Kitabı oku: «Каталог проклятий. Антология русского хоррора», sayfa 3

Грибник

"Мудрый лесник всегда берет с собой топор, когда идет по грибы, ведь на него может напасть обезумевший заяц и откусить несчастному голову".

Древнекитайская мудрость (на самом деле, нет)

Продираюсь сквозь свисающие до земли изжелта-зелёные ветви, густо перетянутые толстой паутиной, кишащей откормленными красными пауками. Под ногами сигают мелкие лесные существа, иных вообще не знаю, а другие так отличаются видом от своих сородичей, что и признать их невозможно. Порой трещит под лапами – то ли деревяшки гнилые, то ли кости, а звериные ли, людачьи или ещё каких – разницы нет. Прислушиваюсь к лесным звукам – то завоет что-то, то заверещит пронзительно. Кто-то крадётся по моим следам – чую. Но не боюсь – нет в этом лесу зверя страшнее, чем я. Во всяком случае, ещё не встречал. А встречу – долго не проживу…

В общем, лес как лес. Не понимаю, отчего вокруг него такой шум. С тех пор как полвека назад станция жахнула, так и не прекращается. "Зона отчуждения, особая зона, тридцать километров, десять километров…" Везде я тут бывал. В том числе и где горячо. Хотя тут везде горячо – невидимый огонь никуда не девался, притаился только, ждёт случая броситься на остальной мир. Но и здесь есть места, где не просто горячо, а – сильно горячо… Я никаких машинок людских не ношу – я тутошний, ни к чему они мне, я невидимый огонь нутром своим чую. Но туристов тут во многие места не водят. Да и людская команда, сторожащая особую зону вокруг развалин станции, тоже в них не суётся. А я не суюсь туда, где она сторожит – незачем им со мной встречаться. Хотя, если захочу, больше они никогда туда не подъедут. Но мне до них дела нет. Живу себе и живу, грибки собираю, ягодки – это летом. А зимой можно силки ставить. Живности здесь расплодилось – как людей не стало – невидимо: то боброзаец попадётся, то молодой волколюд, а то и змейский олешек. Или вепря на рогатину взять можно. Как повезёт, короче.

Туристов по особым тропинкам водят, да в особых местах – и то не всякий, на нашу красоту глядючи, выдержит, многие с середины назад просятся. Страшно им, видите ли… Людаки из контроля вообще на бронемашине к остаткам станции подъезжают, посуетятся там под охраной автоматчиков и тут же домой.

Автоматчики – это правильно. Я сам, например, коли встречу в лесу заблудшего туриста, упромыслю его за милую душу, но специально за людаками не охочусь, как некоторые тутошние. И не всякого из них ещё пуля возьмёт. Всякие твари людакам в лесу угрожают… Хотя немного тут нас. Раньше больше было – почти сразу после эвакуации, когда огонь невидимый немного улегся, стали возвращаться на старые места, хоть по периметру Зона была колючкой опутана – прорывали. Селились в брошенных домах, жили, пока не помирали. Помирали быстро – кто болеть стал, а кого и… того, упромыслили. У некоторых людаков, правда, ещё и дитя рождалось, но лучше бы не рождалось вовсе – с двумя лицами, иль с хвостом там, иль с рогами. Кое-кто из таких выжил и даже потомство дал – эти уж Лешак не приведи какие. Но мы, тутошние, стараемся меж собой мирно жить, друг друга не трогать. Обычно, если что-то такое в лесу повстречается, обходишь его стороной, а оно тебя.

Я сам-то как здесь появился, не помню. Может, родители в суматохе, когда эвакуация была, меня просто в доме забыли. А может, и сам как-то возник – Лешак знает. Главное, выжил я, никто меня не сожрал. Теперь сам сожру кого хошь. Дом у меня хороший, кирпичный, двухэтажный. Хотя на кой ляд мне два этажа… Но видно, не простые люди до взрыва здесь жили – потолки высокие, гараж для их тарахтелки, камин на втором этаже, я его зимой иногда топлю и на угли гляжу, хотя так-то он мне без надобности. Я ведь не мёрзну почти, могу хоть сутки в мороз по чаще бродить. Но угли мне нравятся – светятся они таким пурпурно-золотистым, и на душе становится пурпурно-золотисто и солоно, словно горячую кровь хлебаешь.

