Kitabı oku: «Клинические лекции по Кляйн и Биону», sayfa 3

Это является основой страшных детских снов о многоголовых и многоногих чудовищах. Тревоги младенца, связанные с материнским телом, по интенсивности сопоставимы с тревогами взрослых психотических пациентов. Эти тревоги являются также движущей силой в смещении интереса с материнского тела на окружающий мир и толкают ребенка к развитию интереса к внешнему миру.

Понятие бессознательной фантазии

Ранняя работа Кляйн сделала возможным переформулирование понятия бессознательной фантазии. Для нее основой понимания бессознательной фантазии является то, что она рассматривает создание символа как связь между бессознательной фантазией и реальностью. Символизируя с помощью слов или игры, ребенок выражает и видоизменяет свои фантазии, имея дело с реальностью. Любая деятельность и детей, и взрослых, даже тех, кто больше ориентирован на внешнюю реальность, также выражает и содержит их фантазии. Внешняя реальность оказывает влияние на наши фантазии, как и фантазии влияют на наше восприятие внешней реальности. Центром внимания аналитической работы Кляйн и ее коллег было обнаружение и интерпретация содержания бессознательных фантазий и бессознательной деятельности Эго, что позволило им расширить понятие фантазии. Они пришли к убеждению, что первичным содержанием всех психических процессов являются бессознательные фантазии и что эти фантазии создают основу всех бессознательных и сознательных процессов мышления (Isaacs, 1952). Именно это имеет в виду Джулия Митчел (1986), говоря о кляйнианском понимании фантазии:

Фантазия приходит изнутри и придумывает, что снаружи; она предлагает бессознательный комментарий к жизни инстинктов, связывает чувства с объектами и из всего этого создает нечто новое – мир воображения. Благодаря способности фантазировать младенец тестирует и примитивно «обдумывает» то, что происходит с ним внутри и снаружи. Внешняя реальность может постепенно оказывать влияние и изменять сырую гипотезу, запущенную фантазией. Фантазия одновременно и деятельность, и продукт этой деятельности.

(Mitchell, 1986)

Надеюсь, мой краткий рассказ о двух первых сессиях Кляйн с 3-летним Питером и материал 6-летней девочки дали представление о том, как дети используют игрушки и игру для символизации своих фантазий. Приведу пример из того периода анализа взрослой пациентки, когда инфантильная эдипова фантазия о прерывании родительского коитуса и о том, чтобы занять место одного из родителей, доминировала в ее внутреннем мире и в том, что происходило в выходные дни и на сессии в понедельник. Я ограничу свой рассказ рамками поставленной задачи – показать отношение пациентки к ее инфантильной фантазии.

Это тяжело больная молодая женщина с бредовыми переживаниями в отношениях с окружающими и в переносе. В очень раннем возрасте она перенесла много лишений, и сейчас ее реакции отличаются повышенной жадностью. Она не замужем, у нее есть сестра и брат, на два и на три года моложе ее. Пациентка собиралась пропустить сессии в пятницу и в понедельник, поскольку не работала в эти дни и хотела провести время с родителями, живущими за городом. Она пропустила сессию в пятницу, но в понедельник пришла раньше на несколько минут. Она начинает сессию словами, что чувствует себя ужасно из-за того, что не предупредила меня звонком, что лишь по дороге сюда подумала, что должна была сначала позвонить мне. После паузы она высказывает предположение, что я раздражена, поскольку до сих пор ничего не сказала; она чувствует, что помешала мне и что не должна была приходить. Она действительно должна была предупредить меня, а теперь, она уверена, я сильно злюсь на нее.

Когда она ожидала в приемной, она представила, будто ко мне зашел мой приятель и мы болтали, пока она (пациентка) не прервала нас. Теперь атмосфера довольно неловкая, и постепенно нарастает ощущение тайны. Она намекает, почему вернулась в Лондон, косвенно давая понять, что плохо провела время, будучи обвиненной в том, что все пошло наперекосяк в выходные, но так и не говорит, что произошло на самом деле и что именно пошло наперекосяк. После прояснения этого она рассказывает, как обнаружила, что сестра решила носить ее любимое платье и повесила его в своей комнате. Пациентка в ярости унесла его обратно и отдала зашедшей в гости подруге, чтобы сестра не смогла забрать его назад. Затем отец обвинил ее в том, что она не оставила снаружи ключей от дома для матери, возвращавшейся поздно ночью. Пациентка уехала из дому с ключами, так как они нужны были ей самой. До сих пор она расстроена, и теперь начинает путаться в том, кто обвинял, кто ревновал, кто был злым и кто кого ненавидел. Когда кое-что из этого удалось прояснить, она сообщила, что чувствовала себя очень несчастной и решила вернуться в Лондон в воскресенье вечером. Она не вернулась к себе, вместо этого отправилась ночевать в родительский дом, надеясь там успокоиться. Но там она снова расстроилась, обнаружив сестру с другом, поэтому закончилось все тем, что она спала в родительской спальне, в постели матери. Она подчеркнула, что родители не любят, когда кто-то спит в их спальне, а мать терпеть не может, когда кто-то, кроме нее (пациентки), спит в ее постели.

