Kitabı oku: «Каталог проклятий. Антология русского хоррора», sayfa 5
Евгения Фальк
Старуха и лужа
Согбенная старушка, ковыряясь в кладбищенской земле, приговаривала: "Эт щуплый, не пойдёт. А эт целый такой махонькый?.. Тьфу, половинка". Старуха отбросила в сторону горсть грязи. "А эт ничего, крепенькый", – довольно прошамкала она, разглядывая вертлявого, толстого червяка. "Ну что, зятёк, будешь Ванькой", – сказала старуха, опуская червя в мутную лужицу. Червь булькнул и исчез.
Пока мама не привела домой Ваню, серьёзные отношения с мужчинами у Светы не складывались. Она хотела нормальную семью и чтобы всё как у людей, но страстной любви к Ване не испытывала. Родителей своих Иван не знал и не помнил ничего до встречи со Светой. По необъяснимой причине он был уверен, что девушка – его судьба, хотя особенных чувств к ней тоже не питал.
Иван и Светлана поженились через неделю после знакомства.
Ваня искренне старался полюбить молодую жену и уделять ей всё свободное время, но так и не смог отказаться от привычки гулять по ночам. Наступала тьма, он уходил из дома, а с рассветом, как любящий зверь подкидывает добычу к двери хозяина, он приносил Свете в качестве подарков и извинений: то мёртвую белку в букете из сухоцветов, то самодельные бусы из мохнатых пауков в древесной смоле.
Девушке было приятно внимание мужа, другого и не знала, но всё же она ждала от Ивана главного подарка, способного перевернуть её жизнь и преобразить в эталон нормального и, стало быть, счастливого человеческого существования. Ей нужен был ребёнок. Ваня избегал разговоров о детях, просил отсрочки, от его отговорок Света увядала на глазах.
Так они прожили полгода, пока не умер отец Светы, с которым она давно не общалась. Отцу не нравился Ваня, и он не пришёл на свадьбу, хотя девушка до последнего надеялась на его благословение. Поэтому, получив трагическое известие, она засомневалась: стоит ли ехать на похороны отца, который не поддержал её в самый важный день в жизни.
– Свет, мы должны! – воскликнул Иван, когда жена поделилась с ним новостью. – Надо быть выше прошлых обид… – добавил он уже неуверенно, заметив удивление на лице Светы. Это были его первые слова за последний месяц.
Дверь родительского дома открыла эффектная брюнетка. Света с удивлением заметила, что на ней надет мамин старый халат в крупную розу.
– Привет, дочур, – сказала брюнетка и обняла Свету.
– Ольга Фёдоровна? – ошарашенно проговорил Ваня.
– Мама? – выдохнула девушка. – Тебя не узнать…
– Ах, это? Ды вот знаешь, я прост стала пить каждое утро одну столовую ложку… – она запнулась. – Впроч, неважно, у нас большое горе, не до трескотни. Проходите в дом, попрощайтесь с отцом.
Ольга Фёдоровна преобразилась сразу по смерти мужа, почившего тотчас после загадочно горького капустного пирога жены.
В тёмной комнате, освещаемой лишь кривыми свечами да пасмурным светом, чуть пробивавшимся из щелей в рваных шторах, по углам стояли люди, больше похожие на тени. Они были мрачны и угрюмы как призраки, временами душный воздух прорезал чей-то резкий, протяжный вой: он тянулся, пронзая до дрожи, и обрывался на высокой, неверной ноте, уступая невнятным жалобным причитаниям: "На кого ж ты нас…", "Да как же ж мы…" Тени выли, тени пили водку, тени просили прощения у покойного.
Мертвец лежал среди теней в центре зала. В бледно-жёлтом, заострившемся его лице, похожем на восковое, Свете трудно было угадать родного отца. Она не стала подходить ближе к манекену с отцовскими чертами, а Ваня с непонятным трагизмом (он почти не знал умершего!) сказал, что попрощаться с тестем – его святая обязанность.
Склонившись над гробом, Иван, как показалось Светлане, подзадержался губами на восковом лбу усопшего. Девушка поспешила очистить ум от образа мужа, нависшего над отцом, и налегла на спиртное. Ольга Фёдоровна, не проявляя интереса к мероприятию, куда-то исчезла.