Мыслю, жило в этом доме какое-то начальство со станции, потому что он как раз в особой зоне вокруг развалин, куда туристам вход воспрещён и где за полвека целая чаща разрослась. Люди из команды сюда тоже не заходят – боятся. Разве что дурной дикий туристишка – бывают тут такие, самовольно проникающие. Эти частенько попадаются – у меня в подвале всегда две-три бочки солонины запасено.

…Ну и грибы этим августом пошли! Один другого краше. Я таких здоровых фиолетовок в жизни не видел. И на каждой шляпке будто лицо в муке корчится, словно кто-то из-под земли их грибницы грызёт, а им больно. Одно удовольствие такой тесаком подрезать. Пропищит и из надреза пурпурный сок брызгает. Они и жареные хороши, и в засолке – горькие, правда, но это мне даже приятно, зато потом всякие вещи видеть начинаешь, говорить о которых невозможно. И голоса. Они мне рассказывают, кто я такой на самом деле, только наутро ничего не помню, кроме золотистых вспышек, багрового пламени, безумных радуг и странных слов: Йог-Сотот.

А в самом деле, кто я такой? Почему я знаю обо всём, что происходит в Зоне? Я не общаюсь ни с людьми, ни с тутошними почти, всё доходит до меня каким-то другим путём. Но я знаю, что был Взрыв и что земли эти для людаков заражены, но для меня безопасны. И что могу даже кое-чем тут управлять: где захочу – тропка проляжет, пройду по ней – она исчезнет. Знаю места грибные, рыбу подманивать в ручьях могу и руками беру. Птицу могу высвистеть, она мне прямо на лапу сядет, а я ей шейку-то и сверну. Или отпущу, коли стих на меня такой найдёт. В общем, живу в своё удовольствие, и лучше Зоны для меня края нет. Да и не мог бы я, наверное, в других краях обитать.

А откуда знаю всё – Лешак ведает. Может, мне эти голоса в грибном сне нашёптывают. Йог-Сотот!..

Ох и грибки! Фиолетовки кончились, пошла целая поляна бледных куколок. У тех тоже личики вроде, да такие детские, печальные. Я их сырыми ем, а как наемся в препорции, долго лежу и слушаю музыку. Нет такой музыки больше нигде. Не из этого она мира. Она мне всё нутро переворачивает. И мимо закрытых глаз проплывают, проплывают золотые светящиеся шары. И уплывают в какую-то лешую даль, в космос, наверное, а то и дальше.

Я не выдержал, тут же штук пять куколок схрумкал. И хорошо!

Кто за мной крался, отстал – струхнул, надо думать. А может, и не по мою душу, может, просто по дороге пришлось. Я гряду себе, грибки в короб собираю и по сторонам не гляжу. А зря. Когда под лапами захлюпало, а потом я по нижние коленки в грязюку провалился, понял, что занесло туда, где и мне не след шастать. Лешак знает, когда это болото появилось, но думаю, после Взрыва. Уж слишком глубоко в некоторых местах, словно в преисподнюю самую ведёт. И меня затянуть может за милу душу. А тут ещё вижу – поблизости монахи кучкой стоят и монотонно своё завывают. Почему монахи – Лешак ведает, но тутошние их все так зовут. Ни туристы, ни людаки из команды их не видели. А если видели, то никому уже ничего не скажут. Они, монахи-то, поодиночке не опасные, но вот беда – одного монаха никогда не увидишь, всё гурьбой они. Это и не звери, и не людаки, больше на длинные острые пни похожи, все густо в паутине да отставшей коре, как в драных мантиях. Завывают что-то на неведомом языке и тихонько так, прям по воде приближаются, ежели в болоте завязнешь. А потом гуртом наваливаются, завоют ещё громче и в самую трясину тянут. Я лапы-то из грязи тяну, а она липнет, не пускает. И монахи уже близенько. Ну, тут рассвирепел я, ближайшего достал. Он обломился с тихим хрустом, как сухой бодыль. Но остальные всё лезут. Это что же такое, против меня, тутошнего, значит, надумали!

