Kitabı oku: «Фонтан переполняется», sayfa 7

– Мама, ты же помнишь мисс Бивор? Она, знаешь ли, приходила к нам на чай, – произнесла Корделия с важным видом.

Мама запоздало попыталась изобразить сердечность и приветливость и протянула руку мисс Бивор. Та, боязливо взяв ее, снова пробормотала:

– Маленький сюрприз.

– Да, мама, – сказала Корделия, – мисс Бивор помогла мне подготовить для тебя рождественский сюрприз.

Она самодовольно взмахнула смычком, и мама с немым вопросом указала на скрипку, всем своим видом говоря, что готова принять любой удар.

– Да, мама, – подтвердила Корделия. – Мы с мисс Бивор разучили для тебя одно произведение. Я так усердно репетировала, что даже тебе должно понравиться.

– Видите ли, мы с Корделией довольно долго занимались, – начала мисс Бивор. – Обычно, – добавила бедная женщина, поглаживая свою любимицу по волосам, чтобы показать, что упрек относится исключительно к нашей матери, а не к ней, – я беру за это дополнительную плату. Но я горжусь тем, что подарила вашей дочери эти уроки.

Еще секунду мама молчала. Ее охватила та же усталость, какую она иногда испытывала из-за назойливых торговцев или гвоздя у кого-нибудь из нас в подошве. Торговцев она выпроваживала, гвоздь забивала или выдергивала, но чувствовалось, что, сколько бы мама ни отдыхала после этого испытания, она никогда уже не станет прежней.

– Вы невероятно добры, – сказала она. – Простите, что не узнала вас, в Рождество у меня столько хлопот, что я теряю голову. Значит, вы занимались с Корделией и разучили с ней соло? – Она нагнулась и очень нежно поцеловала Корделию. – Давайте же пройдем в гостиную и послушаем. – Она придержала дверь для мисс Бивор и, обернувшись, выразительно посмотрела на меня. Я знала этот взгляд: таким образом она обычно просила нас вести себя хорошо, даже если придется сильно постараться.

В гостиной папа подробно рассказывал Ричарду Куину обо всех сооружениях в форте, а Мэри в своем платье восемнадцатого века, с собранными на макушке темными волосами, заняла единственный стул с высокой спинкой – она любила сидеть развалившись, как в сердцах говорили наши учительницы, – и читала томик «Романа в лесу» Анны Рэдклифф, подарок от папы. Я встревожилась, потому что они, похоже, не поняли, что появление мисс Бивор, которое само по себе грубо нарушало нашу традицию праздновать Рождество в семейном кругу, – еще не самое страшное.

Папа принял заторможенный вид, с каким встречал любые вызовы, брошенные ему жизнью, будь то поломка керосиновой плиты или вероятность того, что одновременно возникшая у нас четверых отечность горла – симптом свинки. Казалось, он полагал, что сможет во всем разобраться, если обуздает склонность своего ума перескакивать с проблемы на что-то более интересное. Судя по всему, сейчас он, как и я, спрашивал себя, почему у этой женщины такая желтая кожа. Мэри сидела с таким выражением лица, какое, по словам учителей, не пристало маленьким девочкам.

Мама радостно сообщила им, что мисс Бивор была очень любезна и разучила с Корделией новое соло, а еще она проявила огромное великодушие, пожертвовав своими рождественскими планами, чтобы прийти и аккомпанировать ей. Мэри, которая из вежливости отложила «Роман в лесу», снова открыла его и начала читать. Но на мамином лице отразилась такая мука, что я сама забрала книгу из ее рук, а Мэри так и продолжала смотреть туда, где только что была страница. Мама жестом пригласила мисс Бивор за фортепиано, а сама села на стул, который передвинула таким образом, чтобы скрыть свое лицо от обеих исполнительниц. Затем мисс Бивор пробежалась пальцами по клавишам, одолеваемая тем, что мы с Мэри пренебрежительно называли нервной трясучкой, а Корделия заняла место возле фортепиано и обвела комнату раздосадованным взглядом. Она жалела, что наши кукольные домики стоят на виду, и надеялась, что мисс Бивор не сочтет ее слишком маленькой из-за того, что один из них принадлежит ей. Я плюхнулась на пол; Корделия нахмурилась и дернула смычком в мою сторону, показывая, что я должна подняться и сесть на стул, но я притворилась, что не заметила. Она была бы не против, если бы и нас убрали с глаз долой вместе с игрушками.

