Kitabı oku: «Биение жизни. Почему сердце – наш самый важный орган чувств», sayfa 3

Мы оперируем уже 3 часа, и операция продлится еще как минимум столько же. Начинаем согревать пациента: примерно через час его тело достигнет своей изначальной температуры в 36°. Подготавливать пока нечего. Сейчас четыре часа утра или ночи, никто из нас точно не знает, и мы ждем. Все измождены, лица у всех серые, глаза красные. Вязкая усталость липнет к потолку и грозит опуститься на нас. Я прошу своих ассистентов пойти выпить кофе, а сам тупо гляжу на датчик температуры, который мучительно медленно ползет вверх. Сердце снова начинает мерцать, и при 28° происходит дефибрилляция. Для этого к сердцу прижимают две металлические ложки, которые выглядят, как набор для салата, и подается ток. Сердце ненадолго сжимается и снова мерцает. Мы пытаемся опять. Ничего. Бог любит троицу – и сердце бьется дальше. Мы радуемся от души, хотя уже еле стоим на ногах. Мы вдруг снова бодры. Бьющееся сердце пациента, даже если оно и выглядит, на мой взгляд, слегка растерянным, заражает нас жизненной силой. Нет ничего прекраснее, чем бьющееся сердце. Спустя столько лет я в такие моменты всегда чувствую себя растроганным. Ведь это, черт побери, настоящее чудо. Я счастлив, что могу быть тому свидетелем.

Начинаются тихие разговоры, кто-то рассказывает анекдот. Мы не знаем, переживет ли пациент эту операцию, а если да, с какими повреждениями. Но его сердце бьется, и для начала этого достаточно. Более того, оно бьется неплохо, то есть у него хороший ритм. Оно как будто радуется вместе с нами.

Рыжеволосая ассистентка с грохотом отодвигает от стола металлический табурет, встает и критическим взглядом окидывает результаты операции. Зеленую простыню, которая отделяет пациента от операционного поля, она называет «гематоэнцефалическим барьером». В операционном зале царит веселье – и все залито кровью, как после резни. Анестезиолог тоже обращает на это внимание и говорит, чрезвычайно преуменьшая размах трагедии:

– Мы здесь слегка намочили. У меня уже готовы препараты, свежезамороженная плазма и все остальное. Скажи, когда давать.

Продукты крови и свертывания, полученные от доноров, такие, как красные кровяные тельца, плазма и тромбоциты, действительно понадобятся пациенту в огромных количествах.

Мы нашиваем кабель кардиостимулятора и отключаем пациента от аппарата жизнеобеспечения; сердце работает хорошо. В тех местах, где подтекает кровь (а такие места появляются из-за растущего кровяного давления), приходится накладывать одиночные дополнительные швы. Наконец мы убираем иглы и зашиваем отверстия. Спустя почти шесть часов операции и 40 упаковок продуктов крови свертываемость по-прежнему остается очень низкой. Подобная операция – это еще и битва материалов, после которой остаются несколько мешков медицинского мусора.

Мы сделали все, что смогли. Теперь пациенту нужно отдохнуть. Мы оставляем его открытым, то есть его грудная клетка набита стерильными бинтами и закрыта самоклеящейся пленкой. Иногда эту процедуру повторяют много дней подряд, пока не восстановится собственная коагуляция. А до той поры пациент остается в критическом состоянии под наркозом в реанимационном отделении.

Кровоточащее сердце

Мне, наверное, было лет девять, и я завороженно смотрел на алтарь. Из-за одного сердца я с удовольствием ходил со своей бабушкой в часовню Ванненкапелле рядом с Роггенбургом: пешком до нее было всего 10 минут. Сердце принадлежало Марии. Оно было очень красным, очень мясистым, и она открыто держала его в ладонях на уровне декольте. Сердце выглядело так, будто скрывало какую-то тайну, и казалось мне отвратительным. Но также и завораживающим, и поэтому я в буквальном смысле слова сверлил его взглядом, а бабушка опускалась на колени на скамью рядом со мной и молилась. По дороге домой она каждый раз рассказывала мне одну и ту же историю о тридцатилетней войне. Бабушка помнила ее так, будто участвовала в ней сама. Ее «МЫ» включало в себя не только ее семью, но и всю нашу деревню безотносительно времени. Солдаты разрушали и грабили. Мужественный святой отец, последний из выживших, остался в монастыре, переодевшись в крестьянина.

