Kitabı oku: «Кавказ. Выпуск XIV. Покорение Эльбруса», sayfa 6

В этих состязаниях у нас была возможность полюбоваться ловкостью черкесов, покорностью и проворностью их лошадей. Всадник и лошадь, казалось, воодушевлены одним желанием, ничто не сравнится с их стремительностью, когда они в едином пылу устремляются к какой-то цели.

В Горячеводск мы прибыли к трем часам после полудня. Именно здесь закончилась наша экспедиция в горы Кавказа. Мы решили остаться еще на две недели у Горячих Вод, чтобы отдохнуть и привести в порядок заметки с полезными сведениями, собранными во время путешествия. Приятное и образованное общество, которое время от времени генерал собирал у себя, давало нам частые и незначительные поводы отвлечься. Именно на одном из таких вечеров, на которые генерал приглашал иногда черкесских князей, я увидел, как они исполняли национальный танец. С чрезвычайной гибкостью они подпрыгивают на цыпочках, крутя ступней то внутрь, то наружу; они бы быстро потеряли равновесие, если бы постоянно не меняли положение. Различные движения ног сменялись с большой скоростью. Сопровождавшая их музыка была весьма ритмична. Пытаясь удержать равновесие, они сохраняли грациозную и гордую осанку.

Посетив Бештау и железистые воды, которые находятся недалеко, мы разделились: господа Мейер и Менетрие решили еще пополнить свои коллекции растений и животных у подножия гор и исследовать Казбек, а Ленц и я снова отправились в Ставрополь. Мы намеревались поехать в Крым, но опасение чумы, появившейся на западном берегу Черного моря, заставило повсюду учредить карантины, и все нам советовали не ездить туда в этом году. Мы направились в Пятигорск и Николаев, куда прибыли 26 августа. Ленц остался там на несколько недель, где он вместе с господином Кнорром, директором астрономической обсерватории, наблюдал посекундное раскачивание маятника. Я же продолжил свой путь в Санкт-Петербург, куда прибыл 19 сентября 1829 года.

Сборник актов публичных заседаний Императорской академии наук в Санкт-Петербурге. СПб., 1830. С. 47–91.

В. А. Потто. На Эльбрусе и Арарате

Верстах в трехстах к юго-востоку от Ставрополя на горизонте виднеется беловатая полоса, точно вереница облаков отдыхает на ясной голубой лазури. Но облака по нескольку раз в минуту изменяют свои очертания, а беловатая полоса, протянувшаяся вдоль горизонта, никогда не меняется. Как видели ее десятки тысяч лет назад, так видят и теперь, с тем же нежно-розовым отливом на утренней заре, с тем же слабым отблеском далекого зарева по вечерам, когда солнце уходит за горизонт и прощальные лучи озаряют окрестность. В туманную погоду и в знойные часы летнего полдня, когда мгла поднимается из раскаленной почвы, она совсем пропадает из виду. Эта белая полоса – снеговая линия Кавказа. В центре ее, несколько выдвинувшись вперед, возвышается увенчанный двуглавой короной колосс, который носит название Эльбрус¹⁸. Долгое время окрестности его были страной неведомой, куда не проникало русское оружие; и даже пытливый взор ученого, останавливаясь на нем, только издали любовался его белоснежной порфирой. Но время шло, русские штыки, наконец, проложили себе путь к его заповедным предгорьям. Это было в 1828 году, во время покорения Емануелем Карачая. Эльбрус, считавшийся не более как одной из вершин Главного хребта, каким он представляется издали, оказался самостоятельной нагорной областью. Это исполин, не только смело рванувшийся ввысь, в заоблачный мир, но и захвативший своими отрогами целую страну, населенную различными племенами, говорящими на различных языках и наречиях. Покорением этих племен выполнялась одна из важнейших стратегических задач за Кубанью; но Емануель этим не удовлетворялся. Просвещенный генерал, не будучи ученым по профессии, был одним из выдающихся меценатов своего времени. Он хотел покорить сам Эльбрус, обозреть все его окрестности, побывать на его вершине, исследовать его природу во всех отношениях – словом, сделать достоянием науки.