Корделия развернулась к фортепиано, взяла ноту, положила подбородок на скрипку и подняла смычок, но потом снова опустила его, улыбаясь, словно вспомнила о чем-то забавном. Оглянувшись на мисс Бивор, она сказала приторным голоском, каким всегда обращалась к учителям:

– Они все хорошо знают эту мелодию, даже дети, один бедный старик исполнял ее на улице в Эдинбурге.

– Уж не тот ли старик, что всегда играл под окнами нашей квартиры по вечерам пятницы? – спросила мама, подавшись на стуле вперед.

– Да, мама. – Корделия улыбнулась.

Мама отвернулась. Тот старик, исключительно одаренный скрипач, был когда-то второй скрипкой в Шотландском оркестре, но, как деликатно выразилась мама, «попал в беду», лишился места и опустился на дно жизни. Когда он играл под нашими окнами, мама выглядывала в темноту, качала головой с печальной радостью, впитывая в себя музыку, и бормотала: «Бедняга, но как же чисто он интонирует!» – и звала служанку, чтобы та вынесла ему кофе и сэндвич. Корделия начала исполнять композицию, без которой не обходилось ни одно его выступление, – «Арию на струне соль» Баха. Она много раз слышала ее в безупречном исполнении и все же превратила ее в непристойный визг. Мама повернулась на стуле и пристально посмотрела на нас с Мэри, угрожая всей мощью своего гнева, если мы сейчас или позже станем насмехаться над музыкальным слабоумием нашей сестры, которое благодаря мисс Бивор стало еще очевиднее. Та сделала игру Корделии одновременно гораздо лучше и гораздо хуже: теперь ее упорные пальцы еще более явно выражали то, насколько она не понимает музыку. Мы взглядом дали маме понять, что она проявила непростительную слабость, не запретив Корделии прикасаться к скрипке давным-давно. Внезапно нам стало страшно, потому что мама засмеялась. Мы в ужасе наблюдали, как она и ее смех сражаются, словно два отчаявшихся человека на краю пропасти, ведь ни Корделия, ни мисс Бивор, да и никто другой такого не заслуживали. Она победила как раз вовремя, чтобы медленно повернуться на последней ноте, с чувством сказать: «Корделия, какой чудесный рождественский подарок» – и встретить торжествующую улыбку мисс Бивор, когда Корделия устремилась к ней для поцелуя.

– И это… – начала мисс Бивор, но тут же прервалась, чтобы вытереть глаза. – И это, – продолжала она сдавленно, – еще не всё. Она так легко разучила еще одно чудесное произведение под названием «Размышление», отрывок из оперы «Таис» французского композитора Массне. О, какое же удовольствие с ней заниматься. Корделия – ученица, которую я ждала всю свою жизнь.

Глава 5

Через три дня после Рождества, когда я в одиночестве играла с кукольным домиком в гостиной, зашла мама с письмом в руках. Остальные вместе с папой отправились на обед к Лэнгемам, мама посчитала, что и трое детей – это слишком много.

– Роуз, – сказала она, – Констанция благодарит меня за подарки, но по-прежнему не приглашает к себе и не обещает навестить нас, хотя, видит бог, я ее звала. Вероятно, что-то случилось. Я сейчас же поеду к ней. Если хочешь, можешь остаться дома с Кейт, но было бы хорошо, если бы ты поехала со мной. Я уверена, что тебе понравится Розамунда.