Вот тут я окончательно озлился, перед глазами всё завертелось, музыка в ушах зазвучала, и быстро-быстро золотые шары вокруг замелькали. И я уж ничего не помнил, только лапами работал во все стороны и из трясины тянулся. А когда всё кончилось, гляжу – ни болота, ни монахов. Стою весь в грязи, без короба, на тихой такой сумрачной полянке, куда никогда не забредал. По краям она огромным папоротником поросла, а сама – мхом, да таким густым, куда там моя шерсть!

А посерёдке ничком людак лежит. Да даже не людак, а детёныш людской. Беленький такой, голенький, попка – как два холмика во мху. Я аж задрожал от вожделения, в холмики эти вгрызться возжаждав. Только мысль промелькнула: "И откуда он здесь? Как трясину с монахами прошёл?" Но тут же ушла. Редко такая добыча в наших краях попадается. Пускай хоть мёртвый, а сожрать – сожру до косточек, да и косточки обсосу!

Но как подкрался поближе – а я, если хочу, могу тихо-тихо подкрасться, зевнуть не успеешь, а я уж за спиной, – смотрю: не людак это вовсе. Гриб это такой! Вот так вот во мху вырос. Пахнет, правда, незнакомо, но дух явно грибной.

Подошёл, потыкал его – точно, грибок. В полный рост людского младенца годиков эдак двух. А на ощупь упругий, и плёночка скользкая на нём, словно только что из земли вылез. Ну что же, тоже добыча завидная. Щас я его срежу, на кусочки порублю, а потом поглядим, какой-такой он на вкус.

Достал я свой тесак, который из старой пилы сделал, а на рукоять кость людачью пристроил, да под животик-то грибу и подсунул – ножку, значит, срезать. Тесак у меня хороший, острый, каждый вечер точу – как сквозь свежий сугроб проскользнул. И тут гриб завопил и стал подниматься. Я аж отпрыгнул от неожиданности. Стою, тесак выставив, и понимаю – никак он супротив ЭТОГО не поможет.

Оно с воем поднялось на колени, и увидел я, что вся его грудь оплетена грибницей, и волосы его были из нитей грибницы, а там, где должна была быть ножка, которую я срезал, болталась пуповина, из которой хлестала коричневатая жидкость, такая смрадная, что даже меня проняло. Оно мучительно отрывалось от земли, не прекращая воя. Я глянул в его лицо и вижу – нет его, просто белёсые наросты вместо глаз и носа. И кое-где жирной землёй запачкано да длинный сизый мох прилип. А гримаса на этом "лице" была такой, что и мне жутко стало. Думал, и рта нет, видимость одна, пупыри грибные. Ан нет: открылся рот, а там вместо языка и зубов – плёнки, как у гриба под шляпкой. И вой, который словно из его утробы шёл, тут же оборвался, когда оно на ноги встало, всё в свисающих грибницах и жиже из пуповины.

Вот тут-то оно рот свой плёночный открыло и сказало:

– Ну вот, Лешак, я и пришёл.

Голос скрипучий, словно не у дитяти, которым оно сначала прикинулось, а древнего-древнего старца. Да ещё какое-то жужжание в нём слышится, словно смертопчёлы поблизости где-то роятся.

Оледенил меня этот голос, тесак из лапы выпал и в мох вонзился. Так и остался торчать костью вверх, будто остов людачий из-под земли выползти тщится.

Стою жду, когда оно меня упромыслит, потому как знаю – и драться с ним, и бежать от него бесполезно. А оно мне:

– Ты же меня сожрать хотел? Так сожри меня, Лешак! Прямо здесь сожри.

Тут опять музыку нездешнюю, нелюдскую, страшную вдруг я услышал, замельтешили светящиеся шары, и все вокруг ЭТОГО сгрудились, сияли ослепительно, но оно всё равно чётко виднелось и кричало – куда там волколюду взбесившемуся:

– Сожри! Сожри! Йог-Сотот больше ждать не может!

Как услышал я "Йог-Сотот", так и снесло мне разум окончательно. Нечувствительно рядом с ним оказался и пастью прямо в его личину вцепился. Плоть под клыками захрустела, горечь пасть наполнила, и сок коричневый брызнул.