Для выполнения задуманного плана у Емануеля как у высшего административного лица в крае были все вспомогательные средства: войска, проводники, вьючные животные, но не было людей, которые своими исследованиями и открытиями могли бы принести пользу науке, не было ученых и специалистов. Без них же восхождение на Эльбрус было бы подвигом, достойным удивления, но бесцельным и безрезультатным. В двадцатых годах нынешнего столетия наука в России не пользовалась большой популярностью; она составляла достояние немногих избранных лиц и подобно науке средних веков, искавшей себе убежища в монастырях, работала в тиши академии, процветавшей только под эгидой русских венценосцев. Емануель пригласил членов Академии наук принять участие в экспедиции, которую намерен был предпринять летом к Эльбрусу и его окрестностям для открытия прямых и безопасных путей через этот центральный узел Большого Кавказа. Академия сочувственно откликнулась на его приглашение и с соизволения императора Николая Павловича командировала на Кавказ успевших завоевать почетное место в науке четырех своих членов: Эмилио Ленца, совершившего с Коцюбу кругосветное путешествие и впоследствии издавшего прекрасное руководство по физике; Адольфа Купфера, профессора физики и химии; Карла Мейера, директора ботанического сада в Петербурге, и Эдуарда Менетрие, энтомолога, занимавшего должность консерватора в кунсткамере, которую он обогатил замечательной коллекцией бразильских насекомых. От Министерства финансов для геологических и минералогических исследований был назначен горный инженер Вансович, и, кроме того, к экспедиции присоединился еще один иностранец – известный венгерский путешественник де Бессе, посланный наследным принцем Габсбургского дома эрцгерцогом Иосифом в Крым, на Кавказ и в Малую Азию. Это была вторая русская ученая экспедиция на Кавказ, первую совершили академики Гюльденштедт и Гмелин, посетившие Кавказ в 1769 году. Но восхождение на Эльбрус до Емануеля никто никогда не предпринимал, да и сама мысль о подобном предприятии никому не могла прийти в голову. Отчеты об ученой экспедиции в 1829 году помещены в мемуарах Санкт-Петербургской академии наук, но они, как и все отчеты ученых и специалистов, отличаются сухостью и доступны пониманию немногих. К тому же наблюдения, сделанные во время этой экспедиции, в сравнении с позднейшими исследованиями, уже потеряли цену, и само определение высоты Эльбруса¹⁹ показывает, что руководствоваться данными этой экспедиции, без сопоставления их с новейшими изысканиями, невозможно. Зато другие исследования этой академической экскурсии весьма любопытны, особенно касающиеся тех мест, о которых сохранились мемуары венгра де Бессе, туриста без всяких претензий на какую-либо ученость. Непогрешимости его путевых заметок и наблюдений несколько вредит довольно странная мания видеть во всех народах, с которыми ему приходилось встречаться на Кавказе, племена, родственные венграм, – остатки великого народа маджар, или мадьяр, владевшего будто бы всем Северным Кавказом – до берегов Дона и Каспия. Всех их он приветствовал как своих единоплеменников. Карачаевцев он уверял даже, что в Венгрии и теперь сохранилась фамилия их древнего родоначальника Карачая, представители которой поныне служат в Армии австрийского императора. Наивные горцы с немым удивлением внимали речам словоохотливого туриста, но не разделяли его национальной гордости. Довольные своим положением и внутренним устройством, они не желали никаких перемен и начали подозревать в навязываемом им родстве с мадьярами коварный умысел посадить к ним владетелем венгерского Карачая, о котором они не имели никакого понятия. Тревога, вызванная открытиями иностранного путешественника в области этнографии, была так сильна, что Емануель нашел необходимым гласно вывести их из этого заблуждения и запретить де Бессе впредь вести разговоры о таких щекотливых предметах.

