Kitabı oku: «Україна-Європа», sayfa 4
9
Не знаю, что хуже: гневный звонок от Валеры или Вениамина Степановича или их молчание. Я ведь должен быть с ними. Прямо сейчас. Но я в одном месте, они в другом, и никто не ищет.
В проулке, куда я свернул, – наконец-таки! – тишина. Наползает вечер, бредящий тайной, и скоро серые краски потемнеют, сгустятся. Но пока в прощальной бледности солнца так четко прорисовываются голые ветки деревьев и сахарные дома, украшенные лепными барельефами и статуями, держащими своды. В этом проулке все, как раньше. И я должен благодарить за это город, вновь открывшийся для меня.
Неброской вывеской обозначен магазин «Веста». Приглашает восстановить атмосферу тех дней, прожитых в Киеве. Беспокойных, хмельных, но удивительно острых в чувстве внутренней свободы, в ощущении того, что ты действительно есть. Своя история, свой город. И ты часть целого, и сам целое, собравшийся воедино, как Вольтрон; был такой мультик в детстве, сейчас оно тоже с тобой, и родители, и земля, на которой ты вырос. Книги, аудиокассеты, парты, морской бриз – доказательства того, что ты есть. Багряная мгла рассеивается, и воцаряется свет.
Невероятно мощное в своей полноте чувство. Прекрасное, точно горный хрусталь. И такое же хрупкое. Оно появляется стремительно, беспричинно: вечер, переулок, вывеска – казалось бы, что такого? Но так же быстро может исчезнуть. Достаточно одного звонка, одного вопроса – и ты вернулся обратно, в прелую духоту жизни. И можно лишь попытаться законсервировать алкоголем чувство. Если вдруг повезет.
Магазин допасхальных воспоминаний наполнен ароматом ванили. Красный пластик корзинки испачкан черными пятнами. Закрываю их половинкой «Бородинского», плоской упаковкой грибов, кольцом «Буковинской». У витрины с кулинарией долго прикидываю: брать квашеные огурцы или помидоры. Останавливаюсь на бледно-зеленых помидорах. Покупка бутылки «Первака» проходит быстрее.
– Добрый вечер!
– Добрый.
Нужно быть жадным на слова, этаким лингвистическим Скуперфильдом, чтобы не разрушить чувство, пойманное в переулке.
– Есть скидочная карточка?
– Нет.
– Нужен пакет?
– Нет. Впрочем, да.
Я должен сказать этой симпатичной кассирше в сиреневой пайте хоть одно «да», пока она, пикая, сканирует купленные мной продукты. Тем более, что экспресс-диалог не вредит чувству – наоборот. И хочется произнести что-нибудь еще, но пока я придумываю первую ударную, как в хороших романах, фразу, сзади выстраивается очередь. Суетливо расплачиваюсь, ухожу.
Устраиваюсь на парапете в одном из двориков. Не таком милом, как на Институтской, 18, но каштаны здесь есть и скамейка тоже, а рядом с ней, бонусом – сугроб относительно чистого снега. Бутылку «Первака» – в него, соленья, колбасу, хлеб – на скамейку. Эту методику пития я разработал на старших курсах. Собственно, тогда я впервые испытал чувство.
После утомительных шатаний, отколовшись от пивных компаний, в одиночестве я начал экспериментировать с алкоголем, тратя президентскую стипендию и деньги от заводских подработок на элитный алкоголь: ром, виски, джин, текилу, абсент. Очень скоро мне начало казаться, что «элитный» – лишь маркетинговая приставка, а на деле я пью самогон или водку, испорченную сахаром, травяными и пряными добавками.
Возможно, у меня просто напрочь отсутствовал вкус. Или я пробовал напитки не из той ценовой категории, хотя козлобородый продавец в лавчонке «Элитный алкоголь из Америки и Европы» утверждал, что выбор мой, в общем-то, достойный, но так или иначе я остановился на украинской горилке. Без добавок, без выебонов.
Тогда же, после студенческого КВН, я познакомился с Никой. Приятель с лицом сухим, как пятка, бросил:
– О, Вад, слабо тебе вот с той чиксой?
– Нет, – автоматически ответил я и после этого уже не мог отказаться.
Подходя к Нике, излишне бодро, так мне потом казалось, я расстегнул вельветовый пиджак, открывая надпись на футболке: «Sex instructor. 100 % satisfaction».