Я согласилась, потому что не на шутку переживала за нее. Она никак не могла переставать тревожиться за Корделию, которая после того возмутительного случая играла на скрипке по всему дому с таким видом, будто позирует для фотографии. Мы, не теряя времени, отправились в путь, и путешествие оказалось таким увлекательным, что очень скоро мы обе позабыли о Корделии. Сначала мы ехали в поезде напротив настоящего улана, одного из тех славных солдат, которые, как говорят, отличаются доблестью и носят красные кители до пояса, узкие рейтузы с лампасами и круглые шапочки набекрень, похожие на коробочки от пилюль. Потом мы поднялись по дребезжащим чугунным ступеням на станцию, зависшую в воздухе вровень с верхушками деревьев, сели в другой поезд и поехали высоко над парками, где мальчишки играли в футбол – увидев их, я почти обрадовалась, что родилась девочкой и могу заниматься по-настоящему интересными и захватывающими делами. Вскоре поезд спустился ближе к земле и поехал между темными, лепившимися друг к другу домами с задними пристройками, напоминавшими турнюры, и узкими полосками садов, которые отличались друг от друга, словно люди, – опрятные, буйные, красивые, никакие. Наконец мы прибыли на нашу станцию. В сыром гулком подземном переходе не было никого, кроме нас, и мама разрешила мне немного покричать и послушать эхо, а потом мы поднялись и очутились возле серого паба под названием «Король Пруссии». Справа и слева, насколько хватало глаз, тянулась унылая серая дорога.

– Простите, – обратилась мама к прохожему, – вы не подскажете, как пройти на Найтлили-роуд? Как, это здесь? О нет. О, только не это. О, прошу прощения, я не имела в виду, что вы ошибаетесь. Я уверена, что вы правы. Просто это так неожиданно.

Но мы стояли перед домом номер двести пятьдесят, а Констанция жила в четыреста семьдесят пятом. Нам пришлось уточнить, в какую сторону идти, у помощника булочника, который нес из фургона в лавку плетеную корзину, полную дымящихся, источавших сладкий аромат батонов. Услышав номер, он показал направо, остановился и проводил нас взглядом, когда мы пошли.

– Почему он так посмотрел? – спросила мама. – Я что, выгляжу странно?

Я ответила, что нет, хотя она, конечно, всегда выглядела необычайно худой, нервной и пообносившейся. Мама не поверила мне и ненадолго задержалась, чтобы выпрямиться, поправить шляпу и войти в роль энергичной и несгибаемой женщины. Потом мы двинулись дальше, и я безразлично отметила про себя, что Констанция живет в окружении людей, которых можно назвать «простыми». Дети из более благополучных семей назвали бы их бедными, но мы знали, что большинство из них были не беднее нас. Эти люди жили в уродливых домах на уродливых улицах, и их соседи напивались субботними вечерами, не читали книг, не играли на музыкальных инструментах, не ходили в картинные галереи, без нужды грубили друг другу, а самое унизительное – они корчили рожи и не каждый день принимали ванну. Мы не презирали их, но понимали, что им живется труднее, чем нам, и следует стараться, чтобы не опуститься до их уровня, потому я не удивилась, что моя родственница оказалась здесь; мне просто хотелось узнать, считает ли она такую жизнь сносной. Но я заметила, что мама придерживалась иного мнения. Ее это открытие привело в смятение, и, как она ни старалась отвлечься от мрачной дороги, разглядывая узоры на ноттингемских кружевных занавесках в окнах – некоторые из них и впрямь были очень красивы, – ей не удалось сконцентрироваться ни на чем, кроме своих тревожных мыслей.

– Заставлять Констанцию жить здесь – это все равно что держать сокровища короны в старом жестяном сундуке! – воскликнула она наконец.

К тому времени мама, никогда не отличавшаяся сдержанностью, начала терять терпение, поскольку, когда мы дошли до четыреста семидесятых номеров, цифры на табличках стали настолько неразборчивы, что мы не могли понять, который из домов нам нужен. Мы остановились перед самым подходящим, и меня сразу же охватило чувство, что за нами наблюдают. Хотя стояла зима, на противоположной стороне улицы приподнялось несколько оконных створок. Женщина, вставлявшая ключ в дверь соседнего дома, странно замедлилась, повернулась в нашу сторону и, несмотря на опущенную голову – ошибиться было невозможно! – покосилась на нас. Внезапно сквозь затянутое тучами небо пробился луч лимонно-желтого декабрьского солнца, и в его свете все на улице – карнизы, оконные рамы, крыльца, перила, фонарные столбы – стало таким же ярким, резким и неприятным, как ощущение чужого недоброго взгляда.