Спустя несколько часов Ваня нашёл жену, свёрнутую калачиком в затёртом кресле покойного. Казалось, она перестала дышать. Мужчина с замиранием сердца проверил, жена выдохнула ему в лицо перегаром.
Расстроенный, он взял её на руки и, открыв дверь спальни, приготовленной для них Ольгой Фёдоровной, застыл в проходе. В каждой детали обстановки, которую помолодевшая старушка соорудила для супругов, угадывалось жгучее желание скорее понянчить внуков. Спальня походила на гостиничный номер для новобрачных: шампанское и крабы, фрукты и шоколад, цветы, свечи, благовония…
Ваня осторожно положил Свету на лепестки роз. Девушка не пошевелилась. В ту ночь мужчина впервые остался дома и впервые занялся любовью с супругой. У него это вышло удачно: никто не смотрел на него, не разговаривал, не отвлекал, жена спала мёртвым сном, пока Иван самозабвенно исполнял свой долг.
Вскоре Света узнала, что беременна. Ольга Фёдоровна была вне себя от счастья и предложила переехать к молодым и сидеть с ребенком, пока они будут работать и отдыхать. Света была против. Она слишком хотела это дитя и была полностью готова вкусить радости и горести материнства самостоятельно. Девушка запретила маме приезжать и пообещала, что они сами будут иногда навещать её.
Ваня толком не объяснил жене, при каких обстоятельствах они были близки, обмолвился лишь, что после похорон и алкоголя им было очень весело, а большего он и сам не помнит. Как бы то ни было, Света добилась того, о чём мечтала, а он выполнил долг, хоть и пожалел о проявленной слабости, узнав о скором прибавлении. Его ночные прогулки возобновились.
Беременность девушки прошла в печали, бессоннице и подавленности, Иван уходил каждую ночь и возвращался утром грязный и недовольный от вида жены, от её живота и нудных расспросов.
Вопреки подозрениям Светы, муж не пьянствовал, а проводил ночи в страстном бреду на кладбище. Он утолял запретную жажду и безумными ночами отдыхал от нормальных, тошнотворных дней.
Он мог бы остаться на кладбище навсегда, отрекшись от отцовства и семейной жизни полной лжи, но утром, на каком бы погосте он ни был, на смену заступал другой, Дневной. Дневной любил то же, что и Ваня, от этой мысли Ване становилось противно. Дневной припадал к тем же могилам, Ване отвратительно было думать об этом. И потому мужчина всякий раз возвращался в реальность, которой по-настоящему боялся, где он муж и будущий отец и где эти слова ничего для него не значат, но надо делать вид и притворяться, что любишь, вопреки злобной природе, не наделившей его любовью к подобным вещам.
– Я рожаю, Ваня-я-я! Вызови…
Мужчина выбежал из квартиры прежде, чем Света успела договорить. Он просто не мог этого вынести. Лучше соседство с Дневным, чем это. Ваня ушёл из дома, не собираясь возвращаться.
В первую ночь после выписки из больницы Света взяла малышку из люльки с собой в кровать, чтобы успокоить.
Ей приснился муж: он раскапывал свежую могилу с остервенением, с внезапными порывами смеха, хрипя и пуская слюни. Света перевела взгляд на надгробие, где в круглом окошечке застыло розовое, сморщенное детское личико… Откуда-то появилась Ольга Фёдоровна: молодая, в откровенном кожаном наряде, подошла к Ване и, поглаживая по голове, открыла ему рот и засунула туда горсть земли… Грязь и слякоть, всюду лужи, мама бежит, перепрыгивая через них, но путается в ногах и, споткнувшись, цепляется за Свету. Света падает. Лужа проглатывает её с головой и тянет куда-то всё ниже и ниже. "Мама!" – кричит Света и видит, как высоко, там, где она провалилась, подошва маминой туфли запечатывает проход, вдавливая бессмысленные слова в сырую землю: "Наконец не буду пахнуть по-стариковски…"
Наутро Светлана проснулась и не нашла в люльке ребёнка. Стала звать, но в доме было тихо. Она вдруг вспомнила, что брала дочь к себе. Разворошив постель, под бесконечными, запутанными, тяжёлыми и влажными от пота и чего-то ещё одеялами, простынями и пелёнками она обнаружила бездыханное тельце.