Я полагаю, что в данном случае расставание на выходные разбудило инфантильную фантазию об изгнании из удовольствия родительского секса, имевшего место за городом, как она была изгнана из аналитического секса.

Ее страхи потерять свое место и ценную для нее собственность символически представлены любимой одеждой и сессией, но в порыве мести она упускает и то, и другое. Ее все больше охватывает ревность и ненависть, она запирает меня (в пятницу), мать (в субботу вечером) и забирает себе член, символически представленный ключами. Но затем чувствует вину и осуждение сердитым отцом/Супер-Эго/мной. Все более приходя в отчаяние и чувствуя себя несчастной, она устраняет отца и сама проникает внутрь матери, которую символически представляет ее постель, а затем в понедельник – внутрь сессии и на кушетку.

Так примитивные импульсы и желания, в полную силу выраженные в бессознательной фантазии, повлияли на то, как пациентка в течение нескольких дней действовала во внешней реальности и в анализе и как ее осознанные чувства и восприятие людей были искажены этой фантазией.

Кляйн установила, что наличие и действие бессознательной фантазии всеобъемлюще, и этим заложила основу для последующих радикальных изменений психоаналитического понимания. Намного более раннее начало эдиповых фантазий привело к переформулированию и пересмотру периода возникновения эдиповой ситуации, а свидетельство того, что у очень маленьких детей имеется преследующее Супер-Эго, позволило осознать, что и Супер-Эго имеет намного более ранние корни в психике ребенка. Эти открытия предзнаменовали ее последующие формулировки параноидно-шизоидной и депрессивной позиций. Понимание всех этих явлений стало возможным благодаря тому, что в ранний период творчества она постигла вездесущность, фундаментальную природу и деятельность бессознательной фантазии и то, что эта фантазия является основой внутреннего мира каждого из нас.

Возникновение ранних объектных отношений в психоаналитическом сеттинге

Ирма Бренман Пик

Известно, что то, как мы смотрим на человека, влияет на то, что мы видим; наши чувства, выраженные во взгляде, передает и разговорная речь; мы можем смотреть на кого-то обожающими глазами, сквозь розовые очки, с ненавистью, можем видеть сучок в глазу, смотреть злым, или масляным, или даже убийственным взглядом; нам известно, что подобные чувства могут влиять и даже непомерно искажать точность нашего восприятия, так же как и наши реакции на других. Это, в свою очередь, может оказывать влияние на то, как другие реально поступают с нами.

Несомненно, наши рецепторы – глаза, уши, рот, нос, кожа – все то, что помогает нам сделать наружное внутренним, являются живыми и развивающимися частями нас самих. И когда мы говорим о злых или о масленых взглядах, мы подразумеваем, что взгляд помещает что-то скверное в то, на что он направлен. Оттого, что мы так много проецируем, а затем помещаем внутрь себя, мы не уверены, что из воспринятого нами объективно присутствует, а что было добавлено с любовью или ненавистью нами самими. Мы наполняем себя тем, с чем имеем дело, но мы также выражаем или изгоняем в фантазии или в реальности собственные чувства и части себя, плохие или хорошие, как и собственную внутреннюю историю.

В своей работе Мелани Кляйн придавала особое значение идее, что эти силы действуют с самого начала жизни. Она утверждала, что даже очень маленький ребенок, отвечающий любовью на утешение, поддержку и питание, которые дает внутренняя грудь, также приписывает этой груди собственные любовные чувства и мало-помалу впитывает и накапливает то, что он получает от любящей и утешающей матери: это основано частично на получении реальной пищи и реальных ощущений от груди, но также окрашено тем, чем он сам наделяет ее (или вкладывает в нее). И наоборот, когда он расстроен или испытывает ярость, он приписывает груди жестокие чувства и помыслы, и в его «восприятии» она причиняет ему вред и нападает.