В настоящее время восхождение на Кавказские горы не только с научной целью, но даже для прогулки, полной приключений, происходит часто и производится не только русскими путешественниками, но и разными иностранными учеными, посещающими Кавказ во время летнего перерыва их кабинетных занятий. Но во времена Емануеля, когда прогулки вне стен укреплений происходили только на местности, огражденной казачьими пикетами, подобное восхождение на Эльбрус могло быть совершено только в виде военной экспедиции. К началу июля в Константиногорске был собран отряд из шестисот человек пехоты, четырех сотен казаков и двух орудий под начальством подполковника Ушакова, занимавшего в то время должность нальчикского коменданта. Из караногайских степей пригнали верблюдов для поднятия тяжестей, и небольшой отряд, сопровождавший ученую экспедицию, выступил 9 июля утром по пути к Бургустану. В свите Емануеля недоставало только одного де Бессе, который приехал спустя несколько дней, когда войска стояли на урочище Хассаут. Казак доложил генералу, что прибыл какой-то иностранец, должно быть, немец, который называет себя «Бессе». Емануель имел уже предварительные сведения о нем из письма эрц-герцога Иосифа и принял знаменитого путешественника с распростертыми объятиями.

Лагерь, раскинутый в верховьях реки Хассаут, не имел сам по себе ничего привлекательного. Напротив, своими прозаическими деталями мало гармонировал с девственной красотой ландшафта. Для генерала и его свиты, к которой причислялись и все академики, были разбиты палатки; солдаты укрывались от солнечного зноя в шалашах, построенных из хвороста и древесных ветвей, а казаки разбрелись по ущельям между окрестными холмами, где на роскошных пастбищах их лошади утопали в траве по самую шею. Хассаут был первой станицей на пути к Эльбрусу, и с нее начались исследования ученых…

Отряд мы оставили в долине Хассаута, откуда 16 июля караван двинулся дальше и после трудного трехчасового перехода поднялся на высоту 7 тысяч футов над уровнем моря. Это была вторая степень исполинской лестницы, ведущей на Эльбрус с востока. Она состояла из обширного плато, известного под названием Зидах-тау, и была ограждена такими теснинами, что небольшая горстка людей, вооруженных винтовками, могла бы здесь остановить напор целой армии. На Зидах-тау так же, как и у Хассаута, войска нашли все необходимое для бивуака: обильные пастбища, прекрасную воду и хворост для шалашей и костров. Но здесь же им пришлось испытать на себе и влияние некоторых климатических условий этого негостеприимного пояса. Из-за гребня ближайших высот вдруг вынырнула огромная черная туча, мгновенно омрачившая небо, и над лагерем пронесся ураган с проливным дождем и градом. Удары грома, сопровождавшиеся глухими раскатами в горах, придавали нечто грозное общей картине, внушая путешественнику, что он приближается к священной горе, недоступной назойливой пытливости человека.

За первой тучей стали появляться другие, и только к вечеру все они потянулись на восток освежать раскаленные степи Каспийского побережья. На другой день утро было чудесное. По краям голубого неба виднелись серебристые пики снеговых гор, и между ними кое-где еще плавали остатки облаков – последние следы пронесшейся бури. Солнце грело, но не жгло и не сушило, как на плоскости. Трава, отчасти вытоптанная лошадьми и верблюдами, распространяла здоровое весеннее благоухание. Людям, принимавшим участие в экспедиции, пришлось в этом году второй раз встретить весну, хотя июль перевалил уже за половину, и внизу стояло сухое, знойное лето. Около семи часов утра отряд стал подниматься выше, на следующее плато, известное у туземцев под названием Карбиза. Дорога, огибая пропасти и выступы скал, делала переход тяжелым и утомительным, а между тем Эльбрус, точно угадывая намерение копошившихся под ним пигмеев, окутал свою корону густыми облаками и выслал навстречу экспедиции новую вереницу туч, опять разразившихся ураганом с громом и молнией.