И тут услышал я хохот. Это ОНО хохотало, а чем – и Лешак не знает. Потому что сожрал я его личину за секунду и за шею принялся. Вкус был мерзкий, но какой-то влекущий – до страсти, корчишься, но жрёшь, словно старую болячку расковыриваешь. И пока я его всего не сожрал, так, что только коричневые брызги во мху высыхали, всё слышал хохот под страшную ту музыку. Потом на четвереньки рухнул и в остаток пуповины, что, коричневым сочась, торчал изо мха, зубами вцепился, вырвал и заглотил, как змею.

Тут папоротники затрястись, стали гнуться в разные стороны, как живые, а по мху волны пошли, словно под ними что-то огромное ворочалось. А сам я стал будто и не я. Бездна во мне какая-то открылась. Стою посередине поляны, весь в золотистом сиянии, и слышу голос. И вроде знаю, что это сам вещаю, а голос-то не мой, скрипучий и жужжащий – голос той твари, которую я пожрал. И слова говорю такие, каких сроду не произносил и не ведал:

– Так говорит Альхазред: Йог-Сотот сущ во всех временах и во всём пространстве. Он – всезнающий бог, силой своей превосходящий Азатота, а мудростью – Йига. Душа Азатота обитает в Йог-сототе, и он подаст знак Древним, когда звезды укажут время их прихода; ибо Йог-сотот – это Врата. Да вернутся сквозь них в мир сей жители Пустоты, когда завершится оборот колеса! Ей, гряди! Азатот! Дагон! Ньярлатхотеп! Шуб-Ниггурат, Великий Козёл с Легионом Младых! Врата открыты! Врата открыты!

И пока вещал я это, бездна во мне наполнялась извивающимися щупальцами и страховидными ликами, которых в этом мире миллионы лет не видели. И знал я, что Зона воспылала невидимым огнём и выжгла всех людаков, которые в ней были. А по всему миру летали золотые сияющие шары, и от них взрывались станции, и поднимались из подземелий и морей ракеты, несущие во все концы мира ядовитое пламя.

Рушился мир, тот, что за Зоной. И скоро, когда улягутся смертельные облака и весь воздух будет полыхать невидимым пламенем, родится новый мир, с новыми хозяевами.

И каким будет тот мир – Лешак знает.

Елизавета Аристова

Ритуал

Я уже и не помню, откуда взялся этот бегемот. Игрушка из глубокого детства. Маленький, меньше ладони, резиновый. Пищалка на брюхе давно выпала, и теперь бегемот лишь бессильно втягивал воздух, если нажать и отпустить.

Раз втянул, два втянул. Отличное средство релакса для тридцатилетнего дядьки. Я мысленно поморщился, опять это слово "дядька" применительно к себе – а что поделать, если лысина проклюнулась так рано и в зеркале потухший взгляд прежде ярко-синих глаз.

Они будто выцвели с годами. "Не вы одни", – мысленно сказал я им, возвращаясь взглядом к бегемоту, который тоже потускнел со временем. Идем на дело. Он уютно примостился в кармане, а я, закутавшись в пальто, направился в парк.

В первый раз всегда сложно. Выждав момент, пока мамаша, щебеча по телефону, отвернулась, я поманил пальцем маленькую девочку. Заговорщицки достал из кармана игрушку.

– Знаешь, что это? – малая покачала головой, на лице отразилось подобие интереса. – Это необычный бегемот, он волшебный. Дунешь в отверстие – найдешь вечером подарок под кроватью.

Детская площадка отступила куда-то на второй план. Я нервно покосился вбок – мать девочки все еще была увлечена разговором.

– Какой хочу? – уточнил писклявый голосок. – Новый телефон?

Вот же поколение. Я убедительно, как мне показалось, улыбнулся и кивнул. Девчонка взяла игрушку из рук, повертела и поднесла к губам. Дунула и бросила бегемота на асфальт. Я вздрогнул, почему-то меня это сильно покоробило.

– Не надо с ним… так.

– Да ну тебя, – она высунула язык и убежала обратно на качели.

Я подобрал бегемота. Кажется, если девочка и поверила мне, то только в первые две секунды. Ушлые они уже в этом возрасте, знают, что чудес не бывает, да и внимание их трудно удержать. Но она все же вдохнула в мой талисман кое-что важное, и это главное.