– Привет! Ты очень симпатичная. Я режиссер клипов. Хорошо бы тебя снять.
– Снять? – улыбнулась она, рассматривая надпись на моей футболке.
– Ага, – я старался держаться небрежно, но волновался.
– И что за ролики?
– О, тебе это надо увидеть!
Мы обменялись телефонами. А через три дня, отмеренными пикаперским кодексом между знакомством и первым телефонным звонком, собираясь набрать Нику, я обнаружил, что в номере не хватает одной цифры.
Но вскоре она позвонила сама. Голос у нее был низкий, томный, не такой, как в жизни.
– Ты, правда, снимаешь клипы?
– Да, конечно.
– Я участвую в одном конкурсе, мне нужно снять видео…
Ника хотела заплатить. А я хотел отказаться, потому что, несмотря на техническое образование, даже фотоаппаратом пользоваться не умел. Но в результате уговорил помочь знакомого свадебного оператора, рассчитывая, что Ника отблагодарит натурой.
Она участвовала в конкурсе «Мисс студентка Крыма» и хотела снять что-нибудь веселое, в духе КВН. Но я не согласился. И мы сделали очередной ремейк на любимые Джоуи и Чендлером кадры из «Спасателей Малибу».
Моя лень окупилась: сними мы что-нибудь забавное, и оно смотрелось бы глупо на фоне той псевдоэротической дряни, которую продемонстрировали остальные конкурсантки. А так Ника, похожая на певицу Шакиру, но с большей грудью и меньшей задницей, оказалась не то чтобы вульгарной, но и не скромницей, войдя в пятерку лучших.
Но в сексе она бы не попала и в третью десятку. Никаких отступлений от ГОСТа. Полные, всегда чуть приоткрытые губы не касаются члена, карие, с поволокой глаза не просят сделать ей больно. Когда я видел ее рядом, штырящей либидо, как сказал бы Игорь, то не верил, что в постели она скорее напоминает материал для деревянных поделок.
И я охладел. Простуженная ртуть в градуснике страсти упала ниже нуля. Отвечая на звонки Ники, я встречался с ней через раз. И за ее деньги ходил в кино и театр, караоке и боулинг – в общем, симпатично проводил время.
Все это было так непохоже на мои прежние отношения – с пьяными шатаниями по ночным улицам и квартирам знакомых, – что сначала я отвращался, а после втянулся, очаровался и захотел увеличить частоту наших встреч. Начал звонить сам, приглашал встретиться, смирился с ее пуританской позицией в сексе – стал ею, стал для нее, и тогда она заскучала, так быстро, что я не успел ничего изменить.
– Извини, я не могу сегодня…
Потому что…
…мне надо заниматься;
…плохо себя чувствую;
…надо помочь маме;
…день рождения у отца;
…собака заболела.
Отговорки становились все страннее, а я лишь распалялся от ее нескрываемого игнора: писал, звонил, приходил – делал то, что делают влюбленные, а с красивыми девушками это сродни камню на шее и прыжку, как написали бы романисты прошлого века, в омут дьявольских глаз.
Я понял это, оставшись один. Понял так же четко, как то, что девушки лучше у меня не будет.
Успокаиваясь, я гулял по городской набережной в надежде, что море заберет воспоминания о Нике, а значит, и досаду, тоску, грусть, разочарование. Заберет возможность того, каким я мог быть с ней, но теперь никогда не стану. И надо банально оставаться собой.
Бабушка рассказывала мне, что в молодости к ней сватался один человек. Она должна была ехать к нему, но на телеге сломалось колесо; его можно было бы исправить, но бабушка, увидев в этом дурной знак, осталась дома. Когда жених сам прибыл к ней, она вновь вспомнила о сломанном колесе, как о дурном знаке, и отказала. А через год вышла замуж за моего деда. Ее первый жених стал актером, снимался у Иоселиани и Данелии, пусть и не на первых ролях.
– Сейчас, перед смертью, когда вся жизнь перед глазами, я думаю, как было бы, если бы я не отказала тому, первому? – лежа на тахте, вспоминала бабушка. – Кем бы я стала?
Одна деталь, одна случайность, и вся жизнь может сложиться иначе. Или сломанное колесо – тоже часть провиденья?