Всю ночь бушевала буря и только к утру, точно утомленная напрасной борьбой с человеком, притихла. Войска поспешили оставить это негостеприимное плато и поднялись еще выше, на новую ступень, где им опять пришлось увидеть весну, но в раннем ее периоде. Своеобразная альпийская флора предстала во всей красе своей первой юности: небольшой лесок, венчавший террасу, едва распустил свою листву, а выбивавшаяся из-под снега трава была густа и нежным цветом напоминала цвет зеленого бархата. Утро опять было чудесное. Опасаясь, однако, новых метеорологических сюрпризов, солдаты деятельно занялись устройством своих шалашей и, навьюченные ворохами свежих древесных ветвей, сновали взад и вперед по лагерю, точно муравьи перед ненастьем. Другого рода деятельность шла внутри палаток, поставленных несколько в стороне от военного бивуака: это были люди, посвятившие себя науке и открывавшие перед ней новые горизонты. Из них двое трудились над своими коллекциями: один, ботаник Мейер, бережно укладывал между тонкими листами своего гербария собранные по дорогам образчики растений, никогда прежде ему не встречавшихся; другой, страстный, неутомимый француз, зоолог, Менетрие, вооруженный булавками, прикреплял к картону всех возможных сортов и величин букашек, бабочек, пауков, кузнечиков и других представителей энтомологического мира. Ленц приводил в порядок принадлежности своего походного физического кабинета. Купфер, самый симпатичный из четырех членов ученой экспедиции, мягкий, приветливый, с манерами настоящего джентльмена, не выпускал из рук пера: добровольно приняв на себя обязанности секретаря экспедиции, готовил для академии мемуары, куда заносил каждый факт, каждое новое открытие науки. Горный инженер, вооруженный геологическим молотком, с утра отправился бродить по окрестным горам и возвратился ближе к вечеру с известием, что им открыты еще в четырех местах богатые залежи каменного угля и что вообще каменноугольный бассейн Хассаута и Малки не уступит в богатстве бассейну верхнего течения Кубани и ее четырех притоков: Мары, Хумары, Кента и Аракента. Что же касается ученого венгра, то ему только оставалось использовать неистощимый запас своих этнографических познаний.

Предусмотрительность нижних чинов, употребивших здесь два часа на устройство своих шалашей, оказалась очень кстати. К вечеру полил дождь. Целую ночь лил он в ущельях, напоминая шум горных каскадов. Но к утру небо очистилось. Солдаты поспешили развести большие костры, чтобы обсушиться перед выступлением, которое было назначено ровно в восемь часов; но в половине восьмого новые тучи скопились над террасой, и полил дождь, хлынувший на бивуак, мгновенно загасив костры, и выступление было отложено. Движение в горах в такую погоду невозможно. Емануель решился переждать, но погода на этот раз выказала постоянство, на которое трудно было рассчитывать в этой страшно пересеченной местности. Дождь не прекращался в течение трех дней, и только в ночь на двадцатое число показались, наконец, звезды. Заря светлая, безоблачная предвещала ведро, и с восходом солнца барабаны ударили давно желанный генерал-марш. Жители предупреждали Емануеля, что предстоящий переход будет самым трудным, потому что дорога едва доступна для всадников и совершенно недоступна для артиллерии и обоза. Кроме того, с той стороны, с которой предпринято восхождение, Эльбрус окружает природный вал, который достигает 9 тысяч футов над уровнем моря. Отряд двигался медленно. Едва успел подняться саженей на семьдесят от лагерного расположения, как был окружен густым туманом, налетевшим внезапно, как бы для того, чтобы заставить одуматься и отказаться от безрассудного предприятия. Более двух часов простояла экспедиция на месте, в ожидании, пока туман рассеется. Туземцы не преувеличивали опасности последнего перехода.

Тропинка, по которой взбирались к верхнему уступу, чрезвычайно скользкая, шириной не более аршина, ползла мимо страшной пропасти с одной стороны и отвесными скалами – с другой.