Год своей будущей жизни. Всего-то годик, никто не узнает, никто не заметит. Сколько ей было суждено, восемьдесят или семьдесят девять – так ли важно в этом возрасте? Вон какая цветущая. Я быстро поднялся со скамейки и зашагал домой.

"Донор, донор, я акцептор", – бабуля сказала, надо придумать собственную мантру, иначе не сработает. Поборов брезгливость, я приложился губами к отверстию в резине и с силой нажал на бока бегемота. Втянул воздух с привкусом резины, погонял во рту, проглотил. Метнулся к зеркалу.

Нет, лысина меньше не стала. Ну, может, на пару миллиметров. Глаза – да, оживились, исчезли морщинки вокруг, что наметились в том году. Родители наградили меня не самой хорошей генетикой в плане внешности, зато отличными зубами. Я ощерился почти во все тридцать два. Работает, значит!

…Люблю свою бабулю. Одна она у меня осталась. До смерти родителей мы не особо общались, что-то там они не поделили. А теперь это мой единственный родной человек.

Она была рада приветствовать меня две недели назад.

– Ну здравствуй, внучок, – я огляделся: обычная хрущевка, с кухни тянет выпечкой. Кажется, я не был здесь уже лет десять. – Да ты проходи, что как неродной.

Неловкость исчезла быстро, после тарелки супа. Мы с бабулей сидели над кружками с чаем, и я рассказывал свои нехитрые рабочие новости. Подняв глаза на полуслове, заметил вдруг, что она разглядывает мое лицо.

– На отца похож, – вроде бы очень семейные слова, обычно звучат комплиментом, да только отец мой был далеко не красавец. – Девушка-то есть у тебя?

Нету. Слова прозвучали, словно констатация моей ущербности. В бабулиных глазах читался мягкий упрек: мол, мужчине надо продолжать род. Обычно во мне рождалось стойкое чувство сопротивления в ответ на попытки обесценить мою жизнь, тыча на отсутствие семьи, но сегодня я разомлел после вкусной еды. И неожиданно растекся откровениями.

– Да они даже на меня не смотрят. Спортом занимаюсь три раза в неделю, а толку? Вон на голове уже проплешина, и щеки обвисают. Да кому я такой?..

Выплеснув горечь, я отставил пустую кружку в сторону. Удивительно, но мне стало легче. Правду говорят, не стоит все держать в себе.

– Отец твой, – прервала бабуля паузу, – за ворожею меня считал. Опасался, потому и дочь мою супротив настроил в итоге. Да только я так скажу, внучок: чтобы против крови своей – никогда к лукавому не обращалась. Потому, коли доверяешь, помогу тебе. А ты – язык за зубами да сделаешь, как велю.

Я заинтересованно кивнул. Оно пусть и сказки, а было интересно. Вот тогда-то и выудил из недр сумки бегемота – таскал с собой как нелепый талисман, привычка, оставшаяся со школы. Бабуля пошепталась над ним и деловито вернула обратно.

– Мантру не забудь, – сказала на прощание. – Ну и про меня не забывай. Родная кровь дороже золота.

Не знаю, когда именно поверил по-настоящему. Да так, что решился опробовать. Но теперь бегемот, уже нечто большее, чем игрушка, примостился в изголовье кровати, а я нырнул под одеяло. Интересно, подумалось вдруг, закатит ли та девчушка истерику родителям, не найдя под кроватью поутру новенький смартфон, расскажет ли о странном мужчине в парке?

Или давно выбросила меня из головы, как и все прочие?

Следующие две недели я примерялся к новой "жертве", коллеге лет двадцати-двадцати двух. Бабуля упомянула, что главный критерий отбора – не перегнуть возрастную планку. "А то еще постареешь обратно замыслу". Планка была интуитивной, потому что "есть и молодежь хуже стариков", но эта моя коллега просто сияла здоровьем и каким-то еще наивным энтузиазмом.

Поздоровавшись, она проскочила на свое место. Если ребенка можно было просто обмануть, тут требовался план похитрее. Я решил завернуть свои намерения в романтический флер. Мало ли глупостей, о которых можно попросить, хихикая и дурачась наедине. Даже дунуть в надувного бегемота. Еще, и еще, и еще.