Тогда, размышляя об этом, я забрел на Центральный городской холм и на улице Советская изумлялся, почему за двадцать с лишним лет севастопольской жизни никогда не был здесь, но зато сотни раз топтал набережную, площадь Нахимова и Комсомольский сквер. Советская очаровывала: ее тенистые улочки, двухэтажные здания, лестницы из дворика в дворик, разросшиеся деревья шелковицы, чьи корни осьминогами прорывали асфальт. Тишина, благодать. А внизу суета, люди, транспорт.
Так я вышел на площадь, где собирались моделисты, с памятником Кириллу и Мефодию и рафинадным зданием с колоннами в греческом стиле. Встретить подобное в Севастополе, разрушенном войнами и отстроенном заново в стиле классической советской архитектуры пятидесятых годов, было сродни нахождению древнего храма, и я чувствовал себя кем-то вроде Индианы Джонса.
Здание и правда оказалось храмом – православным собором Петра и Павла, и рядом с ним мои чувства, эмоции, мысли слились воедино в изначально заданной точке сборки. Больше не было разочарований, гнева, обид, претензий – точнее, все это присутствовало, но в другом мне, в том, за которым можно было наблюдать со стороны, отсекая лишнее, наносное.
И сейчас на Институтской это чувство повторяется вновь. Я наблюдаю за человеком, который должен быть мной.
Отламывает колбасу, хлеб. Рвет упаковку с грибами. Достает из пакета квашеные помидоры. Свинчивает крышку «Первака». Цедит в стаканчик. Выпивает, закусывает сначала помидором, затем колбасой и хлебом, а сверху черным грибом. И так – десяток раз, в строго установленном порядке.
Допивает, хмелеет, сметает мусор в пакет, выкидывает его в урну. Поднявшись, выходит из дворика на улицу. Улыбается, не замечая прохожих. Ему кажется, что он в мире, и мир в нем. Ему кажется, что его визит сюда, на улицу, бывшую другом, стал правильным, важным решением. И ему хорошо. Пускай на время, но ему хорошо.
10
В Мариинском парке людей стало больше. Со стороны Банковой движется колонна школьников, натянувших поверх зимней одежды белые футболки. В руках у школьников таблички «Здесь тоже говорят по-русски», «Давай к нам, у нас хорошо», «Мы друзья». Колонна идет к поредевшему митингу «Партии регионов». Его участники разбрелись по палаткам, расселись на паллетах, скамейках, постелив вместо скатертей бело-синие флаги.
В начинающейся кутерьме, где уже слышны характерные крики и диковатый смех, я совершенно растерян, не нахожу тех, с кем приехал. Валера не берет трубку. Вениамину Степановичу лишний раз звонить не хочется. Оттого брожу по дорожкам Мариинского парка с перерывами на обогрев у дымящих бочек.
Сделав круг, вновь оказываюсь у входа, где блондинка в зеленой шапочке, синей куртке «Барберри» и ярко-красных джинсах раздает листовки. Протягивает мне одну, отпечатанную на сероватой бумаге. Агитирует за Евромайдан.
«Мы стоим, – гласит листовка, – не против Януковича, не против русского языка, не за Америку или Европу, а потому, что просто устали жить в говне».
– Вы и правда устали? – благодушно говорю я. Умеренное опьянение – не отнять, не прибавить – позволяет соблюдать баланс между нормами приличия и общительностью.
– Да, конечно.
Блондинка говорит с акцентом. То ли чешка, то ли полячка. Может, словачка. В общем, откуда-то из Восточной Европы. Хорошо, если с еврейской кровью, как многие там: тогда окажется не только симпатичная, но и страстная, любящая оральный секс.
– А вы – это кто?
– Мы европейцы, – еще шире улыбается блондинка.
Если мы хотим стать европейцами, – иначе для чего в который раз собираемся на Майдан? – то нам, определенно, необходимо научиться так улыбаться. Или хотя бы улыбаться в принципе. Венгры, чехи, словаки, болгары, поляки освоили эту завещанную Дейлом Карнеги науку. До американцев им, конечно, еще далеко, но путь осилит к дантисту идущий.
– А ты из какой страны?
– Чехия, – радостно сообщает блондинка с ударением на последнюю букву. Не люблю чехов и Чехию, но девушка мне определенно нравится.
– О, я был в Чехии!
– Был? – русский она понимает так себе.