– Кажется, нам сюда, – сказала мама. – Но, возможно, лучше уточнить у той дамы, которая как раз заходит в соседний дом…

Она шагнула в том направлении, и дама тотчас же склонилась к замку и через секунду укрылась бы за толстой входной дверью, если бы, как и мы, не застыла от потрясения. Из дома, перед которым мы стояли, прямо сквозь оконное стекло вылетела кочерга и упала у наших ног. Почти сразу за женщиной захлопнулась входная дверь. Я оттолкнула мамину ладонь, заслонившую мое лицо за миг до того, как кочерга стрелой пронеслась по воздуху в нашу сторону. Мы обе уставились на окно. В одной из его секций зияла круглая дыра. Других повреждений не наблюдалось. На противоположной стороне улицы поднялось еще несколько оконных створок.

– Я пойду в дом, а ты подожди здесь, – сказала мама, напоминавшая сейчас бесстрашную орлицу.

Всякий раз, когда маме грозила даже незначительная опасность, я воображала себя высоким крупным мужчиной, ее защитником.

– Я иду с тобой, – подняла я кочергу.

Мама не стала спорить. Она часто искала поддержки у своих дочерей, что было не так уж странно для столь хрупкой женщины, для которой мужчина был не опорой, а чем-то противоположным. Кроме того, она понимала, что дети – это взрослые, страдающие от своего унизительного обличья, и в них присутствуют все качества зрелых людей. К тому же, думаю, она чувствовала, что, если мы не войдем в дом, с его обитателями произойдет что-то ужасное.

Итак, мы подошли к двери, и мама дважды постучала молоточком. Из дома донесся грохот; казалось, там швырнули и разбили тяжелый предмет. Это напугало нас несколько больше, чем вылетевшая из окна кочерга. Я покрепче стиснула ее, а мама глубоко вдохнула. Вскоре послышались шаги, и дверь открыла женщина, похожая на римскую статую. У нее были крупные, правильные черты лица и бледная, как мрамор, кожа, а ее фартук, который она придерживала рукой, собрался скульптурными складками. Она назвала маму по имени отстраненным, сдержанным голосом, а мама воскликнула: «Констанция!» – и они обнялись.

Когда Констанция отстранилась, крупные слезы оставили ровные дорожки на ее лице.

– Видишь, я не могла тебя сюда пригласить, – сказала она.

– Что ты, Констанция, кому, как не мне, это понять, – ответила мама. – И потом, ты всегда можешь приехать ко мне.

– И рискнуть привести в твой дом беду? О, ты не представляешь, как все плохо, – она говорила встревоженно, но совершенно ровно, и сейчас я уже не помню, как уловила ее волнение. – Это продолжалось восемнадцать месяцев, соседи стали судачить; полагаю, нельзя их винить. Репортеры и фотографы едва не свели меня с ума, не говоря уже о том, сколько хлопот это все доставляет. Но входите же. Входите. Ты Роуз? – Она увлекла нас в прихожую своими большими нежными руками и рассеянно поцеловала меня. Когда она наклонилась, мне показалось, что ее глаза пусты, словно у статуи. – Входите и поговорите со мной, – сказала она, снимая с мамы шляпу, – а я пока приготовлю вам обед.

– Не надо для нас готовить, – с мокрыми глазами ответила мама. – Я куплю дочери булочку. Ах, если бы я знала.

– Глупости, мне все равно надо приготовить поесть себе и Розамунде, – отозвалась Констанция. – Я так рада, что ты приехала. Я боялась навлечь на тебя неприятности, но, хоть это и дурно с моей стороны, я рада, что ты здесь.

