Kitabı oku: «Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой»
© Карышев А., 2013 г.
© «Российский писатель», 2013 г.
Книга первая
1
– Вставай, малышка, вставай! Вставай, Настенька!
Бабушка в ореховых очках, присев на стул у детской кровати в комнате внучки, гладила Настю по голове, щекотала ей мягкие пятки. Минуту назад, пока бабушка осторожно трясла её за плечо, Настя хныкала и сучила ногами, а тут замерла от удовольствия и улыбнулась со смеженными веками. Но бабушка перестала ласкать, прикрыла одеялом внучкины ноги и, пришлёпнув по ним ладонью, поднялась со стула.
– Ну-ка, вставай!
– Бабуленька! Миленькая! – пропищал ребёнок, зарываясь лицом в подушку. – Пожалей свою бедную внученьку! Можно я посплю ещё чуть-чуть? Только одну минутку!
– Я в третий раз тебя бужу, – ответила бабушка, не очень успешно напуская на себя строгость. – Вставай, вставай, артистка! А то на занятия опоздаешь!
– Ещё одну минутку! – прихныкивая, молил ребёнок. – Какая ты безжалостная! Так спать хочется!
– Хватит, хватит лицедействовать! Хорошо. Даю ещё три минуты, но не больше.
Величавая, немного дородная Вера Валерьяновна, подвязанная кухонным фартуком поверх домашнего халата, уплыла белым лебедем в кухню; но возле Насти появился дед Андрей Иванович, усатый, поседелый, коротко стриженный, чисто выбритый и по-военному подтянутый. Он без лишних слов ухватил внучку под мышки и поставил на пол в суконные тапочки с цветными рыбками на передках.
– Ступай умываться, соня! – Дед слегка поддал внучке рукой под зад. – Завтрак стынет.
Настя повернулась к нему и закричала, отбиваясь руками и ногами:
– Уходи! Плохой! Злой! Не люблю тебя!
Размахнувшись одной ногой, потом другой, сбросив с ног тапочки так, что первая чуть не угодила в окно, а вторая попала в чёрное пианино напротив кровати, девочка снова полезла на постель под одеяло, отвернулась от деда и сердито запыхтела.
– Не внучка, а какая-то психопатка, – сказал Чугунов и тоже ушёл в кухню.
Они сидели с женой у окна за обеденным столом. На улице тянулась долгая декабрьская ночь. Оконные стёкла выглядели отшлифованными срезами чёрного камня, в них отражалась матовая луковица висячей лампы с участком потолка, а сквозь прозрачный чёрный камень смутно виднелся городской пейзаж: серая проезжая дорога, белый снег по сторонам её, домики на взгорье, электрические огни. Края стёкол обросли бугристой наледью, наружные в двойной раме подрагивали от нажимов ветра. Дед уже оделся в тёмно-синий костюм, а под пиджак поддел джемпер. Он собрался вести Настю в музыкальную школу. «Как пойдём? – думал Чугунов. – На дворе темень, и метёт. А идти надо».
– Вроде откуда-то поддувает, – сказала Вера Валерьяновна, ёжась и оглядываясь. – Кофту схожу наброшу.
– Тянет из вентиляционной решётки, – сказал Андрей Иванович, когда жена вернулась в вязаной кофте.
– Может быть, занавесить её тряпкой? – спросила она.
– Сейчас.
Он встал с оклеенной пластиком потёртой фирменной табуретки, тоже вышел из кухни и принёс лист писчей бумаги. Приподнявшись на носках, дед Чугунов обеими руками закрыл листом вентиляционную решётку, и бумага прижалась к ней атмосферным давлением.
– Жалко спозаранку будить внученьку, такую маленькую, – сказала Вера Валерьяновна.
Андрей Иванович кивнул и добавил:
– А на будущий год ещё и в обычную школу водить её придётся. Как будет совмещать две школы?.. В школу она могла бы пойти в Москве, по месту прописки. Надо поговорить с московскими стариками. Мы бы с тобой отдохнули.