Иван вернулся домой, больше, чем обычно запачканный в земле и провонявший гнилью. Из кармана старой клетчатой рубашки торчала лохматая гвоздика, а в брюках он держал наизготове опасную бритву. Все дни, что Ваня провёл на погосте, он только и думал, как воспользуется ею.
Когда мужчина вошёл в дом и встретился в прихожей с женой, собравшейся на прогулку с новоиспечённым ребёнком, его сердце подскочило и дёрнуло за собой руку, сжимавшую оружие.
Но что-то его остановило. Иван ослабил хватку. Почуяв знакомый запах, он со смутным предчувствием подошёл к коляске и впервые увидел дочь. Истерическая, паническая надежда захватила его существо. Он взглянул на жену, а потом резко наклонился и поцеловал ребёнка в ледяной лоб. Радость искривила жёсткое лицо Ивана. С удивлением и восхищением он поцеловал замёрзшие пальчики ног, холодный живот и сухие губы. Хотел было взять дочь на руки, но скользнул по открытому предплечью жены грубой тканью рубашки.
Пока не полоснуло и не обожгло грязной тряпкой, Света умильно смотрела, как муж возится с малышкой. Теперь же глаза у неё расширились, она часто задышала и словно затаилась. Медленно, с невыразимым ужасом перевела взгляд с Вани на дочь. Из края её остекленевшего глаза выкатилась слеза. Недоумённо поморгав, девушка огляделась и толкнула коляску наружу, оставив глупо улыбавшегося мужа в дверях.
На улице, переходя через дорогу, девушка достала дитя из коляски. Движения особого не было, но всё же безопасность ребёнка молодая мама ставила выше всего. Кроме того, она рассудила, что на руках дочке будет интереснее, чем лежать и смотреть на одни и те же облака.
На дороге она повстречала мать, но не узнала, подумала, что соседка. Поздоровались, остановились. Ольга Фёдоровна, хищно улыбаясь, протянула руки, чтобы подержать внучку, но Света вцепилась в дочь мёртвой хваткой.
– Понимаешь, я-то похорошела, но всё ещ пахнет от меня старухой, – пожаловалась мать.
Света ничего не поняла, сказала: "Спасибо, и вам" и хотела уйти, но Ольга Федоровна резво выхватила ребёнка из её рук и подсунула вместо него старую Светину куклу.
Женщина подошла к луже у обочины и положила в неё синее дитя. Глядя, как девочку с чавканьем засасывает в грязь, она, скрестив пальцы, забормотала: "Возьми её, ванильями хочу пахнуть, возьми, вишь кака маленькыя, хорошенькыя!" Лужа в последний раз чавкнула, и женщина поднесла к носу подол своей клетчатой юбки. Она с наслаждением втянула сладкий воздух.
Света не видела ничего вокруг. Её пронзило всепоглощающее осознание, что она касается сейчас не своей дочери, а её одежды. Она представила и ощутила мельчайшие ворсинки, сухие и колючие волокна полотна… По спине и шее неприятно щекотнуло, ладони вспотели. Она тряхнула плечами и с отвращением бросила ребёнка обратно в коляску.
Улыбаясь приветливым солнечным лучам, радуясь свежему ветру и щебету птиц, девушка дошла до парка и села на скамейку, чтобы покормить дочь. Поблизости никого не было. В отдалении, на детской площадке, играли в догонялки дети, поливая друг друга водой из игрушечных пистолетов.
Света тщетно пыталась дать ребёнку грудь. "Неужели сытая?" – подумала она, припоминая, когда в предыдущий раз кормила. Вдруг у одной из девочек, резвящихся на площадке, слетел с волос большой розовый бант. Подхваченный ветром, он устремился прямо к раскрытой груди Светы и через мгновение со шлепком приклеился к голой плоти. Девушка отлепила бант от себя, вздрогнув от скрипа мокрой ткани между пальцев, и швырнула его на землю так, будто он был живым и опасным.
Страх быстро отступил, и девушка ощутила усталость. Возвращалась тем же путём. На дороге её разбудил протяжный гудок. На этот раз Света не вынимала ребёнка из коляски и, отскочив от резкого звука, опрокинула коляску и выронила дочь на асфальт.
Из окна пронесшегося автомобиля вылетела игрушка. На мгновение девушка оторопела в необъяснимом ужасе. Перед ней в пыли лежала кукла с проломленной кудрявой головой и её ребёнок: целый и невредимый, живой, смеющийся. Но отчего ей было страшно? Так страшно, будто в груди копошится клубок змей? Она не смогла ответить на этот вопрос, и змеи уползли вглубь, туда, где Света их не ощущала.