Необходимыми и важными для понимания взглядов Кляйн на бессознательное являются идеи, подробно обсуждавшиеся Сьюзен Айзекс в ее работе «Природа и функция фантазии» (Isaacs, 1952) о том, что психика представляет собой единое целое. Деятельность высших отделов психики не обособлена; бессознательное не есть просто исчезающая или рудиментарная часть психики. Это активный орган (можно сказать, резервуар), в котором протекают психические процессы. Без его участия невозможна никакая психическая деятельность, хотя в норме его первичные проявления претерпевают значительные изменения и не определяют мышление и поведение взрослого человека напрямую. Первоначальная элементарная психическая деятельность была названа бессознательной фантазией. Ни один импульс, ни одна потребность, обусловленная инстинктом, не могут переживаться иначе чем бессознательной фантазией. Даже если сознательная мысль и действие абсолютно разумны и адекватны, в их основе лежит бессознательная фантазия.

Из-за того, что ранние, или примитивные, чувства слишком интенсивны, младенцы вначале создают внутри две автономные картины того, что мы называем первичным объектом: одну идеальную, а другую ужасную. Можно сказать, что младенцы видят мир черно-белым, а их восприятие внешнего мира во многом искажено напряженностью собственных настроений, потребностей и импульсов. Младенцы строят внутренний мир, изначально населенный фигурами, или объектами, которые они ощущают либо абсолютно хорошими, либо абсолютно плохими, – такое видение мира было описано Кляйн как параноидно-шизоидная позиция. По мере развития младенец постепенно, не без боли начинает узнавать, что мама, которую он ненавидит, на которую нападает и которой боится, это та же мама, которую он любит и ценит и которая его поддерживает. Кляйн описала это как движение к депрессивной позиции.

В психоаналитическом сеттинге у нас есть возможность наблюдать и исследовать подобные процессы, поскольку они возникают в отношениях с аналитиком. Великое открытие Фрейдом переноса – того, что чувства и импульсы переносятся из более ранних отношений, что их не вспоминают, а вновь проживают в отношениях с аналитиком, – было использовано Кляйн и в области детского анализа.

В данной главе я хочу представить некоторый клинический материал, но не для того, чтобы подтвердить наличие этих сил, а, скорее, чтобы показать, как мы, кляйнианские аналитики, пытаемся понимать их. Я начну с материала, в котором довольно убедительно представлены эти ранние процессы, а затем перейду к материалу более высокого уровня, где, несмотря на произошедшую модификацию первичной деятельности, описанную Сьюзен Айзекс, мы, надеюсь, сможем обнаружить ранние детерминанты мышления и поведения и возникновение ранних объектных отношений.

Макс – семилетний мальчик, недоношенный, страдающий серьезными расстройствами и отставанием в развитии. На первой сессии (в присутствии матери) он явно не видел аналитика, но внимательно смотрел на лампу, висевшую в середине комнаты. Мать объяснила, что он хочет, чтобы ее включили; он толкнул ее, лампа стала качаться, а он сжался в углу, наблюдая за ней, сначала испуганно, а затем с восторгом.

Аналитик интерпретировала, что лампа – это весь мир для него и он хочет, чтобы лампа прогнала отсюда все остальное, хочет поместить ее в себя как что-то очень хорошее. Вслед за этой интерпретацией он поднял корзинку для рукоделия, которую попытался прикрепить к лампе, а затем стал делать ртом отчетливые сосательные движения и попросил воды.

Мы видим, что ребенок явно не замечает аналитика и сосредоточен на лампе; тем не менее он быстро сообщает о своем желании, чтобы ее включили, приводит лампу в движение и пугается ее. Я полагаю, что ребенок, напуганный незнакомой обстановкой кабинета, отчаянно ищет и находит то, за что можно уцепиться, – лампу, и она вскоре соединяется с его физической жаждой (с самой грудью). Мы наблюдаем и то, как он сжался, и его восторженный взгляд. Для него это не обычная лампа, а объект, меняющийся в один момент от пугающего до чудесного.