– Поговори. Если они согласятся, ты первый затоскуешь по внучке, станешь плакать горькими слезами…
Бабушка вернулась к ребёнку.
– Так и знала! Спит! Совесть потеряла! Ты думаешь идти на занятия? Думаешь или нет?
Решительнее, чем пять минут назад, Вера Валерьяновна пошевелила Настю за плечо, стянула с неё ватное одеяльце в пододеяльнике. Девочка сжалась в комок, подобрав колени к подбородку, и не проснулась.
– Что, скажи, с тобой делать? Ведь опоздаешь! Не хочешь учиться музыке, так и скажи! И тогда спи до полудня! Последний раз бужу, больше не стану! Ну-ка!..
Бабушка потянула из-под головы внучки подушку. Настя очнулась, вцепилась в подушку обеими руками и поползла вниз головой на пол с железной пружинной кроватки, не ограждённой сеткой или бортиком; бабушка успела подхватить её. Вырвав у бабули подушку, внучка дрыгнула ногой и заорала:
– Спать хочу! Спать! Не понимаешь, что ли? Зачем разбудила? Не держи меня! Отпусти! Свет потуши, глазки режет! К маме с папой от вас уеду!..
Она бросила подушку на пол и стала устраиваться спать на полу у кровати, на красном шерстяном коврике; но бабушка не позволила. Дед кашлянул в кухне.
– Хорошо. Собирайся, Настенька, – спокойно произнесла Вера Валерьяновна.
Внучка ещё покуксилась, но скоро утихла, встала на ноги, обула тапочки и пошла умываться, держась за руку бабушки, семеня в длинной спальной рубашке, как японка в кимоно. «Не простыла бы», – привычно обеспокоилась Вера Валерьяновна: детская подогревалась электрическим калорифером; но дальше в квартире было свежо, так как водяные батареи этой зимой изо дня в день грели слабо.
Пока Настя чистила зубы, плескалась в ванной комнате, Андрей Иванович спешно застелил её постель и накрыл тканевым покрывалом, чтобы девочка, вернувшись после умывания, не забралась под одеяло…
Заспанная, бледная сидела она за столом, на лбу её и на щеках алели диатезные пятнышки, похожие на знаки ветряной оспы. Непривлекательной показалась бы малышка чужому человеку, но для родных стариков прекраснее её не было ребёнка на свете. Она брала манную кашу на кончик десертной ложки и долго нехотя слизывала. Кашу Вера Валерьяновна сварила на водянистом молоке, на цельном варить пока остерегалась: оно вызывало у Насти диатез. Многие продукты обостряли её недуг, не сразу дед с бабушкой их выяснили. Стоило, бывало, съесть внучке что-нибудь пожирнее, послаще, покислее, и готово: она температурила, покрывалась мокрыми болячками, расчёсывала их и плакала. Показывали старики Настю медикам, пичкали лекарствами и по утрам для закалки обтирали холодной водой; но противные красные пятна всё же возникали на малокровном лице и теле ребёнка, и кашу бабушка варила на жидком молоке, а то и вовсе на воде.
– Больше не хочу.
Внучка бросила на стол ложку и отпихнула тарелку.
– Но ты не поела! – сказала Вера Валерьяновна.
– Наелась я. Невкусно.
– Почему же – «невкусно»? Я пробовала!..
«А разве вкусно?» – подумала бабушка.
– Оставь. Не хочет – не принуждай. Дай ей леденец. Пей, Настасья, чаёк, и пойдём.
Придерживая пальцем крышку на фарфоровом чайнике, дед налил ребёнку немного заварки, а себе дочерна. Бабушка взяла с газовой плиты никелированный чайник и подлила в чашки подостывшей кипячёной воды.
– Нельзя Насте конфетку, – сказала Вера Валерьяновна. – Ты знаешь.
– Нет, дай. Ничего с ней от леденца не случится.