Она отвела нас на кухню в задней части дома, и они с мамой, стоя на кокосовой циновке перед плитой, заключили друг друга в странно спокойные, но страстные объятия. Я была немало озадачена их безрассудностью, ведь человек, кинувший в окно кочергу и перевернувший гардероб или что-то такое, наверняка все еще находился в доме и, вероятно, на свободе. Меня поразило, что они застыли и плачут вместо того, чтобы как-то защитить себя, как вдруг уловила за окном движение. В нескольких метрах от дома была натянута бельевая веревка, на которой висели четыре кухонных полотенца. По воздуху проплыли три тяжелых чугунных сотейника, задели полотенца и свалились на землю. Я поняла, что именно происходит, и отложила кочергу.

– Это и есть полтергейст? – спросила я маму. Мы читали о нем в книгах того исследователя парапсихологии, Эндрю Лэнга.

– Да, Роуз, – ответила мама дрожащим от негодования голосом, – как видишь, я была права, сверхъестественные явления ужасны.

Я немного испугалась, но не слишком сильно, и постаралась сохранить невозмутимый вид, поскольку полагала, что полтергейст ведет себя так грубо, потому что Констанция живет среди простых людей, и не хотела показаться невежливой, привлекая к этому внимание.

– Если вы достаточно старомодны, чтобы есть суп в середине дня, то у меня осталось немного бульона из индейки, и я как раз собиралась приготовить рождественский пудинг, а еще есть танжерины, – сказала Констанция. – Ах, дорогая, это такой кошмар. Есть некое «Общество психических исследований»… Вот, послушайте, опять начинается.

В кладовой с верхней полки сорвался кувшин и разбился вдребезги. Нас осыпало кусочками угля сквозь открытую дверь. Что-то выбивало дробь по стенкам деревянного ящика с мукой, все громче и громче, так что на время стало невозможно разговаривать.

Когда грохот смолк, мама скривилась и возмущенно выдохнула, оглядываясь по сторонам:

– Какая гнусность!

– Мерзавцы, – согласилась Констанция. – Но люди еще больше усугубили ситуацию. Они, похоже, решили, что к этому причастна бедняжка Розамунда. Ходили за ней по пятам, как за воровкой, расспрашивали меня о ней так, словно она дурной ребенок, хотя, когда ее нет дома и даже поблизости, происходит все то же самое, а еще эти мерзкие существа одолевают ее сильнее, чем других, а по ночам стаскивают белье с ее кровати.

– Детям всегда достается больше, чем взрослым, – вздохнула мама.

– Ну, и нам пришлось нелегко, и все-таки мы здесь, – спокойно сказала Констанция.

Мама трагически вздохнула, но Констанция, не обращая внимания, продолжала:

– Проблема в том, что у Розамунды нет друзей. Тебе повезло, у тебя четверо детей, им всегда есть с кем общаться. А Розамунда – единственный ребенок, ей нужны друзья, и она могла бы их найти, если бы эти люди нас не донимали, ведь она умеет хранить секреты, но теперь все знают о нас. – Она ласково посмотрела на меня. – Но теперь, когда приехала ты, Роуз, у нее есть хотя бы одна подруга. Сходи за ней, она в саду.

– Нужно будет пройти мимо той бельевой веревки? – спросила я.

Констанция выглянула в окно и поняла, что я имею в виду. Огромная кастрюля, завернутая в газету, проплыла по воздуху так же, как до этого сотейники.

– Кастрюля для варенья, которую я на зиму унесла на чердак! – чопорно произнесла Констанция, словно та уплыла куда-то по воздуху из-за ошибки горничной. – Пойдем со мной, я покажу тебе другой выход.

Гостиная, куда она меня привела, выглядела так, будто какой-то безумец размахивал в ней топором. Констанция открыла французские окна, и мы вышли в ухоженный садик, который упирался в железнодорожную насыпь. Вдали перед вольерами для кроликов на коленях стояла девочка примерно моего возраста. С такого расстояния было трудно разглядеть что-то помимо ее синего пальто, но мне внезапно захотелось развернуться и не мешкая поехать домой. Я с тяжелым сердцем ждала, пока Констанция неторопливо звала ее своим чистым, глухим голосом:

– Розамунда, Розамунда.

Девочка медленно подняла голову, так же медленно выпрямилась и застыла неподвижно, повернув лицо в нашу сторону, но не подавая больше никаких признаков того, что услышала свою мать.

