Kitabı oku: «Вершина Великой революции. К 100-летию Октября», sayfa 2
Введение
Алесандр Бузгалин
Революция. Очерк теории5
Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.
К. Маркс, Ф. Энгельс. «Манифест Коммунистической партии»
Революция.
Для меня это слово было и остается чем-то гораздо большим, нежели категорией социальной философии. Оно обращено не только к разуму, но и к сердцу. Оно есть импульс и вызов и для мысли, и для действия.
Причины?
Они в истории моей жизни, на протяжении которой я впитал (в диалоге с моими родителями и пионервожатыми, в практиках борьбы вместе с моими товарищами, иные из которых были убиты осенью 1993-го или преждевременно ушли от нас, надорвавшись от перенапряжения общественной деятельности) потребность в поступках, которые изменяют этот мир к лучшему, снимают (и это уже язык не столько практика, сколько ученого) социальное отчуждение.
Они и в той методолого-теоретической базе, которую я впитал в диалогах с моими учителями – марксистами МГУ, сумевшими даже в душной атмосфере общественных наук «развитого социализма» привить вкус к критическому, творческому поиску ростков «царства свободы», и в диалогах с коммунистами Европы и Латинской Америки, США и Японии – всеми теми, для кого слова «революция» и «коммунизм» были символом поступков, а не пропагандистским штампом.
Так выросло то понимание революции, о котором я писал еще десять лет назад в книге, посвященной 90-летию Октября,6 и которое, развитое и дополненное, я хочу предложить читателю этой книги, начав с самого принципиального вопроса – теории коммунистической революции.
1. Революция: постановка проблемы
Исходный пункт теории социальной революции (не путать с политическими переворотами и т. п.) – классический марксистский тезис о социальном творчестве трудящихся как силе, способной осуществлять качественные скачки, приводящие к смене общественно-экономических систем и их политико-идеологических форм – смене общественно-экономических формаций.
Как таковая социальная революция всегда есть акт движения человечества из «царства необходимости» к «царству свободы», продвижения по пути «позитивной свободы». В конечном итоге этот путь ведет к диалектическому отрицанию, снятию отношений «царства необходимости» (мира отчуждения) и созданию новых отношений, добровольной работающей ассоциации, в которой «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех».
Но «царство свободы», понимаемое, впрочем, не как некоторый абсолютный идеал = конец, а как начало собственно человеческой истории, будет результатом победы коммунистической революции.
А по дороге к ней человечество совершило и еще совершит немало социальных революций, в которых будет круто замешено разрушение старой системы и созидание новой. Невиданное во время застоя ускорение социального прогресса и высокая цена этого ускорения. И кроме побед революций будут поражения. А еще «откаты», попятные движения, инволюция слишком далеко зашедших в своем революционном порыве освободительных преобразований. И торжество в результате большинства свершившихся доныне революций не «царства свободы», а всего лишь новой (объективно более прогрессивной, но вместе с тем и более утонченной) системы отношений отчуждения.
А еще революции всегда будут нести с собой насилие. Не всегда массовые убийства людей (политическая форма революции может быть и мирной), но всегда насильственное изменение прежних форм социального отчуждения: слом рабства или крепостничества, даже если он происходит в форме политических реформ, есть слом социально-экономической основы формаций, основанных на внеэкономическом принуждении и личной зависимости. Снятие отношений частнокапиталистического присвоения, даже если это происходит путем выкупа, есть революционная ликвидация экономической основы капиталистического способа производства.
Революции всегда сугубо противоречивы. Но без них мир вползает в застой и, как следствие, инволюцию, несущие с собой потери и трагедии несоизмеримо большие, чем боль революционного прогресса.
Такова постановка проблемы. Хорошо известная всем марксистам (и – вот парадокс – всем акторам даже буржуазно-демократических революций, не боявшихся разрушать бастилии) и абсолютно неправомерная с точки зрения всех филистеров и обожествляющих их обывателей (не говоря уже об идеологах правящего класса, чья историческая миссия уже исчерпана – будь то аристократы и монархи или финансовая олигархия и их бюрократические ставленники).