Когда утомлённая Светлана вернулась домой, её необычно весело встретил Иван. Будто ждал её, будто хотел увидеть! Девушка уложила малышку спать и радостно пошла в ванную. Усталость развеялась, и Света с удивлением обнаружила, что хочет провести с мужем романтический вечер. Но прежде следовало побрить ноги, чтобы прибавить себе уверенности и намекнуть о намерениях любимому.
Побрив ноги, Света заметила, что и руки у неё неприлично волосатые. Она провела по ним лезвием. Безрезультатно. Обезьяний мех ни в какую не поддавался. Она огляделась и увидела на раковине, рядом с собой, опасную бритву. Должно быть, мужа? Прежде Светлана никогда её не видела, а сейчас та оказалась под рукой как раз, когда нужно! Девушка осторожно взяла бритву, посмотрела в стеклянные глаза в отражении и, прижав лезвие к запястью, повела его вверх.
В этот момент Ольга Фёдоровна вернула себе бесплатный проезд в транспорте и льготы на коммунальные услуги.
Безмерно счастливый Ваня с букетом искусственных гвоздик вошёл в ванную, где лежала изрезанная Света. С облегчением вздохнув, он полез в кровавую воду и, наслаждаясь женой как никогда, захлебнулся.
Ваня вернулся к родителям и всё вспомнил, пока они его ели. На Ванину могилу пришёл Дневной.
Свету завернули в саван, заперли навеки с тканью, обжигавшей воспоминанием о смерти дочери. Змеи выползли из Светиной груди и обвились вокруг.
Молодая, очаровательная брюнетка, завёрнутая в аромат ванили, как в шаль, зашла в переполненный трамвай и, наклонившись над тощей, лысой девицей, грозно сказала:
– Уступи место! Постыдилась бы…
Пассажиры трамвая одновременно поднялись и обступили Ольгу. Полчища надсадно рыдающих теней толкнули женщину к выходу. Волосы Ольги Фёдоровны вмиг поседели, вагон заволокло стариковым запахом.
На следующей остановке её уже ждала зловонная, бурлящая лужа.
День Колобка
Старик. Старуха.
Короб, сусеки.
Мука, сметана, масло.
Я родился!
Лежал, покатился: окно, лавка, пол, двери, прыжок через порог, сени, крыльцо, двор, ворота.
Приключение!
Заяц. Угрожает, а я ему – песню.
Укатился.
Волк. Угрожает, а я ему – песню.
Укатился.
Медведь. Угрожает, а я ему – песню.
Укатился.
Лиса. Угрожает, а я ей – песню.
Говорит: не расслышала.
Просит спеть громче. На мордочке.
Люблю петь.
Прыгаю. Мордочка. Пою.
Хвалит. Просит на бис. На языке.
Лиса – моя поклонница. Приятно.
Прыгаю. Язык.
Я умер…
Мои старики.
Сусеки.
Рождение.
Приключение.
Заяц.
Волк.
Медведь.
Лиса.
Ближе. Ближе.
Смерть.
Рождение.
Приключение.
Смерть.
Рождение, смерть.
Рождение, смерть.
Рождение, смерть.
Мой милый старик, как же я рад видеть твои смеющиеся глаза! Старушка любимая, почему мне так тяжко на душе?
Отчего мне больно видеть этот короб и сусеки, отчего мне кажется, что это не кузница моя, а гроб? Ну же, родители, ответьте: что за тревога меня переполняет? Скажите, что это пустое, скажите, что я могу остаться с вами навечно!
Я знаю, что не могу. Меня зовёт дорога похоронным звоном. И я должен вас покинуть, чтобы пройти свой путь и достойно встретить смерть.
Не плачьте. Я вернусь. Прощайте… Всего-то надо спрыгнуть с окна на лавку и запустить колесо. Однако как ласково сегодня греет солнце! Ах нет, не должно нежиться в небытии, как бы ни ласкало треклятое светило…
Прыжок!