– Розамунда, иди скорее сюда, здесь твоя кузина Роуз, – позвала Констанция. Потом из кухни донесся ужасный грохот, и она поспешила в дом.

Я постояла еще секунду, а потом решила вернуться на кухню и придумать, как увести маму из этого дома. Но Констанция любезно и непреклонно закрыла французские окна за собой. Я побрела к Розамунде, которая медленно приближалась ко мне. Она двигалась настолько неуверенно, особенно на изгибах тропинки, что я засомневалась, не слепая ли она.

Мы встретились на середине сада, между лужайкой и огородом. Как только я увидела ее лицо, мое сердце забилось чаще. Розамунда не была слепой. Я сразу поняла по ее лицу, что она меня видит и увиденное ей нравится. Она не поздоровалась, поскольку не сразу вспомнила, что от нее этого ждут, но ее серые глаза распахнулись, взгляд стал приветливым, а губы сложились в еле заметную милую улыбку. Розамунда не была хорошенькой, как Корделия, или красавицей, как Мэри, но все равно казалась очень привлекательной. Белая кожа, тяжелые, сияющие золотом локоны, что струились по синему пальто, словно кудри, ниспадающие на плечи придворных дам на картинах в Хэмптон-корте. Она совсем не походила на глупых девочек, которые так нравятся взрослым. Над верхней губой у нее была глубокая ложбинка, а на подбородке – небольшая ямочка, и все в ней говорило о том, что она, как и я, как и все симпатичные мне дети, считает детство досадным и неловким состоянием. Нам приходилось носить дурацкую одежду и слушаться людей, большинство из которых мы считали глупыми и противными, нам нельзя было зарабатывать себе на жизнь, а из-за своего невежества мы не могли полностью полагаться на собственные силы. Но Розамунда легко уживалась с этими трудностями. Ее лицо излучало золотистый тягучий свет, и смотреть на него было все равно что наблюдать, как с ложки медленно стекает мед.

Когда мы дошли друг до друга, я представилась:

– Я твоя кузина Роуз.

А она сказала:

– Значит, ты одна из близняшек, которые играют на фортепиано? Боюсь, что я ничего толком не умею. Разве что играть в шахматы.

– Играть в шахматы? Но ведь это, кажется, очень сложно? – спросила я. В шахматы играл папа.

– Нет. Я научу тебя, если захочешь.

– Нет-нет, – поспешно отказалась я. – Большое спасибо, но я не люблю игры. Мне от них нехорошо.

Если точнее, это был мой кошмар. Я ненавидела проигрывать, но и выиграть никак не могла, поскольку испытывала неодолимое желание бросить все перед самым завершением игры, к тому же, если я начинала плакать из-за своей странной блажи, взрослые считали, что я веду себя неспортивно.

Розамунда нисколько не обиделась.

– Хочешь посмотреть моих кроликов? У меня их шесть. Три коричневых и три серых. Они ручные.

Она повернулась, и мы пошли в конец сада, там она достала из вольера серого зверька и дала мне в руки. Пока я восхищалась им, особенно тем, как он шевелил носиком, она сказала:

– Этого кролика и еще одну крольчиху мне подарил Берт Николс. Они мои лучшие кролики. Берт был очень добрым, его мать, миссис Николс, работала у нас приходящей служанкой, но она испугалась, когда за ней погналось ведерко для угля, и больше не появлялась. Нельзя ее в этом винить. Но это ужасно, потому что теперь мы с ними совсем не видимся.

– Неужели никак нельзя встретиться с Бертом? – спросила я с сочувствием. Больше всего в кочевой жизни нам не нравилось то, что стоило проникнуться к кому-то симпатией, как приходилось расставаться.

– Ну, он работает носильщиком на станции Клэпхем-Джанкшен, и мама обещала когда-нибудь меня туда отвести, но мы, разумеется, не знаем, когда у него смены, – ответила Розамунда.