– Но на горе Ванненберг, там, где сейчас стоит часовня, – голос бабушки становился тише, – солдаты схватили его и повесили на дубе.

И она перешла на благоговейный шепот.

– Но Мария поспешила к нему на помощь и сделала так, что веревка его не удавила.

Я видел Марию перед собой. Она слетела с неба, ее волосы развевались, напротив груди у нее было красное сердце из плоти и крови. Сегодня я удивляюсь тому, что эта икона стала местом паломничества. В религии тоже скрыто множество тайн.

Смерть через повешение меня, мальчишку, очень занимала. Бабушка разрешала мне смотреть вестерны, а там без веревки не обойтись. Почти в каждом фильме кого-то вздергивали на дереве, часто единственном во всей прерии. Но в последнюю минуту несчастного спасали. Я знал, кто за этим скрывается, даже когда она отправляла своих гонцов в виде индейцев. В дни, когда в деревне забивали какое-то животное, я с нетерпением ждал сердца, и мне всегда нравилось есть его больше, чем все остальное. Свежайшее сердце доставали из кипящего котла, делили на части, и всем, кто стоял впереди, доставалось по кусочку.

Однажды мама подарила мне книгу о Деве Марии-помощнице в Пфаффенхофене. Это снова была она, добрая Мария: на этот раз она явилась набожной, отчаявшейся девочке. Неужели каждый человек подвергался такой опасности? Я бы не хотел, чтобы ко мне явилась Мария. Не хотел, чтобы мне в дар принесли мясистое красное сердце. Если ситуация выглядела опасной, я плотно зажмуривался, чтобы не пришлось смотреть на Марию и ее истекающее кровью сердце, когда она пролетит мимо меня. Я этого очень боялся. В гимназии Кларетинов, где я учился, мадонна тоже была изображена с открытым сердцем, пронизанным несколькими стрелами. Иногда у нее на груди было изображено лишь красное пятно, и тогда смотреть на нее было приятнее. Монашеская община называет себя «Сыны непорочного сердца святой Девы Марии». Обнаженная Мария, с оголенным сердцем, милосердная. Кларет, в честь которого названа школа, был миссионером на Кубе; 500 годами ранее испанские завоеватели жестоко расправились с ацтеками. У ацтеков тоже были странные обычаи: у человеческих жертв из живого тела вырезали сердце и протягивали его, еще бьющееся, навстречу богу солнца. Они обладали удивительными хирургическими способностями, ведь так быстро и так бережно извлечь сердце, чтобы оно продолжало биться, очень нелегко. Прежде всего, нужно стремительно вскрыть грудную клетку. Поэтому ацтеки одним разрезом рассекали кожу и мышцы на левой реберной дуге и выхватывали сердце снизу. Если все это проделать молниеносно, тогда сердце действительно еще какое-то время будет биться без мозга и тела. Оно автономно, и мне известно об этом со времен детства.

Моя бабушка жила на ферме. Ее куры свободно шныряли вокруг. По вечерам нам, детям, разрешалось искать яйца. Мне часто везло находить яйца в сарае за бочками с дизелем для дедушкиного трактора. Также нам нравилось гоняться за курами, однако мы ни одной так и не поймали, разве только почти. А бабушке это удавалось. Она стремительным движением хватала жертву, клала ее на пень и отсекала голову топором. Однажды она держала курицу за голову, а не за туловище, и затем с головой курицы в руке наблюдала, как курица от нее убегает. Птица добежала до грядок в огороде. Это произвело на меня неизгладимое впечатление, и еще долго я при слове «обезглавленный» вспоминал эту курицу. Без головы далеко не убежишь. Но и без сердца тоже.

