, нередко имели характер идеальных философских схем. Далеко не все участники дискуссий имели четкое представление о механизмах реализации этих конструкций на практике. Прав, на наш взгляд, был известный русский философ протоиерей Георгий Флоровский, заметивший впоследствии: «Для многих Европа действительно стала „второй родиной“. Можно ли сказать, однако, что Запад у нас знали?! Образ Европы воображаемой или искомой слишком часто заслонял лик Европы действительной»⁴².

Период взросления этого поколения в значительной степени пришелся на 1880-е годы, эпоху Александра III и К. П. Победоносцева. Хорошо известна та оценка морально-психологической атмосферы этого периода, которую дал А. А. Блок. Но и всегда отличавшийся взвешенностью В. А. Маклаков полагал, что власть в те годы имела цель «формировать новую породу людей». В гимназиях «душили у учеников интересы», «забивали молодые мозги тем, что им неинтересно и совершенно ненужно»⁴³. Результат, как мы видим, оказался прямо противоположным: именно это поколение и дало России целую плеяду видных революционеров.

Выйдя из гимназий эпохи Александра III нонконформистами, многие представители этого поколения приняли участие в студенческом движении 1890-х годов. Характерно, что этого не избежали и те, кто позднее отнюдь не относился к революционерам. Даже у тех, кто не разделял идею насильственного свержения существующего строя, вызывало отторжение желание власти ликвидировать всякие элементы самоуправления, игнорировать стремление молодежи участвовать в общественной жизни. Как заметила А. В. Тыркова, «власть подводила под общее понятие неблагонадежности всех, кто позволял себе слишком откровенно высказываться о народных нуждах или критиковать правительство»⁴⁴. К студенческим волнениям оказались причастны, например, будущий лидер проправительственной фракции русских националистов в Государственной думе граф В. А. Бобринский или тот же В. А. Маклаков. Некоторые из этих людей, близко познакомившись с революционной средой, испытывали от нее отторжение. Многим русским интеллигентам претил дух нетерпимости, свойственный революционным кружкам, аксиоматичность мышления их лидеров. Бесспорно, впрочем, что не следует и преуменьшать влияние революционных идей на русских интеллигентов этого поколения. Не случайно уже в 1909 году П. Б. Струве в «Вехах» напишет о «максимализме» русской интеллигенции начала XX века⁴⁵.

Из университетов выходила интеллигентская молодежь, в значительной степени готовая к тому, чтобы влиться в ряды участников Освободительного движения. Это движение стало символом русской оппозиции начала XX века. Первая русская революция 1905 года, противостояние думской оппозиции и правительства П. А. Столыпина, «штурм власти» времен Первой мировой войны – все эти события были этапами той борьбы, которую вело данное поколение русской интеллигенции. В предреволюционной России эта борьба часто героизировалась в общественном сознании, однако победа оппозиции в 1917 году оказалась пирровой. Большинство лидеров Освободительного движения оказались не на высоте положения: заменив ту самую «историческую власть», которую они столько лет критиковали, не смогли справиться с задачей управления Россией. Это было осознано самими представителями этого поколения довольно быстро. Уже в 1918 году в знаменитом сборнике «Из глубины» П. И. Новгородцев напишет: «Что касается русского общественного сознания в его господствующих течениях, то ему принадлежит печальная роль той разрушительной силы, которая в борьбе с догматизмом старых основ отвергла и вовсе конкретные и реальные основы истории, заменив их отвлеченной пустотой начал безгосударственности, безрелигиозности и интернационализма»⁴⁶.

Павел Новгородцев⁴⁷

Важно и то, что в 1917 году люди Освободительного движения не смогли защитить свои идеалы. Многие из них пассивно смотрели на то, как происходит ликвидация демократических институтов и становление большевистской диктатуры. Не принадлежавший к этому поколению, более молодой А. А. Угримов с возмущением писал о ситуации осени 1917 года: «Все эти образованные интеллигенты обратились тогда в обывателей, забились в щели и пассивно ожидали… В этой пассивности можно усмотреть корни малодушия, предопределившие их судьбу… Обычно клеймят незаконно захватывающих власть, но велика ответственность тех, кто слабо держит и не отстаивает, не защищает законную власть в самые жгучие моменты истории» ⁴⁸.