Вот только до реализации плана мне требовался месяц терпения, а с учетом внешности и все два. И вагон слепой самоуверенности. А может, вообще ничего не выгорит. Но все лучше, чем возвращаться на детскую площадку – страх быть неправильно понятым накрыл с опозданием, я вздрагивал, представляя, как в следующий раз чей-то отец прикладывается кулаком по моему лицу. Не совсем я еще заматерел, охотиться в открытую без дрожи в коленках. Значит, требовался другой путь.

– Не хотите в обеденный перерыв выпить кофе? – я пошел ва-банк, подойдя неслышно к столу коллеги. Зная, что на меня сейчас смотрит весь офис. – Посидеть по-дружески.

Она неожиданно тепло улыбнулась, и сердце ухнуло куда-то вниз. Мне еще никто из девушек так не улыбался. На секунду я забыл, где и зачем нахожусь.

– Отчего бы и нет?..

Удивительные вещи происходили в следующие дни. Катя оказалась очень милой в общении и отзывчивой на внимание – кажется, я ей симпатизировал тоже. Новизна этого чувства обжигала. Пару раз я заскочил к бабуле в гости, остальное свободное время мы с Катей гуляли и сидели в небольших ресторанчиках, узнавая друг друга все больше. И лишь небольшой отрезок перед сном принадлежали сами себе, разделенные несколькими станциями метро.

– Втюрился, – обреченно сообщил я бегемоту, ложась очередным вечером в кровать. – И что теперь с планом делать?

Тот блеснул нарисованными глазками, а я вздохнул. Катя любила вишневое мороженное, оно продавалось не везде, зараза. Фильмы про путешествия, про космические – особенно. Катя, Катя, Катя… паразитом вклинилась в мои мысли, заставляя чувствовать преждевременную вину.

Однажды она не надела куртку, уповая, что уже весна. В итоге шла в моей – нагрянул дождь, и в тот момент, подставляя лицо каплям, за руку с совсем уже не просто коллегой, я впервые почувствовал себя красивым. Словно дикий зверь, самец во главе своего прайда.

Мне даже не было холодно.

Дни шли за днями, а я все не решался пригласить Катю зайти. То, что это случится рано или поздно, мы уже оба понимали. Сперва мне стоило определиться с тем, чего хочу на самом деле. Желание выглядеть достойно рядом с такой девушкой не отпускало, хотя теперь метода казалась постыдной. У любимых не воруют. Сердце, время, даже нервы порой – да, но не такое.

Ударом под дых было то, что бабуля стала сдавать. Проводив в очередной раз Катю до дома, несмотря на поздний час, я решил заехать по родному теперь адресу. Шаркая, бабуля прошлась до стола, морщинистые руки расплескали половину кружки. Я благодарно принял чай, стараясь не показать вида, что в смятении.

– Это хорошо, что девушку нашел, – шепнула она одобрительно. – Ты не боись за нее, крепкая уродилась, здоровая. И по судьбе долго отмеряно, дольше, чем тебе. Бери лет пять, авось и со мной годиком-другим поделишься, – бабуля засмеялась, но смех перешел в кашель. – Старая уж я, а внука бросать не хочется.

– Ба, – я невольно отшатнулся. – Но пять лет – это грабеж! Я ее люблю как бы!

– "Как бы", – передразнила бабуля беззлобно. – Пуд соли не съели, а уже утверждать. Залежался твой талисман. Так и сила его пропадет, без внимания-то оно все пропадает.

Мне стало стыдно и жаль себя одновременно. Все должно было быть проще.

– Да и подсобила я тебе немного, – с сожалением призналась бабуля. – Не морок, конечно, на девчонке, но видит она в тебе красивое, прочего пока не уразумеет.

Я словно острую кость проглотил. Вот оно и становится проще.

У меня не было оснований не верить бабуле. Она могла то, чего не могли другие. И я чувствовал особую душевную связь с ней, моим единственным оставшимся близким человеком, которого так несправедливо игнорировали мать с отцом. А все из-за каких-то предрассудков.

– Хочешь, чтобы я зашла? – переспросила Катя следующим вечером, пока я нервно сжимал ключи в кармане куртки. – Поди скажешь, цветы полить надо?