Люди были вооружены длинными посохами с железными наконечниками и, несмотря на эту предосторожность, ступали шаг за шагом. Странствование по таким местам, помимо военных целей, может быть оправдано только любовью к науке, которая требует от своих жрецов такого же самопожертвования, как война от солдата. Караван растянулся версты на полторы. Шествие открывал старшина племени уруспиев Мурза-Кул, бодрый и свежий старик, полюбившийся всем своей веселостью и неистощимым юмором. За Мурза-Кулом шел генерал со свитой, а за ним, вытянувшись в нитку, поднимался отряд, останавливаясь через каждые десять-пятнадцать шагов, чтобы перевести дух. При таких условиях путешественникам было не до разговоров, никто не проронил ни слова, и только изредка, когда измученный де Бессе отставал от генерала, Мурза-Кул кричал ему с дружеской усмешкой: «Найда, земляк, гайда: маджары никогда не оставались сзади!»

С трудом, но без приключений добрались, наконец, до гребня обводного вала. Спуск с него был так же крут, как и подъем, но представлял еще большую опасность, так как спускаться приходилось по скользким и обледенелым камням. У подошвы спуска скалы сходятся так быстро, что образуют узкий коридор, едва доступный для движения одного пешехода. Природа точно намеревалась загородить доступ к Эльбрусу, но потом раздумала и оставила проход, известный у местных жителей под названием железных ворот. За этими воротами местность образует новое плато – последнюю ступень лестницы, ведущей к заповедной грани. Теперь уже не оставалось никаких преград, которые заслоняли бы от взора грандиозную фигуру Эльбруса. Теперь он весь был налицо – от вершины до основания, во всем величии своей необычайной красоты, для описания которой человеческий язык не имеет подходящих выражений.

Террасу, или плато, со всех сторон обступали высокие остроконечные утесы, на отвесных боках которых снег никогда не задерживался, и потому они сохраняли свой черный цвет, представлявший мрачный контраст с окружающими их снежными пустынями. Из-за угрюмых пиков этих утесов виднелись купола и пирамиды покрытых вечным снегом гор в 11 и 12 тысяч футов каждая. И эти исполинские горы казались пигмеями перед колоссальной фигурой самого Эльбруса. Никому из участников экспедиции не приходилось прежде стоять посреди таких подавляющих своим величием декораций – все были поражены до такой степени, что не обменивались впечатлениями: молчали или говорили вполголоса, точно в самом деле стояли у входа в святая святых. Под впечатлением этой картины де Бессе в своих мемуарах обращается к атеистам, приглашая их взглянуть на Эльбрус с того места, на котором он стоял перед ним в немом созерцании, и, положа руку на сердце, сказать – достанет ли у кого-нибудь из них смелости отвергнуть Художника, написавшего такую дивную картину, воздвигшего такой храм, у преддверия которого никаким земным помыслам не остается места в душе человека, ничему, кроме молитвы и смирения.

На этой террасе отряд расположился лагерем. Теперь Емануель уже не сомневался в возможности достичь кульминационной точки Кавказа, и восхождение на Эльбрус было назначено на другой день, 21 июля. Между тем маленький отряд, сопровождавший экспедицию, принялся устраивать для себя помещения, насколько позволяли имевшиеся под рукой средства, а на этот раз не было ничего, кроме снега да скудного подножного корма. Но кавказский солдат умел находить необходимое даже там, где, по-видимому, не росло ни одной былинки. Рассыпавшись по окрестным ущельям, солдаты набрели на какой-то лесок и стали возвращаться в лагерь по одному и по два с охапками хвороста до того огромными, что за ними, кроме движущихся ног, ничего нельзя было видеть. Об усталости совсем забыли и вспоминали об отдыхе только тогда, когда последние лучи догоравшего дня потухли на серебристых шатрах Эльбруса и на лагерь опустилась холодная звездная ночь. Громадные костры запылали между шатрами, и Эльбрус, может быть, в первый раз, увидел на своих равнинах огни, кроме тех, которые каждое утро и каждый вечер зажигались на куполах окружающих его высоких гор.