– Не стоило бы. Плохо кашу ела, – ворчливо произнесла бабушка, но, открыв посудный шкаф, покопалась в каких-то его тайных углах и протянула Насте леденец в обёртке, а другой незаметно от внучки опустила себе в карман фартука. Девочка с ловкостью обезьянки схватила конфету, быстро её развернула и кинула в рот.
– Спасибо, бабуля! Люблю тебя! Ты самая хорошая!
Она взяла из стеклянной вазы кружок подсолённого печенья и, смачивая его в чае, съела. На этом её чаепитие закончилось.
Дед вынес в прихожую скрипочку в чёрном футляре и свою походную спортивную сумку с музыкальными учебниками и нотами внучки. Настя обула валенки с галошами, запихивая в голенища складки тёплых шаровар, натянула на голову вязаную шапочку с помпоном, а поверх красивой рубахи с начёсом, украшенной на груди Микки-Маусом, надела дублёнку с капюшоном – бабушка подала, терпеливо постояв с развёрнутой шубкой, как домашняя прислуга. Быстро оделся моложавый дед, который до преклонного возраста носил не полноценное зимнее пальто, а легкомысленную заграничную куртку на «рыбьем меху», с застёжкой-молнией. Захватив скрипку и за ремень повесив сумку на плечо, дед посмотрел в настенное зеркало, висевшее в прихожей, поправил на шее шарф, на голове меховую шапку и тронул усы.
– Пошли, – сказал он и первым шагнул за порог в раскрытую хозяйкой дверь.
Настя замешкалась, обнимаясь с бабушкой. Вера Валерьяновна достала из кармана фартука и сунула ей в руку леденец.
– Пушиночка ты моя! – девочка припрыгнула от восторга. – Вот вырасту большая, я тебе много-много конфет куплю!
– А мне? – сказал дед за порогом. – Это я выклянчиваю для тебя леденцы.
– И тебе! И тебе!
– Хорошая у нас внучка.
Андрей Иванович взял Настю за руку и повёл.
– За что нам такое счастье? – умилённо сказала бабушка.
2
Можно было поехать на автобусе длинным кружным путём; но дед с внучкой любили пешие прогулки до музыкальной школы по узкой малолюдной улице, похожей на деревенскую.
Ветер дул не так сильно, как казалось из дома, но мороз градусов под двадцать пощипывал нос и щёки. На занятия следовало явиться к восьми; Андрей Иванович глянул под фонарём на ручные часы: было полвосьмого, времени ещё хватало. Фонари на деревянных столбах озаряли расчищенный от снега тротуар, прилегавший к частным домам окраины. Лёгкая пороша на тротуаре в электрическом свете посверкивала бриллиантиками и, как ворсистый ковёр смягчала шаги.
Город Григорьевск – старинный город. В нём с царских времён сохранилось много церквей, оборонительный вал с крепостной стеной, торговые ряды, казённые палаты и несколько окраинных улочек, подобных той, что вела деда с внучкой в музыкальную школу, составленных из избушек с подворьями, садами и огородами. За заборами тут лаяли на цепи собаки, а иные бегали в ошейниках на свободе; летом пели петухи и хрюкали поросята, а из некоторых дворов хозяева выводили пастись на лужок за огородами мелкую рогатую скотину: коз и овец. При советской власти начальство Григорьевска не успело перестроить улицу на современный городской лад; но её патриархальный облик ныне резко менялся. Шёл девяносто второй год. В стране спешно рушился социализм, наступала частная собственность, и на старых городских окраинах, самых тихих, уютных, зелёных, не запылённых и не загазованных, рядом с избушками росли немыслимые каменные терема, возмущая граждан обыкновенного достатка нахальным видом и тёмной сущностью. «Сколько стоят такие хоромы? – думали люди. – Откуда у их владельцев бешеные деньги? И почему милиция этим не интересуется?» Маленькой девочке Насте «повезло» расти в самую смутную пору, на «изломе истории» родной страны. Слово «перестройка» она слышала от взрослых, но про «излом» ничего не знала…
Она дёрнула деда за руку.
– Скажи, я сирота или нет?
– Что-что? – откликнулся Чугунов.