– Да. Лет, – я прикидываю и ужасаюсь классическому «боже ты мой, как летит время», – восемнадцать назад. Прага, Брно…
– Прага!
Я был в Чехии в двенадцать или тринадцать лет. Надо уточнить у мамы; мама помнит все. Отец вдруг захотел, – интересно, где он взял деньги? – чтобы дети посмотрели Европу. Невыездные советские инженеры решили, что хотя бы сын с дочерью не должны стать затворниками. Три лета подряд я и сестра ездили с туристическими группами: Чехия, Мальта, Германия.
Жили в кампусе. Рядом – сосновый бор и болотистый водоем с ордами комаров, стремящимися переночевать вместе с нами. В первую ночь меня покусали так, что на следующий день, покрывшись алыми блямбами, расчесывая их до крови, я мечтал, как змея, сбросить ненавистную кожу. Чешская медсестра сначала дала мне вонючую мазь, а после, спустя полчаса насколько мучительного, настолько и терпеливого ожидания, сделала болючий укол; стало легче, блямбы сморщились и побледнели.
На вторую ночь нам выдали средство от комаров, и мы сразу же распрыскали весь баллон, а после Зюзя и Аристарх, закупорив окно, курили, «травя гадов». Я, костеря Чехию и папу с его идеей, лютовал, получая никотин на годы вперед. Но вскоре, пожелтев, свыкся и остальные дни спал нормально, пока в ночь перед отъездом старшие парни, согласно традиции, ни измазали мое лицо зубной ментоловой пастой и ни принялись тушить об меня «бычки».
Тогда я сбежал: выпрыгнул из окна и пробрался на летнюю площадку, где остывали угли прощального костра. Зачинался рассвет. Подкинул бумаги, хвороста, крашеных, едко дымящих досок, раздул пламя и сидел у него до завтрака.
Днем нас вывозили осматривать достопримечательности. Но я запомнил только Старую Прагу: мощенные булыжником улочки и огромный серый костел, поразивший меня тем, что в нем, оказывается, можно было сидеть. Я присел на деревянную скамейку и, как мог, обратился к Богу. После мне всегда казалось, что беседа о разнице католичества и православия, в сущности, может быть сведена к этой маленькой деревянной скамейке.
Впрочем, когда нас погрузили в автобусы, чтобы везти обратно в Киев, я вспоминал не костел и часы, а крепкое пиво «Радегаст», им упивался до комариной бесчувственности Зюзя, и блондинку Кристу, с которой я и Аристарх познакомились у телефонной будки возле автозаправки, куда мы ходили, чтобы купить мороженое и позвонить родителям.
Криста была с подружкой, и Аристарх, старше меня на три года, по-английски спросил ее, где поблизости есть бар. Я вставил фразу. Криста рассмеялась. Мы поболтали еще немного и на прощание она мило, так казалось, помахала ручкой.
Мне было двенадцать или тринадцать лет, я рос в квартире, заставленной книгами, в семье советских инженеров, и подобное, наверное, значило для меня что-то в духе «я хочу тебя».
Три дня я бродил под впечатлением, а после наконец решился спросить у Аристарха, что он думает о блондинке. Аристарх изрек несколько нижепоясных фраз, а затем принялся рассказывать о сексе с бывшими девушками. Выходило эпично, так как бухой Зюзя, не вставая с постели, периодически выдыхал «ебаны в рот».
Оставшееся в кампусе время я спускался к автозаправке, покупал мороженое и возле телефонной будки ждал Кристу, но она так и не появилась.
И вот я познакомился с еще одной чешкой.
– Кстати, меня зовут Вадим.
Блондинка улыбается:
– Криста.
– Что? – обомлеваю я.
– Криста. Мое имя Криста.
Окна закрыты? Есть. Двери заперты? Есть. К взлету готов. В этот магический, невероятный день.
– Криста, тебя зовут Криста?
– Да, а тебя Вадим? – блондинка не перестает улыбаться.
А я, наверное, похож на Лилу Даллас, твердящую «мультипаспорт». Как же назывался тот городок? Или кампус? Не вспомнить, а надо бы дознаться. Но что спросить? Ты ходила к телефонным будкам возле автозаправки?
– Мне очень нравится Чехия, – надо выиграть время, не отпускать.
– Файно.