Ее взгляд смеялся, и я через силу улыбнулся в ответ. Все прошло как нельзя лучше, и через пару часов, без пяти минут полночь, мы лежали в обнимку под одеялом. Бегемот примостился под подушкой.

– Знаешь, – прошептал я, – у меня есть один талисман. Глупо, конечно, но когда в моей жизни случается что-то очень хорошее, вот как сейчас, то я дую в него, чтобы сохранить этот момент навсегда в своей памяти.

Катя крепче сжала мое плечо, показав, что слушает. Я запустил руку под подушку и достал бегемота.

– Давай разделим этот момент? Сперва ты, потом я.

Вот и свершилось. Дыхание перехватило, пока Катя бережно сжимала пальцы вокруг старой игрушки.

– Ну хорошо, – согласилась она так же шепотом. – А как зовут его, твой талисман?

Я пожал плечами, невольно улыбаясь, как дурак. Предвкушение обновления отдавалось в кончиках пальцев. Скоро, очень скоро проведу рукой по затылку и нащупаю свой жесткий ежик – ведь это пять лет назад началось? Когда время внезапно ускорило свой бег. Бабуля права, Катя действительно в хорошем тонусе, она не заметит. А потом бабуля сможет снять свой недоморок, и моя девушка – моя девушка! – уже безо всякой мистики увидит рядом подтянутого мужчину.

Не дядьку.

– Тогда я назову, – Катя хихикнула. – Давай его будут звать Кошмарик.

Она резко дунула в игрушку, потом еще и еще. После пятого раза я испуганно вырвал бегемота из рук. Сердце стучало. Отчего-то стало страшно.

– Ну все, спать пора, – я спешно вернул бегемота под подушку. – А то вставать рано.

Вдохну годы жизни потом, когда Катя уйдет поутру. Та быстро свернулась калачиком и заснула, а я продолжал лежать в темноте, не в силах закрыть глаза.

Срубило меня под утро.

* * *

– Ты никогда не приходил так рано, – довольно проворчала бабуля. – С уловом как-никак?

Я неуверенно кивнул. События ночи не выходили из головы, машинально я погладил пальцем бегемота в кармане.

– Взял пять лет. Точнее, сама отдала.

Собственный голос прозвучал отрешенно, ожидаемого стыда не было – так чувствует себя сторонний наблюдатель. Констатация факта. Я протянул игрушку бабуле, но та покачала седой головой.

– Не надо со мной делиться. Обирать собственного внука не хватало еще. Я же так, к слову пришлось. Да и лучше мне уже.

Это было правдой. Сегодня бабуля наливала мне чай привычно-уверенными жестами. От мысли, что Катя ждет меня в машине (заверил ее, что к бабуле я на минутку, справиться о здоровье, и непременно познакомлю их позже), сердце наконец-то болезненно сжалось.

– А она, – я поколебался, – сильно изменится? Внешне. И вообще…

– А почем знать? – бабуля пожала плечами. – Я одно скажу, мне твое благополучие дороже, нежели какой-то девчонки. Да и коли дорог ей, помнишь, как говорится? Все напополам делить надобно.

Ну да. И печали, и радости, да только про здоровье и срок жизни речи в народной мудрости не было.

– Не могу решиться, – признался я, отставляя недопитую кружку в сторону: "минутка" давно истекла, и пора было возвращаться в машину. Да и пришел я не за чаем, а за бабулиной уверенностью. – Наверное, и не решился бы изначально, если бы ты не сказала о мороке. Ну что Катя во мне хорошее видит. Вот и думаю, может, не очень-то она меня любит? Тогда решусь.

Бабушка понимающе кивнула.

– Не соврала я, если ты об этом. Навела на тебя не приворот, но легкий флер – так молодежь говорит? Знала, что оно пригодится, что бы ни задумал. Ну а теперь ступай с богом, пора уж. Крепчай, люби и позволяй любить себя другим. Но не теряй головы.

Бабушка осенила меня крестом, и я благодарно сжал ее руку. В голове промелькнула мысль, насколько вяжется наш ритуал с тем, что угодно богу, но через минуту я уже скатывался вниз по лестнице.