В той мере, в какой революция продвигает нас по пути к «царству свободы», в той мере, в какой ее позитивный заряд социального освобождения и созидания новых форм оказывается мощнее того разрушения и тех жертв, которыми она сопровождается, революция созидательна. И те трагедии, которые она несет, – оптимистичны. Если же эта мера превышена, революция превращается в свою противоположность. Таков сугубо нелинейный процесс социального освобождения, мера которого (в единстве качественных, интенсивных и экстенсивных изменений) может быть названа мерой социального освобождения7.
Качественные скачки на этом пути, «узловую линию мер» (Гегель) и знаменуют собой социальные революции.
И если вы хотите спросить, нужны ли вообще социальные революции, коль скоро они столь противоречивы, я вам напомню старую аксиому: социальная революция не придумывается и не делается кучкой заговорщиков. Социальная революция – это продукт объективных противоречий, и попытки остановить или затормозить ее оборачиваются злом гораздо большим, чем то, что может нести с собой революция.
Такова постановка проблемы на предельно абстрактном (но от этого не перестающем быть принципиально важным), исходном философском уровне.
Задача дальнейших наших размышлений – восхождение от этой предельной исходной абстракции ко все более и более конкретному видению феномена «революция».
2. Революция как «праздник угнетенных»: диалектика созидания и разрушения
Начнем с очевидного: революция ломает старую систему институтов отчуждения и (вплоть до победы нового способа производства) знаменуется кратковременным торжеством отношений непосредственного социального творчества истории, новых общественных отношений самими массами8, и в этом смысле – кратковременным торжеством «царства свободы» (обратная связь здесь состоит в том, что «царство свободы» как снятие отчужденных детерминант жизни человека есть перманентная революция). В момент революции (а она может длиться долгие дни или несущиеся стремглав годы), когда старая система подчинения уже разрушена, а новая еще не возникла, и рождается тот самый «праздник угнетенных», когда вы, кажется, можете своими руками изменять мир как захотите («опьянение свободой»).
Пока длится революция – этот «праздник угнетенных» – объективные детерминанты, «ограничители» (в том числе новые производственные отношения, социально-политические институты и т. п.) уже или еще не действуют. Революции снимают (пусть на время – время революции) власть денег, бюрократии, классовое и сословное неравенство, даже разделение труда (в революции рабочий равен профессору, а иногда и ведет его за собой).
В этом смысле революции есть высвобождение в широчайшем пространстве и времени потенциала иной (не-отчужденной – не-рыночной, не-иерархичной) жизни (М. Бахтин связывал это высвобождение с феноменом карнавала. Но если карнавал – это игра, имитация временного снятия рамок, то революция – это подлинный праздник, «всеобщее празднество» – именно так, например, характеризовалась современниками Парижская коммуна).
Как период снятых внешних детерминант и предельно раскрепощенного социального творчества революции становятся полем широчайших и глубочайших достижений в области самоорганизации и сотворения новых общественных форм. В эти короткие, но предельно насыщенные периоды сами граждане рождают на основе инициативы снизу столько новых общественных отношений, сколько эволюционные периоды не приносят за десятилетия.
Это становится и причиной, и следствием невиданного в иное время всплеска реализованных (реализуемых) человеческих талантов, скрытых среди представителей самых разных социальных слоев и профессий. Именно в революциях поручики и шестнадцатилетние мальчишки становятся великими полководцами, рабочие – общественными деятелями мирового масштаба, и даже в таких сферах, как разведка и контрразведка, недавние гимназисты и инженеры, слесари и врачи оказываются способны сделать то, что не по плечу профессионалам…
Именно в революции общественная практика масс часто создает такие новые социальные формы, которые затем долго изучают и пытаются понять теоретики. Привычная логика творческой деятельности здесь как бы переворачивается: теоретическая модель и ее практическое воплощение рождаются почти одновременно (примеры этого – Парижская коммуна, первые Советы в России 1905 года, опыт СССР со всеми его противоречиями и даже современное альтерглобалистское движение – хорошо известны).