Аналитик выражает принятие тем, что включает свет, и тем, что ее слова содержат понимание его чувств. Макс тогда крепит корзинку для рукоделия к лампе и делает ртом сосательные движения; на мой взгляд, аналитик стимулировала его желание общаться и его жажду; не жаждал ли он также сообщить о том, что он переживал в самом начале, когда был в медицинском инкубаторе, где свет лампы был единственным, за что он мог зацепиться? В ответ на его просьбу аналитик вышла из комнаты и принесла воды, Макс сделал глоток и тут же сердито прервал сессию.

На следующий день Макс пошел прямо к лампе, начал ее раскачивать и попросил воды; на сей раз аналитик интерпретировала, что он установил с ней (как с «докторшей Водой») связь, и хочет, чтобы эта связь продолжалась. Вслед за этим он показал, что хочет, чтобы она раскачивала лампу головой, а он одновременно делал это рукой.

Даже у этого умственно отсталого ребенка, как у младенца, как его понимает Кляйн, мы обнаруживаем свидетельства психической деятельности: связывание, узнавание, удержание в голове последовательности сессий. Имеется структура, которая распознает и хранит воспоминания прошлого; частью того, что она хранит, являются отношения с другим человеком, пусть в самом рудиментарном виде. Макс сообщает теперь, что хочет что-то от головы аналитика, которую он воспринимает хорошей и которую хочет соединить с движениями своей руки. Я полагаю, здесь, помимо сложного движения – глаза/лицо/голова, – есть, возможно, и идея, что пища для мыслей приходит из головы (психики) аналитика, и это то, чего он жаждет. Затем он пытается ввести эти психические процессы в атрибуты лампы, которую он может двигать рукой; это подобно тому, как младенец держит или трогает грудь – движение, которое может выражать и как любовное сотрудничество с кормящей грудью, и как желание верить, что она полностью под его контролем или даже является частью его самого.

Таким образом, мы видим, что он балансирует между возможностью начать выстраивать человеческие отношения и желанием присоединиться к механическому объекту (например, лампе), который, по его ощущению, он контролирует, т. е. именно то, что мы видели, когда он разорвал возможность общения с аналитиком на предыдущей сессии, почувствовав, что его прервали или неверно поняли, или то и другое вместе.

Конечно, хотелось бы, наблюдая за превратностями развития его отношений с аналитиком, понять, какого рода взаимодействие природных склонностей и жизненных обстоятельств могло привести к тому, что в его отношениях преобладает зависимость от механических объектов, а не от человеческих вмешательств, но это, скорее, предмет следующей дискуссии.

Постепенно здоровый ребенок начинает различать, что относится к нему, а что к внешнему окружению; боится ли он опасностей, действующих на него извне, или угроз, которые идут от его собственных чувств и переживаний чего-то непредвиденного. Но первобытность, т. е. ранние части себя и ранние части объектов, идеализируемых или ненавидимых, остается с нами и влияет на наше восприятие.

Временами все мы бываем охвачены подобными состояниями; в зрелости мы более способны пересмотреть их, понимая, какие искаженные и преждевременные суждения можем формировать. Несколько лет назад Нил Ашерсон²опубликовал статью в «Observer», он начал с рассказа о женщине, за которой гнался преследователь; она в отчаянии убегала, пытаясь где-то укрыться; наконец у собственной входной двери, чувствуя себя в безопасности, она потребовала объяснений: «Что, по-вашему, вы делаете?», на что тот ответил: «Что, по-вашему, вы делаете? Это ваш сон, не мой». (Ашерсон намекал на то, как воспринимают друг друга Восток и Запад.)

Наше восприятие происходящего отчасти объективно, отчасти окрашено эмоциями, а отчасти теми отношениями, которые были у нас в прошлом. Я сейчас обращаю внимание читателя на то, каким образом взаимодействия в прошлом воспроизводятся в настоящем. Приведу пример. Г-н А. (история детства которого ужасна) сильно досаждал мне просьбами об изменении времени сессий; теперь он попросил изменить время по причинам, представлявшимся серьезными для того, чтобы принять их во внимание. Поскольку некоторые из них показались мне вполне обоснованными, я сказала, что посмотрю, насколько это возможно, и дам ответ на следующий день. Все мы знаем, каково это, когда тебя держат в ожидании ответа, и я задаюсь вопросом, не было ли в том, как я разрешала ситуацию, бессознательной мести или деспотии с моей стороны.

На следующий день он был чрезвычайно «колючим», не упомянул о времени и рассказал мне сон, из которого я привожу лишь один фрагмент. Во сне пара японских солдат, которые ассоциировались у него с пытками, а также со мной – мой кабинет расположен в районе, застроенном японскими школами, – летят в вертолете над территорией военных действий, и младенец или совсем маленький ребенок болтается в воздухе. Он потрясен, что они подвергают младенца такому ужасу.