– Ну, сиротка я или не сиротка?
– Почему же?.. – заговорил Андрей Иванович в некоторой растерянности. – У тебя папа с мамой есть, и мы с бабушкой. Какая ты сирота? Ничего подобного!
– А вы меня в детдом не отдадите?
– Конечно, нет! Кто тебе внушил эту глупость? Дети во дворе?
– Ага, дети. Люда из нашего подъезда говорит, что, раз ко мне папа и мама не едут, значит, я сиротка, и вы с бабушкой отдадите меня в детский дом.
– Ой, дура! Ой, дрянь! – сказал дед. – Это Люда, что с первого этажа? Модная такая, с серёжками?.. Старше тебя, красива, а неразумна. В следующий раз, если будет щипать, скажи ей, что она глупая. Нет, лучше ничего такого не говори, просто ответь, что она неправа. Папа с мамой очень заняты, но, как освободятся, сразу приедут. Поняла?
– Поняла.
Не то, чтобы по-настоящему светало, но серая полоса расширялась от горизонта по небу, высвечивая сплошные облака и приглушая свет фонарей на земле. Снег похрустывал под башмаками деда и валеночками Насти, и ручка футляра с музыкальным инструментом мерно скрипела в руке Андрея Ивановича. «Знаю я эту Люду, – думал Чугунов. – Несчастливый ребёнок. Любит отца, а он, говорят, навсегда ушёл из семьи. Слышал я, как Люда в подъезде кричала на мать, что-то требовала. Жалко девчонку, однако нельзя же быть такой озлобленной и жестокой».
Настя тоненько запела:
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветёт…
– Закрой рот, – сказал дед. – Наглотаешься холодного воздуха, и горло заболит. В капюшон дыши. Погрей нос варежкой, а то отморозишь.
– Не холодно мне, – ответила девочка. – Не мешай.
– Ну, пой. Только осторожно. Какие теперь яблони? Мороз на дворе. Но поёшь ты хорошо.
С этой старой доброй песни, подумал Чугунов, начиналось приобщение Насти к музыке, её музыкальное воспитание. В квартире у него был свой закуток, «кабинет» у окна за книжным шкафом, развёрнутым поперёк большой комнаты. В закутке Андрей Иванович писал романы, повести, рассказы, статьи и, отвлекаясь от дела, нередко снимал гитару с гвоздика на боковине шкафа, подыгрывал себе и что-нибудь напевал или насвистывал. Острым музыкальным слухом он мог бы похвастать. Настю, в то время совсем ещё маленькую, едва начавшую говорить, в закуток к деду-писателю не пускали; но однажды, когда он заиграл на гитаре, малышка прорвалась, залезла на письменный стол и села против деда, лицом к лицу. «Пой!» – потребовала она. «Что?» – «Пой!» Чтобы дитя скорее отвязалось, Андрей Иванович и пропел: «Лучше нету того цвету…», – и Настя, в такт музыке с боку на бок качая головой, подпищала ему так чисто, мелодично и проникновенно, что дед изумился. Изумился он и живой картинной мимике, которой внучка сопроводила исполнение. «Бабушка! – крикнул Чугунов. – Иди послушай!» Они с Настей повторили выступление для бабушки, так её растрогав, что она прослезилась. «Пой!» – дальше настаивала внучка. «Да ведь мне, милая, делами нужно заниматься, – сказал Андрей Иванович, вешая гитару за верёвочку на гвоздик, – книгу дописывать. Ты мне мешаешь». «Пой!» – «Ну, знаешь ли, голубушка!.. Это нахальство! Ты распоясываешься!» Он взял её и понёс из комнаты. Внучка, как схваченный за бока лягушонок, дрыгала лапками, плыла по воздуху и кричала: «Сидеть с тобой хочу! Петь хочу!» Она вырвалась, пробежалась, села опять на край его стола и вздорно дёрнула плечиком. «Пой!» В угоду ей дед спел ещё какие-то песни, но больше всего ей понравилась эта, которую она выводила сейчас на морозе:
Как увижу, как услышу —
Всё во мне заговорит.