Такая позиция значительной части русской интеллигенции привела к тому, что большевикам удалось одержать победу в Гражданской войне. Лидеры Освободительного движения оказались в эмиграции. Оглядываясь назад, они все более критически оценивали свою прежнюю общественную деятельность. По мнению

В. А. Маклакова, проблемой Освободительного движения было то, что оно «оказалось слишком равнодушно к той грани, которая должна была бы отделять эволюцию государства от бедствий всякой революции»⁴⁹. Нашла в себе силы признать ошибки оппозиции и другая ее активная участница, А. В. Тыркова. В написанных в эмиграции мемуарах старая деятельница русского либерализма подчеркивала: «Слепоте правительства отвечала слепота оппозиции… Оппозиция считала, что самодержавие навязано народу, что оно держится только полицейскими мерами… В интеллигенции было упрямое нежелание понять мысли противника, вдуматься в правительственную политику»⁵⁰.

В 1920-1930-е годы деятели Освободительного движения пытались выступать в качестве политических лидеров русского зарубежья, вели бесконечную полемику на страницах эмигрантских газет и журналов. Однако эмигрантская молодежь, представители так называемого незамеченного поколения, все более отворачивались от них. Выросшая на чужбине русская молодежь раз за разом повторяла в адрес «стариков» те обвинения, которые бросил им А. А. Угримов.

Сближал «стариков» и эмигрантскую молодежь антикоммунизм, который постепенно становился естественным ядром идеологии наиболее политически активной части русского зарубежья. Успехи коммунистического руководства СССР в ходе индустриализации 1930-х годов, одержанная в 1945 году победа над нацистской Германией не заставили многих старых русских интеллигентов кардинально изменить свою позицию. Они по-прежнему полагали, что большевики лишили Россию шанса на построение демократического государства, которое бы обеспечило наибольшие возможности для самореализации человеческой личности.

Ариадна Тыркова-Вильямс⁵¹

Однако Вторая мировая война вызвала среди русских эмигрантов и всплеск патриотизма, пробудила надежды на то, что на покинутой ими родине произошли существенные изменения по сравнению с периодом революции 1917 года и Гражданской войны. Символом поворота части старой интеллигенции к сотрудничеству с советской властью стал знаменитый визит группы эмигрантов во главе с В. А. Маклаковым к советскому послу во Франции А. Е. Богомолову в 1945 году. При этом сам В. А. Маклаков подчеркивал, что в тот момент он надеялся на серьезную трансформацию политического режима в СССР и только это побудило его пойти на данную встречу. Более того, В. А. Маклакову в тот момент казалось, что эволюция советского политического режима уже стала фактом. И здесь ему, как и некоторым его ровесникам, виделась аналогия с развитием политических процессов в пореформенной России. В 1945 году некоторым представителям этого поколения показалось, что они вновь переживают тот процесс обновления России путем реформ, который наложил отпечаток на формирование их мировоззрения в юности. В. А. Маклаков в целом ряде писем этого периода подчеркивал, что советская власть, подобно самодержавию, еще будет сопротивляться, но трансформация режима, скорее всего, необратима. Однако старый либерал выступал за то, чтобы не повторять ошибок Освободительного движения. Прежде всего он считал, что недопустимо призывать к новой революции, поскольку в таком случае Россию ждал выбор «из двух зол»: «Либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов и вообще всех тех людей, которые здесь (во Франции. – Авт.) радовались победе Германии»⁵². Оба эти варианта были неприемлемы для старого общественного деятеля, поэтому он предпочитал медленную эволюцию политического режима в СССР.