Когда я интерпретировала его убежденность, что это я держу его болтающимся в воздухе, подвергая карающей пытке в ходе того, что он воспринимает как войну за время, он согласился. Особенность его реакции, отказ от напоминания о просьбе, подавление обиды – все это позволяет предположить, как болезненны были его отношения с ранним объектом. Итак, когда на поверхности все выглядит так, будто мы просто обсуждаем вопрос времени, на другом уровне есть его убежденность, что либо меня держит в воздухе пара мучителей-«солдат», либо сам он находится в отношениях с бесчеловечной и садистски жестокой парой, обладающей властью и вовлеченной в контролирование и тиранию потребностей ребенка. Когда он был совсем маленьким, родители отдали его на воспитание; у него есть основания иметь такой взгляд на «пару»; сам он тоже ведет себя подобным образом. В дополнение к этому есть свидетельства того, как он селективно цепляется именно за подобного рода жестокости, которые возбуждают его и позволяют избежать обычной ежедневной боли жизни, включая необходимость терпеть неопределенность (ожидать) и факт существования пары (родителей), то есть что его нужды не единственные, которые нужно учитывать.

При восприятии слова «пара» у этого пациента возникает не ощущение, что двое соединяются для заботы о нем, и даже не то, что ему приходится чувствовать себя исключенным, когда они соединяются в половом акте, но ощущение, что они объединяются для того, чтобы мучить ребенка. Это, как я полагаю, соответствует тому, как Кляйн рассматривала ранние эдиповы тревоги (1928, 1945). Она считала, что предшественники эдипова комплекса существуют с очень раннего возраста и что одной из фантазий младенца, вызванной его собственными проекциями, является фантазия об объединенных родителях, полных опасных пристрастий.

Можно сказать, что пара из сна г-на А., которая так жестоко обращается с ребенком – держит его болтающимся в воздухе, является его бессознательной фантазией о том, что делаю я вместе со своим партнером, когда заставляю его ждать. Допустим, частично он воспринимает меня правильно, как аналитика, охваченного деспотичной или тиранической местью. Тем не менее я уверена, что мы наблюдаем пример «обычной» для него манеры договариваться дома с женой или со мной, и это убеждает меня, что мы имеем дело с устоявшимся порочным кругом, в который, по его ощущениям, он пойман вместе со своими мучителями и с теми, кого мучает он, и что эти мучения преобладают над действительной реальностью, какова бы она ни была.

Cейчас я постараюсь более подробно описать появление ранних объектных отношений во время сессии в анализе 30-летней женщины. Она замужем, имеет двоих детей; у нее есть внутренние ресурсы для того, чтобы быть успешной в различных областях. Однако она пришла в анализ с ипохондрическими переживаниями, с выраженными неконтролируемыми тревожными состояниями и тяжелой депрессией. Она чувствует, что анализ очень помогает ей, и чрезвычайно признательна за это, но в то же время испытывает скрытое возбуждение, когда обнаруживает мои недостатки, наполняется презрением ко мне, насмехается и торжествует.

В пятницу, накануне долгих выходных, она рассказывает сон, предваряя рассказ сообщением о том, что поздно ночью, перед тем как она увидела сон, зазвонил телефон. Звонили из фирмы мужа в Израиле. (Дела там идут очень плохо, и им, возможно, придется вернуться из-за отсутствия средств на жизнь здесь, в Англии.) Но она решила не брать трубку и пошла спать.

Во сне они сначала находятся в каком-то месте, напоминающем вокзал; на каждой стороне есть выход со многими колоннами, держащими конструкцию (она произносит «колонны» как «подушки»³). Там они садятся на парусник; море необычайно красиво – чудесная чистая морская зелень – очень много красных рыбок (как на Коралловом пляже в Эйлате). Дети тоже с ними; внезапно струя чего-то очень черного – нефти – вырывается из моря; не из промысловой платформы или чего-то еще, просто спонтанный выброс. Но они продолжают свой путь, пока внезапно не появляется огромная волна, грозящая накрыть их, и она в страхе просыпается.