У меня должны быть заготовки на случай знакомства с девушками. Где-то они были. Они должны быть. Да что там! К встрече с Кристой я должен был готовиться всю жизнь.
– А как тебе Киев?
– Файно. Эта, – она говорит медленно, подбирая слова, – энергия, демократия, Украина. Очень impressive.
– Да, люди вышли в едином порыве.
– Янукович. Не понимаю.
– Вот и я его не понимаю.
Еще чуть-чуть реверсивной хроники событий, – «привет, мы будем счастливы теперь и навсегда» – и я пойду валить оставшиеся в Украине памятники.
– Но вообще я не то, чтобы за Евромайдан, – надо быть честным.
«Your own personal Jesus» – телефон оживает мелодией звонка. И я внутренне поджимаюсь, ожидая услышать Валеру или Вениамина Степановича, но на экране высвечивается: «Игорь каратаев».
– Извини, я на пять минут, – оставлять Кристу жаль, но друг важнее. Отхожу в сторону. – Игорь, здорово! Тебе, блин, не дозвониться!
– Да так, – голос его фальшив и сух, как молодящаяся старуха, – занят был.
– Все время? – Не обращаю внимания на его равнодушие. – Я тебя набирал, набирал! Я в Киеве, друг! Хорошо бы встретиться!
– Честно сказать, я сегодня немного занят.
– Как занят?
– Вечером важная встреча. С друзьями-коллегами.
– А завтра?
– Тоже работа.
Возможно, меня зовут не Вадим Межуев. Я не живу в Севастополе и не приехал в Киев. Возможно, сейчас не 2013 год. Нет, это Спарта. А я слабый мальчик. Меня подхватили десятки рук, несут к пропасти, хотят сбросить.
– Но я же приехал… мы не виделись… столько…
Наверное, это уничижение. Даже не слова, а взгляд, умоляющий, жалкий.
– Честно сказать, – он шумно дышит, похоже, что курит в трубку, я тоже распаковываю пачку красного «Бонда», – после твоих постов и комментов у меня нет особого желания видеться.
– Как? Что? Разграничивай, разбивай вопросы.
– Весь этот бред про Евромайдан. Эти твои перепосты. Лимонова, Проханова.
– Но мне нравится «Господин Гексоген» и американские рассказы. Остальное, конечно, говно, но это…
– Мне по хуй, Вадим! Люди гибнут здесь за идею, а ты там злорадствуешь, в своем Севастополе. На хуя?
– Подожди, стоп! Во-первых, это и твой Севастополь. А, во-вторых, где это я злорадствовал, и кто гибнет?
– Люди, блядь, украинцы!
Игорь срывается на крик. Я не выдерживаю сам.
– Пока что, слава Богу, никто не погиб! Но, судя по тому, что я увидел, еще погибнут!
– А ты, сука, рад?
– Да при чем тут?
– Да при том! Того ты и ждешь! Иначе на хуя перепостил статейку «Ваша кровь, много и зря»? Кликушей заделался?
У меня трясутся руки, сдавливает в груди – точь-в-точь старик. За этот спор с Игорем я и правда состарился, ссохся, выкрученный, как стираное белье перед сушкой.
– Игорь, ты чего? Мы же друзья!
– Вот и я про то. Вроде нормальный пацан, а пишешь хуйню! За что ты так ненавидишь Украину, Вадик, за что?
– Игорь, успокойся! Не пори чушь! Во-первых, я ничего такого не постил. Лимонов и Проханов в тех комментах говорили о России…
– Вот-вот! Думаешь, Путин нас этими миллиардами купит? Хуй вам!
– Кому нам, Игорь? Кому? Я, на секундочку, не из России, а из Украины. Севастополь – это Украина, Европа, как тут говорят.
Делаю совсем не мхатовскую паузу, жду ответа, но Игорь молчит.
– И, во-вторых, единственное, что я запостил о Евромай-дане – это «Ваша кровь, много и зря» и тексты за русский язык, за русскую культуру, которая, согласись, не отменяет украинского гражданства. Если мы стремимся в Европу…
– Мы! Не вы!
– Так вот, – прикуриваю новую сигарету, – если мы стремимся в Европу, то напомню, что одна из главных европейских ценностей – это терпимость, уважение к иному мнению, культуре, языку, право на альтернативную точку зрения…
Выдыхаю. Неплохо. Мог бы выступать у Куликова. Или у Соловьева. (Птичья мафия.)