Но эта мощная социальная энергия неизбежно несет в себе и противоположный потенциал, что очевидно: революция по определению всегда есть и процесс разрушения старой системы. Общеизвестно (во всяком случае, для знатоков классического марксизма, о чем мы уже мельком упомянули выше, обозначив подход к данной проблеме), что в принципе разрушению в революции подлежат старые, отжившие свое социальные формы (производственные отношения, экономические и политические институты, социальные градации, идеологические стереотипы и т. п.). Однако на практике революции почти всегда разрушают вместе с тем и производительные силы, некоторые элементы культуры, уносят человеческие жизни. Было бы неверным считать ответственными за это только революции: едва ли не в большинстве случаев эти разрушения связаны с яростным сопротивлением старого мира, провоцирующего террор и войны. Но и революция не может не нести с собой разрушительного потенциала.
Суммируя сказанное о субъекте ассоциированного социального творчества и революции, мы можем определить в первом приближении меру разрушительности/созидательности революции9.
Первая тем выше, чем [1] более жесткой, варварской и мощной была система отчуждения и чем [2] отчаяннее ее сопротивление – с одной стороны; чем ниже [3] уровень самоорганизации и [4] культуры революционных масс, но больше [5] стихийность и [6] влияние отчужденных мотивов борьбы (типа «грабь награбленное»), характерных для «обиженного» старой системой мещанства, и меньше [7] мотивы (как объективные, так и субъективные) борьбы за собственно социальное освобождение; чем, следовательно, больше [8] «забегание революционеров вперед» по отношению к объективным возможностям сотворения новых отношений.
В той мере, в какой для революционного процесса характерны эти черты, последний будет разрушительно-варварским, несущим с собой уничтожение не только старых форм угнетения, но и их материальных и культурных основ, а также (и это наиболее трагичный элемент вырождающейся в бунт революции) человеческих жизней. Однако в данном случае всякий судия таких разрушительных действий должен задать вопрос: а кто довел массы до того состояния, когда уже ничто, кроме испепеляющего все вокруг социального взрыва, не может разрешить социальных противоречий? И здесь более чем справедлива позиция А. Блока, указавшего «рафинированной» интеллигенции на то, что сжигавшие поместья крестьяне уничтожали не столько памятники культуры, сколько социальное пространство своего порабощения и закабаления (попросту – место и символ унижения, ограбления, порока).
И, напротив, революция будет тем более созидательно-освободительной, чем в большей степени [1] прогнила старая система (глубоки ее объективные противоречия) и [2] слаб господствующий класс («верхи не могут управлять по-старому»); чем [3] в большей степени общество не только находится в кризисе («низы не хотят жить по-старому»), но и готово к социальным преобразованиям как [4] материально (имеются достаточные объективные социально-экономические и т. п. предпосылки генезиса нового типа общественной организации), так и [5] духовно (востребованность революции значительной частью критически мыслящих граждан и творческой интеллигенции, предреволюционная атмосфера в культуре и общественном сознании); чем в большей степени [6] субъект революционных изменений осознал свои конструктивные цели (превратился из «класса-в-себе» в «класс-для-себя») и, следовательно, [7] подготовлены общественные формы самоорганизации этого субъекта (революционные силы организованы, способны к позитивному социальному творчеству, имеют достаточно мощные «социальные мускулы»), плюс [8] чем более культурны революционные силы (развит «социальный интеллект» революции).
В той мере, повторим, в какой развиты эти объективные и субъективные предпосылки, хорошо известные каждому марксисту10, революция пройдет мирно и неразрушительно (для Человека, его производительных сил и культуры).