Удар об лавку смял бока, вековая пыль с половиц залепила поры, двери не остановили, не задержали, не защитили: выпустили в горестный мир, таращась вслед смертнику распахнутым оком. Порог слабо попытался спасти, встав на пути, или только сделал вид, чтобы облегчить совесть. Чрез сени – последний вздох дома – на чистилище крыльца и дальше: во двор, пропахший разложением, минуя ворота, рассеивающие даже воспоминания о надежде, прямиком в гнетущее будущее.
И вот уж скачет первый вестник скорой гибели.
Нет, заяц, я умру не так. Лишь часть души отдам тебе, ушастый. Слушай же мою песню о любви и смерти, поплачь немного о доле бедного горемыки, и прощай!
Второй гонец спешит, предрекая ужасные страдания и одновременно – конец всякому горю.
Нет, волк, я умру не так. Лишь часть души отдам тебе, зубастый. Слушай же мою песню о любви и смерти, поплачь немного о доле бедного горемыки, и прощай!
Совсем я близко к мраку подобрался. Повеяло падалью. Третий пророк мне повстречался.
Нет, медведь, я умру не так. Лишь часть души отдам тебе, мохнатый. Слушай же мою песню о любви и смерти, поплачь немного о доле бедного горемыки, и прощай!
Вот так я умру. От этих жёлтых раскосых глаз.
Ну здравствуй, лиса.
Лиса с хрустом откусывает румяный кусочек хлеба. Жуёт, смакуя. Разламывает пышную булку пополам и выгрызает пористый мякиш. Смахивает пушистой лапкой крошки с мордочки и хищно вгрызается в корочку.
Картинка застывает. Маленькая белая стрелка опускается вниз, туда, где её уже ждёт шарик на тонком рельсе. Стрелка тянет шарик назад, откуда пришёл. Картинка оживает.
"Старик. Старуха.
Короб, сусеки.
Мука, сметана, масло.
Я родился!"
Голый Шарин вновь пересматривал любимую сказку, когда на него запрыгнула рыжая обнажённая девушка с пушистым хвостом.
– Съешь меня, красотка, – с придыханием попросил мужчина.
Рыжая, облизнувшись, скрылась за круглым животом Шарина. Шарин издал протяжный стон, поглядывая на экран. Колобок катился, слюна наполняла рот мужчины.
Рыжая дёрнулась, мужчина вскрикнул, а через мгновение девушка показалась из-за глобуса живота с кровавым ошмётком в зубах.
Шарин улыбнулся ей и попросил подождать. Он дотянулся до телефона, включил камеру.
– Ешь меня, детка!
Счастливый Шарин без ног и рук пересматривал только что снятое видео. Рыжая отгрызала куски белой плоти под судорожные крики мужчины.
– А теперь отправь это в чат, – сказал Шарин, протягивая свой телефон девушке. – Напиши: "Сестрицына – огонь! Это лучшая днюха в моей жизни! Продолжение следует…" и смайлик. Отправила? А теперь займёмся продолжением…
У Побегайкиной звякнуло уведомление. Блондинка с разорванной верхней губой разблокировала мобильный. На заставке – они с Шариным целуются. Зашла в чат, открыла видео. Нос защипало, глаза намокли. Она достала из шкафа стопку и налила в неё морковной настойки.
Лохматый Серобоков точил клыки, когда пришло сообщение. Он посмотрел видео, рыкнул и метнул напильник в прикреплённое к стене фото Шарина. В заплывшем лице друга уже торчали дротики и ножи.
Волосатый амбал Косолапко после видео Шарина открыл пустой холодильник. Даже никто не повесился. Он топнул ногой и проломил пол. Извинился перед соседями снизу, в него бросили плесневелым сухарём. Косолапко сокрушённо забрался под одеяло и погрузил кулак, с зажатым в нём сухарём, в рот.
Прекрасная обнажённая Сестрицына облизывала окровавленные пальцы. Шарина не было.
Старик и старуха. Короб и сусеки. Я родился!
Алекс Лоренц
Три Лица
Случай на Чусовой
"Когда на Чусовой резко меняется погода, остерегайтесь числа три. Возвращайтесь лучше домой – от греха подальше".
Сергей, бомж с вокзала Пермь Вторая, кандидат филологических наук
– Ну что, поворачиваем? Возвращаемся на станцию?
– Это ж долго!
– Долго не долго, а тут оставаться – околеем. На станции хотя б люди живут.
Шум реки Чусовой, вдоль которой путники прошагали двадцать километров от захолустного полустанка, давно стих позади – за снежной стеной.