Иерархия в сердце

Обезглавленная курица умерла, и в воскресенье ее съели. Для меня это было совершенно нормально, и никакого страха я не испытывал. Зато до жути боялся внезапных явлений Девы Марии. Больше всего меня интересовала истинная природа сердца и то, почему курица бегает без головы. Не думаю, что, будучи ребенком, я когда-либо намеревался помочь Марии и другим мадоннам, выполнив им операцию на сердце или зашив вскрытую грудную клетку. Я изучал медицину и посвятил свою докторскую диссертацию мультимедийным симуляциям сценариев пациентов с больным сердцем, которые тогда только появлялись. Сочетание медицины и технологий меня очень увлекало, в годы студенчества на рынке появились первые компьютеры; моя компьютерная игра Atari и я были не разлей вода. Спустя какое-то время в Немецком Кардиологическом Центре в Берлине я заметил, что не буду счастлив просто как кардиолог, даже если буду много заниматься технологиями и компьютерными симуляциями. Я хотел подобраться к истинному, настоящему сердцу. Через отделение общей хирургии в Мюнхене я, наконец, достиг своей цели: получил должность интерна в кардиохирургии.

На разных этапах своего профессионального пути я концентрировался на основной специальности, хирургии и становился все лучше, о чем мог судить по тому, что операции были все сложнее. Теперь мне доверяли и самые тяжелые случаи, которые изначально были связаны с большим риском: критические ситуации, почтенный возраст пациента, множество сопутствующих заболеваний, состояние после инсульта или сердце с неудовлетворительной насосной функцией.

На протяжении долгих лет я (возможно, как большинство кардиохирургов) смотрел на сердце исключительно как на насос, который частенько доставляет нам проблемы. Конечно, жизнь пациентов зависела от этого насоса, но в операционной я видел прежде всего оранжевый прямоугольник дезинфицированной грудной клетки, окруженной стерильными зелеными простынями. Мужчина передо мной или женщина? Не важно. Главное для меня – починить насос. Как любил говорить один мой коллега: я потому кардиохирург, что предпочитаю пациентов под наркозом.

Я его прекрасно понимал, ведь только так можно полностью сосредоточиться на работе. А с «остальным» пусть разбираются психологи или другие врачи.

Я знаю одного патологоанатома, который произносил еще более леденящие кровь слова: холодные пациенты мне милее, чем теплые. Для того, чтобы пациент не угодил на стол к патологоанатому, кардиохирург должен научиться сохранять хладнокровие даже в самых безнадежных ситуациях.

Кардиохирург вдвойне

Разговоры с родственниками после окончания очень сложных операций были мне неприятны. Что мне им говорить? Пациент ведь пока живет. А вот выживет ли он – покажут следующие несколько дней. Благодаря высоким технологиям в медицине после операции можно вытянуть практически любого больного в крайнем случае при помощи специального аппарата жизнеобеспечения, который называют аппаратом экстракорпоральной мембранной оксигенции (ЭКМО). Некоторым сердцам нужно время, и они отдыхают и приходят в себя в течение нескольких дней после операции. Однако многие пациенты умирают в реанимации. Каждого больного причисляют к определенной группе риска. Хирург, «производящий» слишком много необоснованных смертельных случаев, о чем открыто свидетельствует проводимая в стране политика гарантии качества, быстро выводится из операционной сферы. Статистика плотно дышит врачу в затылок, и это хорошо. Впрочем, боль в затылке можно получить и во время операции. Большинство людей понятия не имеет, насколько физически тяжела профессия хирурга. Человек стоит, слегка подавшись вперед, порой по 7–8 часов у операционного стола. Не отвлекаясь на еду, питье и не отлучаясь в туалет. Ты ведь не оставишь пациента со вскрытой грудной клеткой, подключенного к аппарату жизнеобеспечения, чтобы спуститься в столовую выпить смородинового смузи. Врач приучается забывать о своих потребностях и спустя какое-то время к этому привыкает. Все запасы жидкостей и консервов в операционной предназначаются исключительно пациенту.