– Ну, так и уважайте нас! – кричит Игорь, дискутируя ломом, а я свой оставил дома. – Чего в Киев приперся?
Едкий, как фтор, вопрос. Потому что и сам не знаю, чего приперся. Хорошо разглагольствовать о глобальных (или кажущихся такими) вещах, а в частностях, особенно личных, путаешься, не разобраться.
– Ну…
– Баранку гну.
– Свежо, – он дает мне время подумать.
– Приехал, чтобы увидеть реальную картину. Не телевизионную.
– Сел на поезд и приехал, да?
– Нет, на автобусе. С антимайдановцами.
– С антимайдановцами? С теми, кто сейчас в Мариинском парке деревья рубит?
– Знаешь, я вообще-то сейчас в Мариинском, и никто тут не рубит…
Но Игорь не слушает:
– …с быдлом? Ты приехал сюда с быдлом? И еще рассказываешь мне про Европу? Ебать! – Буква «а» растягивается на полминуты. – Удобно жопе на двух стульях? Не болит?
– Можно и так, но можно и о «золотой середине». Не сомневаются только идиоты. А я смотрю и там, и здесь, – с трудом представляю, что на самом деле обозначают эти дефиниции, – уверенность стопроцентная. Заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет!
– Зато ты умный!
– Игорь!
– Слушай, нам, правда, не о чем говорить. Не брал трубку и правильно делал. Но сижу тут, пиво пью, думаю, надо перезвонить, друзья все-таки. Может, не такой ты мудак, как «ВКонтакте»…
– Игорь, да послушай ты!
– …а ты такой. Все, точка!
По словам Игоря, главное наше воспоминание – это пьянка в пельменной «У Палыча». Тогда он решил, что знакомиться с девушками на улицах несолидно и надо перебираться в бары. Мы ходили по центральному кольцу Севастополя, забредая то в один, то в другой кабак, прикидывая цены, присматриваясь к контингенту.
Чаще всего нам попадались женщины за сорок, сидевшие вдвоем или втроем за бутылкой шампанского или с бокалами пива. Были и те, кто с креветочными физиономиями запивал водку томатным соком. Мужики тоже встречались, но они почему-то сидели отдельно, занятые, судя по обрывкам разговоров, бравурными историями о том, кто сколько дамочек оприходовал. Были и парочки. На мужчин в них мы взирали с презрением: на молодых – из-за того, что им пришлось тащить девицу в кабак, на старших – из-за того, что позволили окольцевать себя.
Цены в барах сильно превышали ларечные, и я приуныл. Игорь, правда, не заморачивался. С финансами у него всегда было лучше, чем у меня. Родители-банкиры выгоднее, чем родители-инженеры.
– Женщины старше – это прекрасно. Они знают, чего хотят. Не будут ломаться, как малолетки. Мы для них идеал: молодые, неутомимые, – звучало вульгарно, и я решил дать понять это, усилив эффект:
– Жеребцы!
– Вот-вот, – Игорю даже понравилось. – Многим женщинам нравится учить молоденьких.
– Хорошо, а если эти дамочки, – я показал взглядом на соседний столик, где шептались две пухлых блондинки, – проститутки?
– Тю! Скорее они нам сами доплатят. В общем, бар – идеальное место.
Я хотел возражать то ли из-за качества женщин, то ли из-за количества денег, но Игорь таскал меня из бара в бар. Мы были, по меньшей мере, в полутора десятке мест, выпивая или уходя сразу, пока ни наткнулись на желто-красную вывеску «У Палыча».
– Давай, что ли, пожрем, а!
– Неплохо бы, но у меня с деньгами напряг.
– Угощаю!
Я не был в таких общепитовских заведениях, если не считать школьной столовой, лет десять, наверное. Выщербленная лестница вела в полуподвальное помещение, отделанное грязно-зеленой кафельной плиткой, заставленное деревянными скамейками и столами, наподобие тех, за которыми собираются пенсионеры в скверах и парках. Некоторые столы были застелены полосатыми клеенками, другие стояли голые. Солонки и перечницы тоже присутствовали выборочно. В зале никого не было.
– Слушай, а они вообще работают?
– Да. Здесь всегда так. Идем.