Многие старые соратники русского либерала не разделяли позицию В. А. Маклакова. Характерно письмо, написанное ему А. В. Тырковой летом 1945 года. Ариадна Владимировна подчеркивала, что при всем уважении к В. А. Маклакову считает его слишком оптимистичным в оценке степени развития советского общества. «Можно ли считать Россию, – восклицала она, – которая четверть века недоедает и ходит в рваных сапогах, более богатой, чем та Россия, которую мы знали? Можно ли мерить просвещение страны только количеством грамотных, а не качеством образования?» Более того, она полемизировала с тезисом о преемственности старой России и Советского Союза, который был весьма распространен у части эмиграции. А. В. Тыркова указывала: «Советская власть не старые приемы управления воскресила, а сочинила неслыханную, беспощадную, жестокую деспотию. Нельзя ее даже с царствованием Иоанна Грозного сравнить. Тогда народ оставили в покое. Колхозы всех обездолили и обесправили. Ничего подобного мы с Вами при „царизме“ не знали. Мы не знали страха, этого дьявольского изобретения Советской власти»⁵³.

Некоторым старым русским интеллигентам линия В. А. Маклакова представлялась политическим предательством, забвением тех идеалов свободы и демократии, которым всю жизнь служил и он сам. Однако, несмотря на все разногласия по вопросу об отношении к советской власти, сохранялось ощущение принадлежности старых общественных деятелей к одной политической культуре Освободительного движения. Это чувствовал известный писатель М. А. Алданов, заметивший в письме В. А. Маклакову: «Все-таки и Вам, надеюсь, тяжело было бы разрывать ту немалую идейную связь, которая 25 лет существовала – в известных пределах – между русскими политическими группами „от кадетов до эсеров“. Как-никак, за этими идеями вековая русская традиция»⁵⁴. В рамках этой традиции, той политической культуры, которую олицетворяло собой Освободительное движение, так или иначе продолжали оставаться те, кого война развела по разные стороны баррикад. Читая их переписку, чувствуешь, что именно в рамках данной политической традиции они и продолжали вести свою полемику в эмиграции.

Марк Алданов⁵⁵

Те эмигрантские общественные деятели, которые вместе с В. А. Маклаковым отправились в 1945 году на прием к Богомолову, стремились доказать, что развитие именно этой традиции естественным образом привело их к сотрудничеству с Советским Союзом. Они пытались сформировать представление о том, что путь, по которому более 100 лет шла русская интеллигенция, в 1945 году должен был привести ее старых лидеров в здание посольства СССР на улице Гренель. Старые русские интеллигенты доказывали, что эволюция Советского Союза идет в направлении реализации принципов подлинной демократии при обеспечении социально-экономических прав граждан. А именно этими идеалами всегда было пронизано Освободительное движение. Таким образом, получалось, что советская власть в процессе своей эволюции в какой-то степени пришла к тому идеалу, за который боролась русская оппозиционная общественность конца XIX – начала XX века.

Совершенно очевидно, что такая интерпретация характера советской политической системы могла удовлетворить далеко не всех представителей эмигрантской интеллигенции. Многие из тех старых русских интеллигентов, которые в прошлом ориентировались на ценности Освободительного движения, сильно сомневались в том, что его идеи были реализованы И. В. Сталиным. Именно поэтому в дни победного для их родины мая 1945 года В. А. Маклаков и его соратники видели свою миссию в том, чтобы развеять эти сомнения. Выход в свет статьи В. А. Маклакова под названием «Советская власть и эмиграция» стал переломной вехой в истории попытки компромисса между русским зарубежьем и советской властью. Он пытался доказать, что весь дух, вся атмосфера жизни советского общества гораздо более нацелена на рождение подлинного народовластия, чем строй жизни западных демократий: «Как бы мы ни смотрели на Советскую власть, какие у нас основания думать, что она, порожденная сама Революцией, хочет воспитать в человеке „раба“? Зачем же тогда эта власть кладет так много усилий на распространение просвещения в народных низах? Всякое просвещение не подавляет, а укрепляет сознание и претензии личности… Бесправные люди, „рабы“, не могут существовать без „рабовладельцев“; воспитывать рабов можно только одновременно воспитывая и породу их повелителей. Так было в рабовладельческой дворянской России… Подобного воспитания мы не найдем в Советской России. В ней нет „господ“, „белой кости“»⁵⁶.