Она тут же пускается в длинный рассказ о катере, вышедшем из строя несколько лет назад, когда она была на последнем сроке беременности своим младшим ребенком. Неприятный, любящий командовать совладелец катера слишком долго тянул с отплытием. Когда наконец они сделали попытку вернуться, стало темнеть, ветра не было, мотор заглох; они окликнули проходящий катер, владелец которого согласился взять их на буксир, но на его катере не было освещения, и дороги он не знал.

К этому моменту, продолжает она, на обоих катерах все были на грани истерики. Когда они связались с диспетчерской башней, им сказали, что помощи ждать неоткуда.

Хотя она говорила о безответности крика о помощи, она продолжала рассказ. Я отметила, что она выключила меня из разговора и, похоже, утешала (и возбуждала) себя своим рассказом. Подходящий момент, чтобы задаться вопросом, какого рода объектом я являюсь для нее, от какой тревоги она убегает? Интересно, от чего она отворачивается (как и ночью, когда «отключилась» от телефонного звонка), возвращаясь к старой знакомой истории; я спросила о вокзале с двумя выходами, который они покинули. У нее сразу же возникла ассоциация с холокостом (в семьях ее родителей почти все были уничтожены), и она стала горько плакать. Я подумала, что она воспринимает наступающие долгие выходные с таящейся в них угрозой совсем потерять анализ как ужасную депортацию, грозящую уничтожением чувств.

Это сложный материал, охватывающий различные времена и пространства; обрушившийся тревожный звонок, который она прервала; прошлое травматическое событие, связанное с родами; холокост и т. д. Но я хочу обратить особое внимание на то, как проявляются в данном материале ранние объектные отношения.

Пациентка пытается уклониться от страха быть брошенной и покинутой; и несмотря на то, что в основе его лежит страшная паника по поводу депортации, она испытывает триумф, отворачиваясь от этого (и от потребности мужа в поддержке), и предпринимает путешествие во время сна (а на сессии путешествуя по семейной истории), убежденная, что «видит»⁴с исключительной ясностью. Но стихийно разливается нефть, а затем идет волна ярости? паники? В истории, которая появляется как ассоциация к сновидению, происходит постепенное осознание того, что отсутствует необходимое оснащение: ветер, мотор, свет или способность найти дорогу; есть понимание того, что нужна помощь. Но к кому обратиться за помощью? Думаю, что совладелец катера может отчасти представлять ее саму, но также и отца, занятого, по ее мнению, своими принципами или своими удовольствиями (плаванием внутри матери?). Другой катер может символизировать родительские фигуры, которые, как она чувствует, в принципе хотят помочь, но настолько сами накрыты волной горя и паники (холокост), что тоже не способны видеть, куда следует двигаться. Она чувствует, что послание состоит в том, что помощи ждать неоткуда. Такова картина не только реальных родителей, но и ее внутренних объектов, то есть картина того, что сейчас доступно для нее внутри себя, чтобы помочь ей справиться с тревогой. В том, как она видит родителей, возможна определенная доля объективности.

Но если внимательно посмотреть на то, что происходит, мы сможем прийти к несколько более сложным выводам. Например, она презирает своего мужа за то, что он так встревожен, и фактически сообщает ему, что от нее ему не будет помощи, что она не разделяет его тревогу. Недавно она присутствовала на открытом заседании, председателем которого была я, и испытала возбуждение триумфа, когда ей показалось, что у меня возникли трудности; и теперь, думаю, боится, что я не смогу или не захочу помочь ей. На сессии она частично сотрудничает, например, приносит сны и дает ассоциации к ним; но частично, полагаю, хочет затопить меня волной материала, чтобы я оказалась в темноте, неспособная видеть то, что происходит, и оказалась в бешенстве от невозможности совладать с этим, тогда как сама она предстает в первоначальном своем облике с надутыми парусами (беременной) и прекрасно видящей.

Я думаю, часть того, что прорывается спонтанно (хотя отсутствует платформа – грудь) – это завистливое соперничество с матерью/председательствующим аналитиком, которая, она чувствует, способна справляться с тем, с чем не может справиться она; а частично это ненависть и месть родителям/аналитику, которые, в ее восприятии, не способны справиться с ситуацией. И за всем этим стоит нечто вроде черного отчаяния оттого, что объект, от которого она зависит и который просит (как другой катер) переправить ее в безопасное место, может быть захвачен тем же состоянием, что и она. Этот триумф над своими объектами – ибо именно они являются объектами, от которых зависит ее выживание, – означает также жестокий триумф над собственными потребностями. Она обращается ко мне как к матери, боится потерять меня, но одновременно испытывает триумф надо мной.