На следующий день еще не начинала заниматься заря, а все были уже на ногах. И людям, просвещенным наукой, и темным простолюдинам одинаково хотелось хоть раз в жизни насладиться видом Эльбруса при первых лучах восходящего солнца. И вот звезды стали гаснуть одна за другой. На востоке протянулась белая полоса рассвета, и снеговые горы, окутанные синеватой мглой, стали окрашиваться в такой нежно-розовый цвет, что издали казались прозрачными. И вдруг ледяная корона Эльбруса зажглась мириадами ослепительных искр, и он предстал во всем блеске утреннего наряда, одетый в серебро, как златотканую глазетовую ризу. То же явление повторилось и на соседних покрытых снегом вершинах. Даже черные остроконечные утесы на несколько мгновений утратили свой угрюмый вид и казались отлитыми из флорентийской бронзы. Картина была достойна великого Художника, Зиждителя этой дивной природы. И взоры людей невольно обратились вверх, к беспредельной глубокой синеве эфира, куда с земли не достигает ничто, кроме молитвы…

В восемь часов утра 22 июля Емануель вышел из лагеря с небольшим конвоем и, поднявшись на крутой высокий холм, долго и внимательно осматривал в подзорную трубу восточный склон Эльбруса. Осмотр убедил его, что впереди препятствий не было, что все, что могло остановить или задержать его предприятие, было пройдено ранее. Оставался один корпус горы, но он поднимался на 9 тысяч футов, почти вертикально над террасой, где стоял отряд, – и страшная высота, на которую приходилось взбираться, невольно путала самое смелое воображение. Все народные мифы о недоступности этой горы оправдывались величественным и в то же время грозным ее видом. Эльбрус – громадная снеговая пустыня, выброшенная из недр земли одним из тех мировых переворотов, которыми создавались материки и океаны. Это целая страна, перенесенная в заоблачные пространства, унылая, необитаемая, суровая. На полюсах есть жизнь, на Эльбрусе ее нет. Название мертвой горы к нему еще более пристало, нежели к Асфальтовому озеру название Мертвого. В одиннадцать часов утра генерал вернулся в лагерь и тотчас же приступил к снаряжению небольшого каравана, который должен был сопровождать ученых-натуралистов на Эльбрус. Вызваны были охотники. Вышли двадцать казаков и один кабардинец по имени Килар. К академикам присоединился еще итальянский архитектор Бернардацци, но зато венгерский ученый предпочел оставаться внизу, в роли простого наблюдателя.

Запасшись на два дня провизией, караван выступил из лагеря, напутствуемый пожеланиями генерала и всех присутствующих. Прямо с террасы пришлось подниматься на так называемые черные горы среди крутых и скалистых утесов, на которых не было ни малейших признаков тропинки; каждый ступал туда, где казалось более удобным и безопасным, чтобы не сорваться в бездну. Не только академики, но даже казаки и проводник Килар не решились доверить свою жизнь животным, и потому все спешились и вели лошадей в поводу. К вечеру черные горы были пройдены, и на площадке одной из них, под навесом выступившей громадной скалы, экспедиция заночевала. С этого момента генерал, наблюдавший за ней все время в телескоп, потерял ее из виду.

Только на другой день, в самый полдень, де Бессе первым заметил в телескоп на сверкающих снеговых покровах Эльбруса четырех человек, которые пытались достичь самой вершины горы. Трое из них скоро исчезли из виду, но четвертый поднимался все выше, выше – и вдруг фигура его рельефно обрисовалась над самой короной Эльбруса. То был, как оказалось впоследствии, кабардинец Килар, уроженец Нальчика. Его появление на вершине горы войска приветствовали тремя ружейными залпами. Пальба продолжалась столько раз, сколько высот окружало священную гору. Едва ли какое-либо другое торжество сопровождалось таким величественным и грозным салютом.

К великому смущению местных жителей, никакого старика с длинной белой бородой, прикованного к скале, не оказалось. Джинн-падишах, окруженный несметными полчищами своих подвластных духов, также не сделал никакой попытки к сопротивлению. Люди, пришедшие с полночных стран, где царствует вечная зима, исполины по духу, покорили его заоблачное царство и сняли с узника оковы. Если бы де Бессе менее увлекался генеалогией своего народа, мог бы написать в своем дневнике: «Мы ходили освободить Прометея, и Зевс не только не прогневался на нас, но, напротив, послал нам чудное синее небо, теплый ласкающий воздух и девственной белизны мягкий пушистый ковер под ноги».