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит…
Ей тогда было хорошо, а он испортил себе настроение, не смог писать книгу и пошёл гулять по городу…
Потом дошло до скрипки. Выявив у Насти тонкий слух, старики, конечно, подумали о том, чтобы отдать её в музыкальную школу, но они бы ещё повременили, если бы внучка не увидела красивый смычковый инструмент, не подержала его в руках, не услышала, как он звучит. Однажды соседский мальчик Вася, Насти немного старше, пригласил её на свой день рождения и там достал скрипочку и поводил смычком по струнам – мама наказала выступить перед гостями. С тех пор Настя стала просить, настойчиво, как она умела, у деда с бабушкой скрипку. Ей не терпелось заиграть на ней. Узнав из местных газет о наборе малых детей в специализированную музыкальную школу, открытую несколько лет назад при музыкальном училище, Чугуновы повели внучку на прослушивание. В пятилетнем возрасте она предстала перед педагогами-музыкантами и вдруг начудила тут, сконфузила деда с бабушкой.
Один из педагогов, женственный, с длинными светлыми волосами, балетной поступью приблизился к фортепьяно и стоя проиграл одной рукой короткую простую мелодию. «Ну-ка, пропой», – сказал он Насте. «А кому это надо?» – ответила она и своенравно повела головой. Педагог растерялся немного, а потом нажал на девочку: «Подожди. Ты пришла поступать, да?.. Значит, мы должны проверить, насколько ты способна к музыке. Тут школа непростая, наши выпускники идут в музыкальное училище, а потом в консерваторию и становятся профессиональными музыкантами. Может быть, ты нам не подойдёшь. Делай скорее то, о чём прошу». «Не хочу». – «Ладно, не желаешь петь, повтори ритм. – Педагог достал из пиджака шариковую ручку и постучал ею по корпусу фортепьяно. – На, стучи». «Не буду. – Настя спрятала руки за спину. – Ещё не хватало!» Музыканты переглянулись. Старики Чугуновы заёрзали на стульях; у Веры Валерьяновны загорелись щёки, у Андрея Ивановича уши. «Где только слов таких набралась!» – подумал Чугунов. «Что ж, – сказал пианист. – Придётся…» Но вмешалась высокая худощавая женщина, с бледноватым усталым лицом: «Отойди-ка, Настя, к окну, посмотри, как сидят на проводах воробушки». Тонкими длинными пальцами она взяла на фортепьяно мелодичный аккорд и спросила девочку: «Сколько слышишь звуков?». – «Три» – «А сейчас? Подожди, не поворачивайся». – «А сейчас четыре». – «Ты в самом деле слышишь четыре звука?» – «Да. Раз, два, три, четыре. Я умею считать до ста». – «Молодец, Настя! Умница! Ну, давай петь ноты и стучать карандашом. Наверно, ты всё умеешь делать великолепно». Настя выполнила задания, и экзаменаторша сказала коллегам, из-за стола с любопытством глядевшим на чудную девочку: «Возможно, слух абсолютный. Я возьму её в свою группу сольфеджио». «А как вас зовут?» – спросила маленькая Чугунова. «Натальей Анатольевной меня зовут. Петь по нотам, Настя, ты будешь учиться у меня».