Эта «формула», однако, имеет крайне ограниченное значение, ибо революции – это исторические явления, и происходят они не тогда, когда их в должной мере подготовила та или иная партия, а объективно, во многом независимо от воли и желания тех или иных политических сил.
Задача революционеров, следовательно, состоит не в том, чтобы совершать революцию «по правилам», а в том, чтобы понять реальную диалектику рождающихся и развертывающихся революционных событий, «алгебру (мы бы сказали, высшую математику, сложнейшую диалектику) революции», максимально подготовить революционные силы и общество к грядущим потрясениям, содействовать, насколько это объективно возможно, сознательности и организованности революционных сил, помогая (как талантливый акушер) своевременному и сколь возможно безболезненному рождению нового социального организма. И здесь нерешительность и промедление могут быть не менее опасны, чем торопливость.
Более того, поскольку практически каждая революция рождается в условиях, когда налицо отнюдь не все необходимые и достаточные условия ее безболезненного совершения, великая миссия и ответственность революционных сил состоит в том, чтобы суметь «достроить» недостающие элементы нового общественного здания уже в процессе революционных событий.
И в этом смысле надо отдать должное смелости и ответственности «ленинской гвардии», решившейся пойти в сложнейших условиях кризиса Российской Империи именно по этому пути, не предав – из-за осторожности или трусости, свойственной меньшевикам, – интересы и действия широчайших масс, поднявшихся на революцию в начале XX века во многих странах мира; другое дело, что выдержать эту линию «достраивания» предпосылок революции после политического переворота большевикам не удалось: они потерпели поражение в борьбе… со своим alter ego – мутациями социализма. Впрочем, наряду с поражением и трагедией большевиков, мутантный социализм был еще и их подвигом – подвигом всех тех, кто вырос из Октябрьской революции и сделал XX век эпохой борьбы за социализм в мировом масштабе.
Итак, в той мере, в какой «достроить» предпосылки социальной революции не удается (или объективно невозможно вследствие недостаточности предпосылок рождения нового общества), она неизбежно вырождается в контрреволюцию, приводя либо к восстановлению прежней системы, либо к появлению мутантного вида нового общества, приспособленного (именно в силу этих мутаций) к неадекватным объективным и субъективным (таким, в частности, как перерождение революционных сил, «термидор») условиям.
Примеры таких мутаций – не только сталинский СССР, но и многие другие социумы, в том числе – мутантно-капиталистические монстры конца XIX – начала XX века, соединявшие в себе военно-феодальные и империалистические черты. И если в случае с СССР мы можем говорить об «опережающей» мутации, возникшей вследствие объективной тенденции Великой Октябрьской социалистической революции создать новое общество «слишком рано», то в случае с буржуазными преобразованиями в Российской Империи правильнее было бы говорить об «отстающей» мутации капитализма11. Последняя возникла в силу того, что движение к буржуазному обществу началось слишком поздно и проходило слишком медленно, искусственно тормозилось правящими классами, осуществлялось недостаточно радикальными, половинчато-реформистскими методами, что и привело к рождению «военно-феодального империализма» с массовой нищетой, неграмотностью и политической диктатурой распутиных и романовых.
Но! Еще и еще раз подчеркнем: было бы большой ошибкой считать эти мутации следствием того, что в первом случае революционеры слишком поспешили и были слишком радикальны, а во втором – были слишком слабы и нерешительны. Диалектика объективного и субъективного в революции гораздо сложнее, и отчасти мы постарались выше показать некоторые азы этой «алгебры», дополняя в меру сил опыт и теорию великих революционеров прошлых веков.
Как мы уже отметили выше, сложнейшей проблемой социального освобождения была и будет диалектика созидания новых, более прогрессивных общественных форм и разрушения старых, диалектика прогресса и той цены, которую за него объективно приходится платить. В общем виде эта проблема решается на пути отрицания, разрушения антагонистических социальных форм при сохранении и развитии материальной и духовной культуры, предметного тела и деятельностного мира, самих субъектов креатосферы (то есть попросту сохранении и развитии, видоизменении, но не уничтожении «как класса» объектов материального производства, науки и искусства, достижений и традиций прошлого, самих людей как их носителей).