Килар никого и ничего не видел на Эльбрусе, но на память о своем восхождении принес оттуда черный с зеленоватыми прожилками камень, оказавшийся базальтом. Генерал приказал разбить его на две равные части, из которых одну отослал в Петербург, другую вручил де Бессе для хранения в национальном музее Пешта.

Ученая экспедиция спустилась в лагерь в тот же день, но вследствие чрезмерной усталости не могла представиться генералу. Попытка взойти на Эльбрус ни для кого не прошла безнаказанно: глаза всех страшно распухли, а на лицах появились темные багровые пятна. Вершины горы никто из академиков достичь не смог, все ученые наблюдения производились с небольшого обледенелого выступа, откуда окрестная страна представлялась обширной, рельефной картой. Академики сделали все, что могли, и большего требовать было нельзя от людей, не имевших ни навыка, ни опыта, ни выносливой натуры горца. Выше всех поднялся молодой Ленц, но и он остановился на высоте 15 тысяч футов. Купфер и Менетрие не прошли далее четырнадцати тысяч, а Мейер отстал от всех, хотя и ему удалось переступить границу вечного снега.

Утром 22 июля, в то время как натуралисты, опираясь на свои длинные шесты, взбирались по обледенелым крутизнам Эльбруса, Емануель со своей стороны предпринял также небольшую экскурсию. Он не мог оставаться праздным, когда другие, может быть, с опасностью для жизни предавались своим бескорыстным исследованиям в интересах науки. Если лета и высокое положение, занимаемое им в служебной иерархии, не позволили ему принять непосредственное участие в трудах академиков, то он пожелал по крайней мере ближе ознакомиться со всеми окрестностями Эльбруса и видеть все его достопримечательности. Уже давно он обратил внимание на глухой, однообразный шум, нарушавший торжественное молчание ночи, напоминавший грохот экипажей, снующих взад и вперед по бойким улицам большого города. «Что это такое?» – спросил он одного горца. «Это Малка шумит», – ответил тот. В ту сторону генерал и направил свою экскурсию в сопровождении де Бессе, нескольких офицеров и конвойных казаков. Чем ближе подъезжали путешественники, тем явственнее доносился до них сердитый шум Малки, и в этом шуме терялся звук человеческого голоса, а в нескольких саженях нельзя было расслышать даже ружейного выстрела. Дорога к реке обрывалась на краю страной пропасти, по другую сторону которой с высоты 7800 футов падала вода, образуя громадный движущийся занавес. Это был настоящий водопад, напоминавший де Бессе знаменитый Шафгаузен на Рейне, но далеко превосходивший его дикой красотой пейзажа. Жители станиц, расположенных у нижнего течения Малки, где она так мирно катит свои желтоватые волны, конечно, не подозревают, с какой страшной высоты она низвергается и каким грозным величием обставлена ее колыбель.

Двадцать третьего июля, на другой день по возвращении экспедиции с вершины горы, у Емануеля был парадный обед, на котором присутствовали представители Кабарды, Карачая, Уруспия и других закубанских народов. За обедом пили шампанское, замороженное в снегах Эльбруса, – и первый тост был провозглашен за здоровье венценосного покровителя наук – императора Николая Павловича. Этот тост, за неимением музыки, сопровождался ружейными залпами, которым бесконечными перекатами вторило горное эхо; потом пили за инициатора экспедиции – генерала Емануеля, за ученых, за кабардинца Килара, за фактическое присоединение Эльбруса к владениям Российской империи. Пили все, не исключая мусульман, которые оправдывали себя исключительным случаем. После обеда Килару был вручен с особенной торжественностью заслуженный приз, а затем состоялась церемония раздачи подарков всем почетным горцам, принимавшим участие в экспедиции…

Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край, 1994. Т. 5. С. 368–371, 377–385.