Бегемотик в ожидании сидел в кармане. Все утро и весь долгий рабочий день. Я знал, он терпеливый, он умеет ждать. Нарисованные глаза словно бы говорили: "Не бойся", и вечером, когда мы остались одни в квартире, я наконец поставил его перед собой на журнальный столик.

Через пять минут после того, как проводил Катю на такси, стараясь в деталях запомнить ее лицо. Одновременно пытаясь запретить себе это, чтобы не сравнивать и не терзаться, когда задуманное случится.

Вот интересно, ведь в резиновом тельце сейчас намного больше Катиного, чем меня самого. И все же бегемотик оставался мне предан, игрушечный свидетель непростых решений. Была не была! Я протянул уже руку к столику, когда лежащий рядом мобильник завибрировал.

Номер был незнакомый, и я поколебался. Отвечать ли? Да еще в такой момент.

– Да?

Голос был женский и сбивчивый, услышав имя бабули, я в ужасе замер.

– Вот только скорая подъехала, – тараторила та, что представилась соседкой. – Такая женщина была добрая, ваша бабушка… нам так жаль, примите соболезнования… оставила ваш номер на случай чего…

– На случай чего?! – я сорвался в крик, стиснув трубку до хруста в костяшках. – Говорите, ну!

В трубке повисло молчание, видимо, соседка на секунду растерялась. Впрочем, она все уже сказала. Я выронил сотовый на пол и съехал на колени вслед за ним. Теперь лежал калачиком, оцепенело слушая, как из динамиков доносится приглушенное "Алло? Алло!"

Наконец отбой. Лишь тогда я закрыл глаза и позволил себе разрыдаться.

* * *

Катя все время была рядом. На похоронах, поминках. Она помогла с организацией, потому что я оказался к этому совершенно неспособен. Дни были жесткими, но терпимыми, как переваренное яйцо. От этого я чувствовал предательство перед бабулей, недостаточно скорбел, на мой взгляд, имел свойство отвлекаться на другие вещи: кое-как на Катю, работу, прочистку засора раковины на кухне.

Где бабуля, а где бытовуха? Впрочем, она сама бы сказала, мол, мужчине негоже жить в неустроенном доме. Слезы давно высохли и, казалось, исчерпали лимит на многие события вперед – немного же во мне оказалось ресурсов. Я словно плакал наоборот: чем дольше думал о событиях того вечера, тем большую глыбу равнодушия ощущал внутри. Что-то там титровалось слезной жидкостью, где-то слишком издалека, ей сюда не добраться и за десяток лет.

Наверное, так не скорбят.

Бегемотик связующим звеном стоял на журнальном столике. Но что именно нас связывало? Ее – бабулино – желание лучшей жизни для меня? Будто бы последняя исправляется тонусом лица. Тонкий намек, что Катя – та единственная, которой для меня сокровенного не жалко?

И однажды, когда я слишком долго и пристально смотрел в нарисованные глаза резиновой игрушки, со стены упал портрет отца. Стекло разбилось. Всего-то звук, последнее, что он хотел донести до меня. Между ними с мамой и бабулей – пропасть меня одного. Угрюмого в тот период одиночества, но единственно настоящего. С какими-никакими кривыми планами на будущее, собственным полем из граблей без фамильных инициалов. И я вдруг понял.

– Я тоже хочу, чтобы ты был счастливым, – серьезно сообщил бегемотику. – Знаю, ты не хотел этого бремени.

Отбрасываю прочь и чай, и былой уют. Набираю Катю.

За последние несколько дней я отдалился от нее. В силу последних событий она простит меня. Она и прощает, и концом разговора – ее теплые пожелания добрых снов, что буду прокручивать в голове снова и снова.

* * *

Не знаю, как облечь это в слова. Но мне очень надо, чтобы Катя, моя Катя, сделала пять вдохов обратно.

Но как это сказать? Мы не в теплой постели, где уместны шуточные просьбы, мы – на расстоянии вытянутой руки. Натянутая дистанция смущения после пропасти моего горя. Нелепая субординация. Беру ее за руку, первый, сам.

Признаться в том, что хотел украсть ее молодость? Просто попросить безо всяких объяснений?

Парк вокруг обворожителен: начало лета, и зелень еще сочная, и все вокруг пробуждается. Замусоленный бегемот в кармане куртки ни о чем уже мне не говорит. Он устал.