Но это решение хорошо только «в общем виде». На практике «активизм» освободителей зачастую оборачивался разрушением не только отчужденных социальных форм (на смену которым приходили новые), но и культуры (вплоть до физического уничтожения памятников культуры и творчески самостоятельных личностей – об этом подробнее в следующем разделе). Следовательно, проблема требует более конкретного решения, в поисках которого нам придется обратиться к закону взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения, в соответствии с которым мера развития креатосферы прямо пропорциональна мере социального освобождения (и/или борьбы за социальное освобождение) и обратно пропорциональна мере отчуждения в единстве ее количественных (например, норма эксплуатации) и качественных (эволюция видов отчуждения от личной зависимости к глобальной гегемонии капитала) параметров. Мы накопили достаточный материал для того, чтобы сделать новый шаг в раскрытии спрессованного в нем содержания.
Следствием названного закона (мы намеренно опускаем ряд промежуточных пунктов выведения этой связи) является императив освобождения культуры: для сохранения в полном масштабе и дальнейшего развития креатосферы (включая сюда не только предметный мир культуры в привычном смысле слова – библиотеки, музеи… – но и творческий потенциал граждан Земли, природу как самоценность, производственный аппарат как бытие культуры и т. п.) необходимо снятие отношений отчуждения и развитие таких социальных отношений, которые обеспечат адекватные условия для прогресса культуры.
Возвращаясь к гипотезе взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения, подчеркнем: в первом случае речь идет не столько о материальном благосостоянии и развитии негативной свободы (хотя и то, и другое, повторим, есть важные предпосылки социального освобождения), сколько об интенсивности (потенциальной и реализуемой в действиях) энергии социального творчества, в том числе – энергии борьбы с отчуждением. Потенциал же последней может быть очень высок в обществах с жесточайшим угнетением, но находящихся на пороге своего краха, где и социальное творчество, и культура развиваются не «благодаря», а «вопреки», как борьба с отчуждением и в этом смысле – социальное творчество. Во втором случае, говоря о мере отчуждения, мы делаем акцент на глубине подчинения трудящихся господствующей системе и их смирения с этим подчинением (что может быть наиболее типично для относительно «сытых» застойных социумов).
Примеры практически всех мощных культурных всплесков в истории человечества могут служить одним из подтверждений предложенной выше гипотезы. Перелом истории при переходе от феодализма к капитализму и вызванные им социальные брожения и революции рождают науку и искусство Ренессанса в Италии и Нидерландах, затем – в Германии, а еще позже – в России. Чудовищно напряженное противоречие ростков массового социального творчества («энтузиазма»), вызванного небывалым революционным подъемом начала XX столетия, и сталинщины в СССР создало условия для развития (и «благодаря» [энтузиазму], и «вопреки» [сталинщине]) такого удивительного феномена, как советская культура…12
Живительный воздух свободы или борьбы за нее всякий раз рождал в истории человечества величайшие культурные (научные, образовательные, художественные, нравственные) достижения. И всякий раз, когда объективные или субъективные факторы разделяли социальные преобразования и культуру, это оборачивалось трагедией: первые вырождались в активизм и насилие, вторая погибала под обломками вырождающегося и распадающегося социально-преобразовательного процесса.
Более того, культура и ее прогресс являются одним из важнейших источников энергии социального творчества, стимулируя развитие последнего как позитивной созидательной деятельности.