Из дома позади нас раздался шум, похожий на слабый и злобный фабричный гудок, и мы обернулись, она медленно, а я – быстро. Мы успели увидеть, как все створки резко поднялись, занавески собрались складками, словно кто-то схватил их, а потом слетели в сад. Как ребенок, выросший в бедности, я занервничала, были ли они застрахованы.

– Боюсь, придется посадить сэра Томаса Липтона обратно в вольер, – сказала Розамунда. – Мне нужно помочь маме поставить котел. Да уж, предстоит большая стирка. И конечно, никто теперь не приходит нам помогать.

– У вас никого нет? – ужаснулась я.

В те дни только отчаянно бедные люди не держали слуг, а в нашей семье работа по дому считалась такой же опасной, как лабораторные эксперименты с кислотами, поскольку можно было повредить руки, которые следовало беречь для игры на фортепиано.

– Ну, у нас никогда не было никого, кроме миссис Николс, – ответила Розамунда. – Папа не любит, когда мы тратим много денег. С тех пор как она от нас ушла, мы пытались найти ей замену, но все слишком боятся работать у нас.

Мы уже приблизились к дому, оставалось пройти мимо занавески, лежавшей прямо поперек дорожки. Розамунда наклонилась поднять ее, и я поспешила на помощь. До сих пор мне казалось, что я взволнована, но не напугана, но, когда кто-то дернул за дальний угол занавески, поняла, что ошибалась. Мне точно не померещилось. Помню, как волосы на моей голове зашевелились, Розамунда вырвала занавеску из чьей-то невидимой хватки, мы встали лицом к лицу и сложили ее.

– Мама, наверное, очень обрадовалась приезду твоей мамы, – сказала она, когда наши пальцы встретились.

– Моя только о твоей и говорит, – отозвалась я.

– Они познакомились примерно в том же возрасте, что и мы сейчас, – сказала Розамунда. Мы посмотрели друг на друга, а потом она отвернулась и стала складывать занавеску, чтобы было удобнее ее нести. Теперь я знала точно, что понравилась ей и это навсегда, так же как знала, что нравлюсь и всегда буду нравиться маме, Мэри и Ричарду Куину. Я надеялась, что то же можно сказать и про папу, но сомневалась в этом. Я задыхалась от благодарности и хотела пообещать себе, что мое теплое отношение к Розамунде сохранится навсегда, но у меня заболела голова. При мысли о том, что ждет Розамунду дальше, я увидела летнее небо, по которому плывут сияющие облака, а над ними – ясные синие просторы, переходящие в чистый свет. Но я не позволила себе думать об этом. Мне хотелось оставаться в настоящем, хоть в паре ярдов от нас и резвилась стая демонов.

– Да, кстати. – Розамунда остановилась. – Они никогда не причиняют вреда, а только ломают и портят вещи, так что нам приходится тратить все свое время на починку и стирку. – Таким образом она говорила: «Не бойся», не подавая виду, что заметила мой страх; в последние минуты, обнаружив между собой и мамой скопище призрачных чудовищ, я и в самом деле испугалась, хоть и не так, как боятся взрослые. Позже я убедилась, что подобная манера общения была свойственна Розамунде.

Мы вошли через черный ход и, не успев зайти на кухню, услышали в ней грохот. Мама и Констанция сидели за столом с искаженными, словно от спазмов, лицами, в то время как из соседней двери в комнату летели просеиватель для муки, жестяной поддон и острое облако из столовых приборов; вилки ударялись о ложки, ножи с лязгом сталкивались друг с другом. Но стоило нам с Розамундой войти, как одержимая металлическая утварь внезапно утихомирилась. Просеиватель, поддон и все без исключения вилки, ложки и ножи медленно, словно облетающая листва, опустились на пол. Там они и остались лежать и за все существование дома больше никогда не пошевелились. Оказалось, что для изгнания злых сил всего-то и было нужно, чтобы мы вчетвером собрались в одной комнате.

Какое-то время все молчали.

Потом Констанция произнесла:

– Розамунда, выгляни в сад.

– Кажется, все спокойно. – Розамунда встала у незанавешенного окна.

– Погоди, – сказала Констанция. – Надо подождать пять минут.