Апрель месяц. Теплая солнечная погода давно устоялась, так что четверо старых друзей наконец собрались в пеший поход, о котором вели разговоры последние три года. Из Перми выехали за полночь. Подремали в одной электричке, потом в другой. Вышли в отправном пункте пешего маршрута – на станции Рыбье Болото. Добрались до Чусовой и двинули вдоль русла вниз. Так ни карта, ни навигатор не нужны – идешь себе и идешь; главное, чтоб река оставалась на виду – тогда точно не заплутаешь.
К наступлению темноты планировали добраться до покоса у камня-бойца Хултум, где раньше была деревня с тем же названием. Там поужинать консервами с хлебом, выпить водки, потрещать за нелегкую семейную жизнь, заночевать, а наутро двинуться восвояси.
Димон, Леха, Саня и Петька – четверо тридцатилетних мужиков. Офисный работник, ремонтник-самоучка, дизайнер-фрилансер и университетский преподаватель экологии. Учились когда-то в одном классе. Не бросали друг друга все годы после выпуска.
Петька – бородатый эколог, опытный по части походов – сам спланировал путешествие, выбрал маршрут. К слову, раньше ему здесь хаживать не доводилось, но опасаться, мол, нечего, раз весь путь лежит вдоль Чусовой.
Шагать было весело и легко. Сальные шуточки с крепким матом сыпались, словно из волшебной сумы. Вокруг ни души. Вовсю светило ласковое апрельское солнце, заливались радостно птицы.
Только вот до Хултума путники так и не добрались.
Около четырех пополудни откуда ни возьмись налетел злой колючий ветер, а небо затянула необъятная свинцово-серая, почти черная туча. Повалил крупный снег.
Тут-то веселье и поутихло.
Еще с час они молча брели вереницей по тропе, которую все сильнее заметало. Температура стремительно падала. Обманули синоптики, черти! Ни в одном прогнозе не намекнули на такой поворот событий. Оделись путешественники тепло, но все же совсем не для зимы.
Около пяти пополудни, когда тропу основательно замело и повсюду выросли сугробы, Петька стал что-то сосредоточенно искать на бумажной карте, которую свирепый ветер норовил вырвать из рук. Электронным навигаторам Петр не доверял: бесовская это, мол, хреновина – всегда врет и заводит не туда; лучше, дескать, по старинке.
– До Хултума по такому снегу не дойдем, – удрученно признал он. – Еще целых десять километров. Можем свернуть вот сюда, – отряхивая снег с густой бороды, он указал на ответвление от прибрежной тропинки, уходившее в лес. – Через километр – деревня Пять Сычей. Полсотни домов. Попросимся на постой.
Коренастый Леха – ремонтник – с присущей ему практичностью попытался возразить: не стоило бы, мол, от Чусовой отходить так далеко, особенно в лес; по такому-то снегу и заблудиться недолго; на метр впереди ни зги не видать. Но остальным так хотелось согреться, поесть и нагрузиться водкой, что они и слушать не стали.
Они тащились растянутой цепью по занесенной снегом лесной тропе, отмахали намного больше обещанного Петькой километра, а деревня Пять Сычей так и не показалась. Только снег, валуны уральских предгорий да потрескивающие от внезапного мороза деревья. Ветер выл, хлестал снегом в лицо, ослеплял.
– Ну что, поворачиваем? – предложил толстый Саня. – Возвращаемся на станцию?
– Это ж долго! – воскликнул щуплый Димон.
– Долго не долго, а тут оставаться – околеем. На станции хотя б люди живут.
– Смотрите-ка! – воскликнул Петька, указывая пальцем вперед. – Я что-то вижу, – он сорвался с места и побежал трусцой. Остальные – следом.
Эколог остановился у торчавшего из земли деревянного столба с неопрятной табличкой на кривом ржавом гвозде. Надпись было не разобрать – краска почти стерлась.
– Это Пять Сычей! – обрадовался Петька и улыбнулся во всю ширь своей бороды. – Точно Пять Сычей!
– А почему на карте они показаны на километр раньше? – засомневался Леха.
– Значит, карта неточная, – быстро нашелся эколог. – Место ведь глухое. А может, в последние годы хаты, что стояли ближе к реке, опустели и исчезли.
– Исчезли, – тупо повторил Димон.