Культура выполняет эту роль (и это социально-философское обоснование можно найти в работах Д. Лукача), будучи своего рода живым воплощением «родовой сущности человека». Характерное именно для подлинной культуры выражение отчужденности от человека его субстанциональных свойств (творческой деятельности, достойной жизни) в виде трагедии личности, восстающей против правящих миром законов отчуждения, и мечтаний о самореализации своих человеческих качеств13, является важнейшей предпосылкой социального творчества. Культура сохраняет в социальной памяти Человека и постоянно развивает (через творчество все новых и новых художников и мыслителей, восстающих против мира отчуждения) мечту об иной жизни (как сказал бы Лукач – человеческую мечту о своей истинной родовой сущности14), создавая тем самым и важнейшую субъективную (точнее – культурно-творческую) предпосылку борьбы за социальное освобождение.
Важным в этой связи является отношение деятелей культуры к социальному творчеству: притягательность социально-преобразовательной деятельности для творцов, не подчиненных без остатка (идейно и/или материально) системе отчуждения, может служить своего рода «лакмусовой бумагой» того, насколько эти социальные преобразования действительно содействуют освобождению Человека, а значит, и культуры. Отказ же свободомыслящей творческой прослойки общества (но не подчиненной истэблишменту «элитной» интеллигенции) от диалога с социально-активными силами будет скорее всего свидетельствовать о скором (или уже начавшемся) вырождении последних15.
Сказанное позволяет объяснить, почему соединение творчества [в узком смысле слова] созидателей креатосферы с социальным творчеством масс в режиме диалога, где каждая из сторон является активным, самостоятельным субъектом, рождает [1] невиданно оптимистичную культуру, одновременно высокую и массами воссоздаваемую (востребованную, распредмечиваемую и «досотворяемую», а не потребляемую народом), равно как и [2] столь же радостное, музыкальное (пользуясь словами А. Блока) со-творение «низами» новой жизни16.
Отсюда вытекает и важнейшая (и сложнейшая) задача двоякого рода.
Для всякого субъекта социальных преобразований – обеспечить диалог с творчески продуктивной частью общества, вырвать ее из власти сил отчуждения, включив в деятельность свободных ассоциаций, дающих таким индивидам бо́льшие возможности самореализации, чем господствующая система17.
Для субъектов креатосферы – задача самостоятельного поиска путей к диалогу с силами социального освобождения, преодоления их практикой порождаемого недоверия к творческой интеллигенции, в большинстве своем прислуживающей власти; задача «выдавливания из себя раба», стоящая прежде всего перед интеллигенцией…
Так мы, наверное, могли бы завершить наши размышления о диалоге развития креатосферы и социального освобождения в рамках «царства необходимости», если бы не принципиальной важности вопрос о росте производительности труда и прогрессе материального богатства. Именно «рядовые» труженики, занятые репродуктивным трудом, не только создают все материальные блага, но и воспроизводят своим трудом и креатосферу, и отчуждение. Более того, они зажаты в двойные тиски: эксплуатации со стороны правящих классов – с одной стороны; отчуждения от культуры – с другой, будучи единственной силой, создающей материальные основы для развития обоих миров и обладая как личности не меньшим, чем «элитарная» интеллигенция (но задавленным социальным угнетением), творческим потенциалом.
Тем самым главной проблемой социального освобождения оказывается уже отмеченная выше проблема свободы для трудящихся здесь и сейчас – в мире, где они заняты преимущественно репродуктивным трудом. Как мы показали выше, эта проблема решается через формирование таких общественных условий, в которых основная масса трудящихся (а в современных условиях это прежде всего класс наемных работников) окажется [1] пропитана энергией социального протеста; [2] «возвышена» до включения в мир культуры и [3] интегрирована на основе диалога с субъектами творческой деятельности.
Такой системой общественных отношений (что тоже уже было показано нами выше) является прежде всего ассоциированное социальное творчество. Оно становится господствующей общественной формой только в условиях «царства свободы»18, да и там первоначально происходит лишь формальное (касающееся лишь социальной формы – соединения в добровольные открытые ассоциации с целью совместного присвоения общественного богатства) освобождение по преимуществу содержательно нетворческого труда. Ростки такого освобождения – подлинный энтузиазм «комсомольцев-добровольцев» в тяжелейших условиях, киркой и лопатой создававших не только новые города, заводы, школы, но и новые общественные отношения, ценности, мотивы деятельности, то есть нового Человека, – нам хорошо известны (как известно и их чудовищно противоречивое сосуществование-борьба со сталинщиной).