За Настей, заметили дед с бабушкой, внимательно наблюдал тщедушный человек, одетый в костюм с галстуком. Когда обсуждать девочку перестали, он медленно подошёл к ней, хромая на одну ногу и опираясь на палочку с загнутой рукояткой. «Покажи пальцы». Настя подала ему руки. Он взял их за запястья и осторожно встряхнул маленькие кисти. Помяв ещё детские прозрачные пальчики и проверив на гибкость, педагог сказал: «Как у Паганини. На редкость длинные и пластичные». «Ей очень хочется на скрипке играть», – сказала Вера Валерьяновна. «Хорошо. Пусть учится игре на скрипке, данные у неё подходящие. Я тут главный скрипач, заведую струнно-смычковым отделением. Фамилия моя Кругляков, а имя Валерий Николаевич. Но внучка ваша должна ещё будет учиться игре на фортепьяно, в меньшем объёме, чем на скрипке. Два инструмента ей положены. У вас хоть один из них есть?» «Нет», – ответил Андрей Иванович. «Тогда приобретайте… Мы тебя, Настя, прикрепим к опытному педагогу, и с первого сентября начнёте с ним заниматься». «А можно я вам песенку спою?» – спросила Настя. «Можно». И она ангельским голоском, светлым, тонким, как серебряная ниточка, запела всё ту же, любимую…
Андрей Иванович снял тогда со сберкнижки остатки писательских гонораров, обесцененных перестроечной инфляцией и, прочитав объявление в вестибюле музыкальной школы, купил у родителей одного подросшего юного музыканта скрипку-«четвертинку». Приобрести фортепьяно было труднее. На его покупку дед с бабушкой копили пенсии, которые, впрочем, иногда не выплачивались старикам по полгода и сами собой копились. (В безденежье пенсионеры выживали как придётся. Вера Валерьяновна некоторое время мыла в подъезде своего дома полы и лестничные марши.) Отдали Чугуновы за фортепьяно меньше, чем готовились отдать, так как его хозяйка, спеша уехать за границу, наскоро распродавала недвижимое имущество, о чём поместила объявление в газете. Им достался старинный инструмент фирмы «Беккер», очень звучный, «богатый обертонами» – по словам настройщика. Грузчики осторожно подняли его в квартиру Чугуновых и поставили в комнате Насти…
На улице ни человека, ни машины. Казалось, кроме Чугуновых на ней никого нет. При минус двадцати градусах Настино пение звучало упруго, не рассеиваясь в открытом пространстве, словно музыка и слова на лету замерзали и где-то падали округлыми ледышками. Перестав петь, Настя спросила деда:
– А Новый год скоро наступит?
– Уже скоро.
– Вы с бабушкой ёлочку мне нарядите?
– Обязательно.
– А ты, когда был маленький, танцевал польку-бабочку?
– Хм, – сказал Андрей Иванович, соображая, что ответить ребёнку; но внимание Насти уже переключилось. Она бросила деда и пошла к серой кошечке, осторожно пролезавшей на улицу в щель забора. За забором кошечка провалилась в снег, подняла лапку и потрясла ею. Сделав шажок, она подняла другую лапку и огляделась. С поднятой лапкой мурка задержалась и нисколько не встревожилась, когда возле неё присела на корточки девочка.
– Я её поглажу, – сказала Настя.
– Гладь. Только скорее. Варежку-то не снимай!
Непуганая домашняя кошка ластилась к ребёнку, выгибала спинку и вертела головой, потираясь о руку Насти макушкой, шейкой, ухом.
– Бедняжка, – сказала девочка. – Холодно лапкам? Зачем вышла разутая? Ищешь непослушных детей?
«Наверно, все кошки и собаки ей на улице знакомы, – подумалось деду. – Окликает их, гладит, тискает». Когда внучка, бывало, приветствовала здоровенных псов с горящими глазами, с клыкастой оскаленной пастью, когда потчевала их булочкой с руки, нежно приговаривая: «Маленький! Несчастненький!», – Андрей Иванович цепенел от страха. Но ни одна собака ни разу не огрызнулась на Настю, они перед ней виляли хвостами, ложились на живот и меняли свирепый оскал на подобие человеческой улыбки. И дед при внучке оказывался под её надёжной защитой от бродячих псов…
Чугунов оторвал девочку от кошки и повёл дальше, ускоряя шаг. Из-за поворота показалась современная улица и на ней завиднелась приземистая длинная музыкальная школа, отступившая от проезжей дороги за линию высотных домов. Под широким каменным навесом школы, совмещённой с училищем, дед и внучка постучали в бетонную плиту ногами, стряхивая с обуви снег, и вошли в дверь с тяжёлым пружинящим створом.