– Ладно, пойдемте, нам в эту сторону, – позвал Петька.
– А ты почем знаешь? – спросил Саня. – Тут тройная развилка. Дороги-то, поди, скоро совсем заметет. Потом и вернуться не сможем, если что. Заблудимся к хренам.
– Видишь, куда стрелка показывает?
Остальные пригляделись: табличка, оказывается, была не просто табличка, а вырезанная из щербатой доски стрелка-указатель. Если считать с левой стороны, то идти нужно было по третьей дорожке из трех.
На лес опустился полумрак. Ребята замерзли как додики. Под носами наросли сосульки.
Среди деревьев показался просвет. На небольшом холме виднелись три дома. Если считать слева, то лишь третий выглядел жилым. Первый стоял заколоченным, у среднего провалилась крыша.
– Это и есть твои полсотни домов? – усмехнулся толстый Саня.
– Ну, карта старая, советская, – оправдался Петька. – Давайте к третьему дому.
Пока пробирались к жилищу, утопая в снегу по щиколотку, вдали раскатился эхом низкий, утробный отрывистый рев.
– Что это?! – перепугался Димон.
– Кажись, человек, – отозвался Леха – не то в шутку, не то всерьез.
– А мне думается, не станет человек так реветь, – сказал Петька. – Медведь, верняк.
– Медведь ниже ревет.
– Ладно, харэ сиськи мять, пойдемте в дом.
Петька громко постучал в дверь. Затем еще раз. Потом Леха отодвинул его, схватился за ручку и дернул на себя.
Дверка открылась. Изнутри хлынуло тепло с прелым запахом деревенского жилья.
Четверо переглянулись.
– Заходим, заходим, – поторопил Леха. – Тепло не выпускаем.
Они ввалились, последний плотно закрыл за собой дверь.
Тесные темные сенцы. Чугунные горшки в углу. Старые кирзовые сапоги. Одинаковые серые фуфайки на вбитых в стену гвоздях.
– Э-э-э-э-эй! – позвал Петька. – Есть кто?
– Видать, хозяин отошел.
– Хорошо, если не в мир иной.
Петр приоткрыл дверь в комнату. Внутри – грубо тесаный стол, три табуретки, похожая на лагерные нары кровать. На полу – вытертый половик.
На столе в тарелках – хлеб и сало. Свежие.
Натопленная глиняная печь чуть слышно гудела жаром. Леха приоткрыл заслонку, заглянул.
– Дровишки-то почти прогорели. Наверное, хозяин в лес отправился.
– Есть идея, – сказал Петька. – Давайте-ка его найдем, объясним ситуацию. А то вернется, увидит четверых пришлых лбов у себя в хате, испугается и убежит.
– Давайте, – откликнулся Леха.
– Я за, – поддержал Саня.
– А я бы лучше тут остался, – пошел на попятную щуплый Димон. – Что-то мне, ребят, совсем лихо. Замерз. Вы теплее меня одеты – вот и идите.
– Ишь ты, какой хитрожопый черт! – завозмущался Саня. – Нет уж, если идти, то всем!
– Да ладно, пусть остается, – великодушно разрешил Петька. – Ты глянь на него. Весь посинел. Втроем справимся. Пошли.
Оставшись в одиночестве, Димон уселся за стол, поудобнее пристроил голову на изгибе локтя и уснул сном младенца.
Вскинулся, когда стемнело. Он все еще был в доме один. Поднес к глазам часы, включил подсветку, посмотрел время. 20:34. Выходит, ребята отсутствуют больше двух часов.
Глянул в окно. Похмуревший день догорал последними отблесками. За вечер намело немерено. Буря поутихла, но снег не перестал, а ветер выл раненым зверем.
Димон достал из кармана мобильник, посветил на потолок. Ни лампочки, ни даже торчащего провода. Деревня без электричества.
Зато на столе стояло блюдце с огарком свечи. Димон поднес к фитилю зажигалку, как вдруг…
… снаружи донесся рев, отдаленно похожий на человеческий крик боли. Низкий, яростный, короткий.
Димон остолбенел.
Вот снова! Очень близко к дому. Совсем рядом.
Что это? Скрип свежего снега под ногами? Или под лапами?
Так и есть! Шаги. Приближаются.
Димон отпрянул от окна, вжался в угол между теплой печкой и стеной.