Однако очень быстро выяснилось, что Советский Союз все-таки не стал тем воплощением подлинного народовластия, о котором мечтали старые русские интеллигенты. А стремление превратить идею «советского патриотизма» в инструмент влияния СССР вызвало отторжение у многих лидеров российского зарубежья. Весьма характерно высказывание по этому поводу старого деятеля Освободительного движения, бывшего члена ЦК партии кадетов князя В. А. Оболенского. В письме своему ровеснику, старому эсеру В. М. Зензинову в январе 1946 года он подчеркивал: «Я лично очень мрачно смотрю на происходящую сейчас в России эволюцию. Подъем патриотизма, который мог при благоприятных условиях послужить цементом для демократизации советского строя, по-видимому, иначе использовался советской властью. Подменив в выдыхавшемся коммунизме Интернационал вновь возникшим национализмом, она создает из России новое фашистское государство с соответствующей внешней политикой»⁵⁷.

В итоге честного компромисса российского зарубежья и советской власти не получилось. Уже с конца 1940-х годов почти все активные политики российского зарубежья вновь оказались в антикоммунистическом лагере.

Владимир Оболенский⁵⁸

Постепенно все большее внимание старых русских интеллигентов стала привлекать ситуация в странах Запада, где они доживали свой век. «Люди XIX века», они констатировали духовный и политический кризис западной цивилизации в XX веке. Одним из проявлений этого кризиса, по их мнению, было стремление многих представителей общественности стран Европы отмежеваться от тех принципов, на которых основывалась цивилизация Запада в XIX веке. Впрочем, как справедливо отметил Н. А. Бердяев, часто этот поворот был вызван неверным пониманием сущности самого XIX века, излишней его схематизацией. Фактически критики XIX века сами отстаивали идеи, созданные в то столетие. Именно оно (прежде всего его вторая половина) породило тенденции этатизма, антииндивидуализма и т. д.⁵⁹ В XX веке они были лишь доведены до своего логического завершения и вульгаризованы.

Николай Бердяев⁶⁰

Весьма любопытна, на наш взгляд, сделанная Ф. А. Степуном попытка сопоставить XIX и XX века, показать специфику нового столетия, принесшего миру две мировые войны и господство тоталитарных режимов. Известный публицист русского зарубежья отмечал, что в XX веке произошло «качественное перерождение самого понятия зла». Зло XIX века, писал он, было лишь «неудачей добра», злом, «еще знавшим о своей противоположности добру». В XX веке, считал Ф. А. Степун (и вместе с ним многие представители его поколения), была ликвидирована грань между Добром и Злом: «Типичные люди XX века мнят себя, по Ницше, „по ту сторону добра и зла“. Это совсем особые люди, бесскорбные и неспособные к раскаянию»⁶¹. На наш взгляд, это высказывание русского философа представляет собой интересный вариант «антропологического измерения» кризиса Запада.

В общественном сознании стран Запада в середине XX века кризис переживали идеи свободы, а также идеи политических и гражданских прав личности. Как с тревогой отмечал все тот же Н. А. Бердяев, XX век стал эпохой торжества силы, «враждебной пафосу личности, ненавидящей индивидуальность, желающей подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации»⁶². Тоталитаризм умело воспользовался разочарованием в абсолютности тех базовых ценностей, которые сформировались в эпоху буржуазных революций в Европе и Америке. Эту ситуацию особенно тяжело переживали старые русские либералы. Указывая, что мировые катастрофы XX века изменили сознание людей, А. В. Карташев отмечал: «Что казалось бесспорнее для „нашего“ XIX в. примата свободы и достоинств человеческой личности? А вот, подите же. Не только целые партии разных „освободителей“ и тысячи журналистов, еще вчерашних ницшеанцев и анархо-индивидуалистов, но и сами корифеи метафизики свободы спешат за толпой на услужение к пришедшему молоху коллективизма». Главной причиной этого он считал господство идей материализма над идеализмом, поскольку для материалистов главное – наличие эмпирически обоснованных выводов: «Тиранический, тотальный коллективизм оказался продуктивнее»⁶³. Однако люди Освободительного движения и в этой ситуации продолжали отстаивать идеалы своей молодости. В 1947 году М. А. Алданов подчеркивал в одном из писем, что принципы демократии «у меня до конца моей жизни ни малейших сомнений вызывать не будут»⁶⁴.