За стеклом в металлических емкостях чернели печеночные котлеты «По-крымски», распласталась невнятная масса, авансом превращенная в картофельное пюре «Нежность», переливалось маслянистыми пятнами, какие бывают на море, если потерпел крушение танкер, нечто борщевидное. Распоряжалась сонная женщина, напоминавшая Стивена Тайлера времен «Nine lives».
– Слушаю.
– Здравствуйте. Нам, пожалуйста, две порции пельменей «По-нахимовски» и две кружки «Севастопольского».
– Патриотичный выбор.
– Хорошо, – кивнула женщина.
Мы сели за неклеенчатый стол.
– Ты тут питаешься, что ли?
– Ага. Здесь вкусно и дешево.
– Аргумент. И так пусто?
– Да. Но, – Игорь повертел солонку, – один раз было людно. В 2004-м, когда к нам заявились «оранжевые»…
– А, тогда они еще виселицу у горсовета поставили.
– Вот-вот. Питались они здесь, чтобы далеко не ходить. Наверное, хозяева «Палыча» единственные, кто радовался «оранжевым».
– Ваш заказ.
Пельмени «По-нахимовски» плавали в ароматной жиже с добавлением уксуса, чеснока, зелени и душистого перца.
– Блюдо не для тех, кто целуется с девушками.
– Если только они не питаются здесь же. – Игорь поднял кружку. – Будем!
И мы были. Довольные, пьяные, откровенные. Игорь поднимал руку. Женщина «Тайлер» реагировала и наливала пиво. Через три или четыре кружки я просил ее исполнить «Dream on». А через шесть или семь – пел уже сам. Игорь, завывая, – «guitar!» – изображал Джо Перри.
А после начал рассказывать истории. Много историй. Я зеркалил его откровенность. И оказалось, что говорить без недомолвок – пусть и с лучшим другом – до онемения трудно. Почти невозможно раскрыться даже не перед условным Игорем, а перед собой.
Степень нашей откровенности объяснялась не выпитым. Алкоголь был лишь оправданием, прикрытием на случай, если кто-то замандражирует, включит обратный ход – тогда можно будет сказать: «Ну, нажрались, ну, наболтали…»
Каждый из нас говорил потому, что ждал этого момента. Ждал шанса, дабы очиститься. Нам почти удалось это сделать тогда. Как на хорошем психотерапевтическом сеансе. Но оставалось еще одно, недосказанное.
– Вам пора, молодые люди.
– Еще… пива!
– Пиво закончилось. Мы закрываемся.
– Уйдем, – Игорь махнул рукой и чуть не упал со стула. – Туалет где?
В первый раз женщина засомневалась. Наверное, не хотела пускать нас, но боялась, что мы обоссым стену или входную дверь.
– Я покажу.
Поддерживая друг друга, мы поднялись. Сделали несколько вихляющих шагов, привыкая. Прошли за металлическую стойку с едой и дальше по пахнущему богадельней коридору.
– Защелка не работает, – указала женщина на хлипкую дверь.
Игорь зашел первым, не закрывая. Пошатнулся и чуть не рухнул лицом на сливной бачок. Женщина матернулась. Я извинился. Зашел следом, прикрыл дверь. Держась за стены, мы поссали в две струи. Моча Игоря оказалась темнее. Позже он утверждал, что именно в тот момент ощутил, насколько мы дружны и близки.
На выходе из пельменной, в девственной тьме, не тронутой фонарным светом, мы распрощались, обнявшись, так и не договорив, не расплескав последние капли отравляющего нас одиночества.
И, возможно, то уединенное, недосказанное стало причиной нашего конфликта сегодня.
Еще звонок. Жму, не глядя, в надежде, что Игорь одумался, перезвонил, но в трубке голос Валеры:
– Межуев, ты где? Тут тя ищут.
– Кто?
– Ани Лорак! Начальство, еб, кто ж еще?
– Слушай, Валера, у меня тут проблемы…
– Подъехать, помочь?
– Нет, спасибо. Просто время…
– Слушай, брат, ты рамси там свои дела, а я прикрою…
Мне хочется благодарно пожать ему руку. Ту самую, что в наростах.
– Спасибо, брат!
Надо перезвонить Игорю. Надо, но позже. Потому что это слабость, а для убедительности важна сила. Сейчас же необходимо собраться, вернуться в нормальную жизнь. Без людей, превращенных в идеи.