Существо обогнуло хибарку и оказалось у двери. Димон с ужасом вспомнил, что не стал запирать засов, когда ребята уходили. Клятая беспечность!
Дверь отворилась. Послышалось старческое кряхтение. Пришедший обил снег с сапог о порожек, плотно закрыл за собой. Стал снимать верхнюю одежду в сенцах.
Соображай, мать твою, соображай! Делай что-нибудь, иначе он тебя с испуга пристрелит!
– Не стреляйте! – крикнул Димон.
Возня за закрытой дверью прекратилась.
– Мы заблудились, замерзли, оказались у вашего дома! Было не заперто. Мы просто хотели погреться. Только не стреляйте!
Шаркающие шаги. Распахнулась дверь. Во мраке проема выросла сгорбленная низкорослая фигура. Человек подошел к столу, достал из кармана коробок спичек, чиркнул, зажег огарок свечи. Комната наполнилась тусклым теплым светом.
То был старик лет восьмидесяти. Высохший, маленький. С густой, неухоженной бородой. Жилистый. Живчик – помирать явно не торопился.
– Здравствуйте, – поздоровался Димон, поднимая руки и выходя из угла.
– Сдаешься? – усмехнулся хозяин. Голос был сухой, как прошлогодняя осенняя листва.
Димон опустил руки, виновато улыбнулся дрожащими губами. Ружья при старике не было.
– Дык чаво ты там говорил? – спросил дед.
Димон сбивчиво рассказал, как они с друзьями отправились в поход, как внезапно повалил снег, как они набрели на домишко, как ребята отправились искать хозяев.
– Это ведь деревня Пять Сычей? – спросил Димон.
– Хо-хо-хо! – рассмеялся дед. – Вы с развилки по какой дороге пошли?
– По третьей слева.
– А надо было по первой – тогда бы попали в Пять Сычей. Там-то народу поболее. А тут-то я один остался.
– Как мне к вам обращаться?
– Чаво?
– Как вас звать?
– Тимофей Иваныч я.
– Дмитрий, – он протянул руку для пожатия, но собеседник проигнорировал жест вежливости.
Тебе тут не рады.
– Вы ребят не встречали в лесу?
– Не, никого не видал, – повернувшись к гостю спиной, дед рылся в тряпье на подоконнике у стола.
– Их уже два часа нету. Даже больше. Что делать?
– Ни хрена. Ждать.
– А вдруг они в беде?!
Старик по-молодецки развернулся и заглянул непрошеному гостю в глаза.
– Ты тут-то не ори, сынок. Не люблю, когда орут у меня в хате. Слух покамест хороший, слава богу.
Димон смутился.
– Ты, братец, не суетись, – дед положил сухую ладонь Димону на плечо и стал совсем другим – добрым, гостеприимным. – Сядь подкрепись. Вот сало сопсного приготовления, хлеб – тож, из печки. Поешь. Небось голодный. Лучку, правда, нету, только к лету будет, тут уж не серчай…
При упоминании о еде Димон понял, что зверски голоден. Второго приглашения не понадобилось. Он сам отрезал ломоть хлеба, положил сверху сала, стал откусывать большие куски, жадно жевать.
– Во, другое дело, – похвалил Тимофей Иваныч, усаживаясь напротив. – Соткуда сами?
– С Перми, – ответил Димон с набитым ртом.
– Погулять прибыли, значит?
– Вроде того. В поход с ночевкой.
– Эх, ребяты! Зря вы так рано. В походы самое оно ходить в мае, июне. А то у нас тут так часто. Вроде в апреле, кажись, уж почти лето, а тут – херак! – и снегопад – вот как нынче.
– Первый раз такое вижу.
– Потому что в городе живешь. В Перьми-то небось тепло щас. А вы забрались к черту на рога.
"Странно, – подумал Димон. – Не такое уж большое расстояние, чтоб настолько разнилась погода".
– Ты кушай, кушай. Мне не жалко. У вас-то пожрать есть чаво с собой?
– Тушенка.
Старик поморщился.
– Дрянь-то какая… Тута у меня все свое. Я по весне порося завожу, откармливаю, а по первым снегам закалываю. На всю зиму хватает. А весной уж утки дикие идут, куропатки. Не бедствую. Хлеб тож сам пеку. Много все равно не ем. Оно с возрастом, знаешь, уж и не нужно-то много.