Федор Степун⁶⁵

Уже в межвоенный период выявилась слабость традиционной концепции прав человека, недооценка ею социально-экономических проблем, которые с развитием общества становились все острее. Ее критика продолжалась и в 1940-1950-е годы, что болезненно воспринималось старыми русскими интеллигентами, чьи взгляды формировались в условиях господства традиционной схемы. Известная участница Освободительного движения Е.Д. Кускова с грустью описывала, как над ней – «человеком старой, ушедшей в вечность эпохи» – смеялись те, кто считал, что «чтобы очаровать современного человека улицы, нужно говорить не о свободах, а о „праве на работу“, на отдых, на образование». Она справедливо указывала, что без соблюдения политических и гражданских прав социально-экономические права представляют собой фикции⁶⁶.

1940-е годы стали и периодом нового всплеска эсхатологических настроений. Часть старых русских интеллигентов высказывала мнение, что моральное разложение западной цивилизации ставит весь мир на грань пропасти. Так, Д. Звегинцов писал в 1947 году своему товарищу по Императорскому Александровскому лицею Е. В. Саблину: «Темные силы охватили весь мир. Человечество полно зависти, жадности, ревности, недоброжелательства. Люди живут в страхе и заботах лишь о хлебе насущном. Как будто человек принадлежит только к миру животному»⁶⁷. Преклонный возраст, которого достигли люди этого поколения к моменту окончания Второй мировой войны, состояние их здоровья только усиливали эти настроения.

Антон Карташев⁶⁸

В 1950-1960-е годы поколение участников российских революций уходило из жизни. Кто-то смог переосмыслить прежние идеалы, отказался от идеализации «своего» XIX века и жесткого противопоставления эпохи своей молодости новому столетию. Некоторые старые русские интеллигенты осознали, пусть и с большим опозданием, ошибки своего поколения. Князь В. А. Оболенский незадолго до своей смерти написал своей ровеснице графине С. В. Паниной: «Ваши мысли о XIX веке демократическом и о ХХ-м диктатори-альном (так в тексте. – Авт.) не вполне разделяю. В XIX в. Европа страдала эгоцентризмом и свою идеологию распространяла на весь мир. А мир с подавляющим большинством населения был и тогда антидемократичен. В XX веке история из европейской стала мировой. И тогда обнаружилось, что деспотии всех видов не менее жизненны, чем демократии». При этом он подчеркивал: «Пока мы живы, мы останемся сторонниками демократии. К сожалению, мы слишком поздно поняли, хотя и чувствовали это всю нашу жизнь, что антиномию между свободой и справедливостью может победить только любовь. С надеждой на эту победу я и ухожу из этого мира»⁶⁹.

Таким образом, «людям Освободительного движения» принадлежит особое место в российской истории. Сформировавшись в XIX веке, они оказались на переломе эпох. На их глазах рушился тот мир, в котором они выросли. И Россия, и мир в целом вступили в совершенно новую эпоху, которая развивалась по законам, отличным от моделей XIX века. При этом само это поколение явилось творцом перелома. Однако в новом мире «людям Освободительного движения» стало неуютно, и они до конца своей жизни продолжали верить в то, что было подвергнуто жесточайшей критике в XX веке. Им пришлось испытать крушение своих прежних идеалов и осознать, что ни Россия, ни мир в целом не пойдут по тому пути, который казался им, лидерам Освободительного движения, безальтернативным.

Екатерина Кускова⁷⁰