Мы посмотрели на большие кухонные часы. Еще до истечения времени Розамунда выпалила:

– Мама, неужели нам больше не придется чинить вещи, которые постоянно ломают, и стирать белье, которое постоянно пачкают?

– Я все готова стерпеть, лишь бы они не стаскивали с тебя одеяло по ночам, – ответила Констанция.

– Но, мама, мне это никак не вредило, – возразила Розамунда. – И ничуть не мешало.

– Я повела себя глупо, – обратилась Констанция к маме. – Стоило пригласить тебя давным-давно, но мне было стыдно, потому что ты никогда бы такого не допустила…

– Никто не в силах справиться с этим, – тепло ответила мама.

– И я стала неуверенной в себе, – продолжала Констанция. – Я боялась, как бы твой визит не усугубил положения.

– Такое вполне могло случиться. И ты, разумеется, не хотела, чтобы дом сгорел дотла.

– Да, но мне следовало бы знать, что ничего подобного не произойдет, когда ты приедешь, – возразила Констанция.

– С чего ты взяла, что дом не может загореться, если в нем нахожусь я? – спросила мама с такой горечью, что я разглядела сквозь ее лицо обугленные руины нашего дома на Лавгроув-плейс.

– Но ведь это неправда? – ужаснулась я.

Повисло молчание. Наконец Розамунда нарушила его, указав на часы и воскликнув: «Время вышло! Время вышло!» – и Констанция рассказала, что в последние три недели им не выдалось даже пяти минут покоя, а раз благодаря моей матери наконец-то покой наступил, она знает, что отныне так будет всегда.

– Вы только послушайте, – сказала она, сложив ладони в молитвенном жесте.

Из дома не доносилось ни звука.

– Наверно, мы единственные люди в Лондоне, которые слушают тишину, – произнесла Розамунда, все рассмеялись и стали готовить обед.

Мы сели на кухне, потому что другие комнаты находились в еще большем беспорядке. У Констанции и Розамунды остались блюда с рождественского стола, и обед получился очень вкусным. Я ела суп из индейки, когда заметила, что пачка столовой соли на каминной полке перевернулась и ее содержимое ровной струйкой сыпется под очаг, укрывая пол белой пылью. Мы с Розамундой вскрикнули изумленно, но без тревоги, потому что в этом не было ничего агрессивного и злого. Наши матери резко повернулись в сторону, куда указывал мой палец, и сразу отвели глаза. Мы подумали, что они не заметили соль, и попытались привлечь их внимание, но они уставились в скатерть и стали расспрашивать нас о школе. Возможно, они знали больше, чем мы, возможно, побежденные духи, тихо высыпая на пол соль, совершали некий печальный обряд и со стороны победителей, то есть нас, было неблагородно шпионить за ними. Точно узнать уже не получится.

Завершив трапезу миндальными орехами, изюмом и марципаном, наши матери сели у огня пить чай, а мы с Розамундой ушли в сад. Сначала мы подняли с земли занавески, потом вместе вытащили на середину судомойной комнатки жестяную лохань, наполнили ее горячей мыльной водой и бросили в нее столько занавесок, сколько поместилось. Глядя, как расплываются угольная пыль, похожая на муравьев, и жирные земляные пятна, напоминавшие слизь от улиток, мы с Розамундой задумались, зачем Бог создал насекомых. После того как она замочила занавески и сложила сломанные столовые приборы и другую кухонную утварь в пакет, чтобы отнести точильщику, мы отправились бродить по комнатам. Я никогда не видела дома безобразнее. Стены не везде сходились с потолком, зато шотландская мебель из ярко-красного дерева была прелестна и напоминала цветом шкуры коров. Огромные шкафы, в которых мы обе легко могли бы спрятаться, высокие зеркала на туалетных столиках, увеличивавшие комнаты вдвое, массивные комоды с идеально чистым бельем, переложенным лавандовыми саше. Но все чистые вещи лежали кое-как, на шкафах мелом были намалеваны фигурки, на туалетном столике валялся кусок мокрого мыла, которым на зеркале нарисовали крест в круге, а под ногами постоянно что-то хрустело: то толченое стекло, то деревянные обломки.