В этой связи не можем не подчеркнуть еще раз, что даже такое, формальное освобождение труда (начинающееся с простейших функций учета и контроля и т. п.) способно в массах рождать потребность в освоении культуры и, в частности, образовании19 (примером чему, при всех противоречиях того периода, может служить культурная революция в СССР, редкостная по широте и силе массовая тяга низов к культуре, знаниям, самодеятельному творчеству везде – в искусстве и спорте, открытии новых земель и конструировании новых машин, педагогике и науке…).
В рамках же «царства необходимости» единственно доступными для всех «рядовых» трудящихся формами социального творчества являются социальные реформы и революции. Причем для нас особое значение имеют именно революции, не случайно названные «локомотивами истории» и «праздником угнетенных», ибо в эти относительно краткие периоды предельно обнажается весь комплекс названных выше проблем. Кстати, именно через реформы и революции, посредством них, в них любой член «глобального человейника» уже сегодня и сейчас, в любой точке планеты Земля может возвыситься до личностного включения в процесс освобождения человечества и тем самым позитивного самоосвобождения.
При этом реформы будут общедоступным паллиативом, переходной формой отчуждения/освобождения, тогда как социальная революция есть общедоступный мир (пространство и время) позитивной свободы в рамках «царства необходимости».
Социальная революция как качественный перелом, смена качественно различных систем отчуждения (способов производства), а уж тем более как грядущее начало перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», знаменуется рядом особо важных для нас характеристик процесса социального освобождения.
3. Социальная революция как временное торжество «царства свободы»
Продолжим. Названные выше аспекты революций относительно известны теоретикам-социалистам. Гораздо реже (за исключением ряда критических марксистов-«шестидесятников») акцентируется другая важнейшая особенность социальных революций – феномен своего рода «коммунистичности» любой (в том числе – буржуазной) подлинной, идущей снизу, социальной революции. Это явление сотворения массами элементов позитивной свободы особенно характерно для стадии революционного подъема, когда люди, ломая власть старых форм отчуждения, становятся, как мы уже сказали, на краткие исторические мгновения свободными. В этом смысле любая социальная революция есть ломка не только одной из исторически-конкретных форм отчуждения (старой формации), но и революция против «царства необходимости».
Более того, поскольку всякая революция (в том числе ориентированная «всего лишь» на смену одного способа угнетения на другой, более прогрессивный) есть вместе с тем и революция против мира отчуждения в целом (кратковременное торжество «царства свободы» – мы ниже еще раз специально обратимся к этому вопросу), постольку всякая революция (в том числе и несоциалистическая) стремится сделать и объективно невозможное – хотя бы на время создать хотя бы некоторые элементы реального освобождения для трудящихся, а не только для нового господствующего класса, и обеспечить простор для развития креатосферы.
Это было характерно практически для всех великих революционных потрясений – от таких долгосрочных, как Ренессанс, когда муки несколько преждевременного (не забудем: в Италии первая попытка прорыва к буржуазному обществу потерпела поражение) рождения негативной свободы сопровождались невиданным прогрессом креатосферы, до таких драматически-взрывных событий, как Великая французская революция, в которой элементы борьбы за освобождение трудящихся от эксплуатации были представлены наряду с антифеодальной борьбой.
Как таковая всякая социальная революция (кроме, возможно, коммунистической) оказывается имманентно обременена внутренним (первым из выделяемых нами) противоречием: как революция против «царства необходимости» в целом она должна соединять [в и для борьбы с отчуждением] все силы освобождения и культурно-творческие силы человечества; как конкретный акт конкретной смены антагонистических способов производства она неизбежно носит конкретно-классовый характер, разделяющий общество именно по классовому признаку.