Однако оно того стоит. Операция на сердце спасла миллионы людей. Они снова могут наслаждаться жизнью, чаще всего их самочувствие улучшается. Но несмотря на эти выдающиеся результаты кардиохирургия – очень трудная профессия, с издевательствами и запугиваниями в ближайшем окружении, унижениями, стрессом, громадной ответственностью, переработками, жалобами, подколками, неприятными начальниками, морем бюрократии, распоряжениями и приказами, пациентами и их семьями. На протяжении многих лет мне больше нравилось разговаривать с пациентами, нежели с их родственниками. И те, и другие хотят знать правду. Зачастую члены семьи еще надеются на «чудо», в то время как больные иногда интуитивно понимают, каковы их шансы. В итоге правду с благодарностью принимают и те, и другие.

Мне никогда не составляло труда спокойно и доходчиво уговорить пациента не делать операцию. Но с тех пор, как я снова обрел свое потерянное сердце, с тех пор, как я стал не просто кардиохирургом, а, так сказать, кардиохирургом вдвойне, в этих разговорах для меня очень многое изменилось, хотя их содержание осталось прежним. Я больше ничего не приукрашиваю:

– У вас нет никаких шансов. Вы пролежите долгое время в реанимации, и вам будет плохо. Вернетесь ли вы потом домой – большой вопрос. Вы не сможете обходиться без посторонней помощи. Будь вы моим отцом или бабушкой… Я бы не советовал вам идти на эту операцию. Я бы предложил провести время с близкими и уладить важные для вас дела.

Эти напряженные разговоры проходят довольно бурно. Своими словами я тоже затрагиваю сердца пациентов. Только для этого мне не нужно вскрывать грудную клетку и браться за инструменты. Я как человек должен открыться немного больше и по-другому, не как хирург во время операции. Мне повезло, что я знаком с несколькими кумирами и у меня есть образцы для подражания, которые поддерживали меня в стремлении говорить правду. Здесь играет роль множество факторов. Когда операция связана с большим риском для пациента, но он хочет использовать свои пусть даже самые незначительные шансы, его можно прооперировать. При условии, что перед этим мы с ним неоднократно побеседуем. Я также помню случаи, когда пациент в тяжелейшем состоянии, но готовый бороться и обладающий громадной мотивацией, переживал первые 30 дней. В кардиохирургии 30 дней – важный маркер. По нему мы определяем, что первая вершина покорена. Однако часто проходит год или даже больше, прежде чем пациент по-настоящему «осиливает» операцию физически и морально.

Мудрое сердце

Однажды пациент подарил мне книгу. Я часто получал от своих больных маленькие знаки внимания – цветы, бутылку вина или книги, которые чаще всего были как-то связаны с благодарностью и сердцем. Эту книгу я помню очень хорошо. Она называется «Путь с сердцем» и написана американским психологом и учителем мудрости Джеком Корнфилдом, который как никто другой способствовал популяризации буддизма на Западе. Обычно я такие книги не читал, но эту решил немного полистать. И не смог оторваться. Какие неординарные, завораживающие, интересные мысли! Все они вертелись вокруг сердца, которое здесь не кровоточило, не нуждалось в кислороде и которое не нужно было подключать к аппарату жизнеобеспечения – нет! Здесь сердце было мудрым. Оно было чем-то большим, чем просто насос. Оно было точкой, из которой брали свое начало любовь и сопереживание, сердечные качества, как это там называлось. А прежде сердце ассоциировалось у меня лишь с такими понятиями, как насосная функция и кровяное давление.

Эта книга что-то во мне пробудила. Мне захотелось узнать больше, и я записался на курсы медитации. Нас набралось около дюжины человек (женщин больше, чем мужчин), мы сидели на полу в светлом помещении. Пахло ароматическими палочками, мы пили чай. Как и у меня на работе, здесь много говорили о сердце, только совершенно неведомым мне образом. Я понятия не имел, к какой профессиональной области отнести данных специалистов.

Руководительница группы попросила нас открыть наши сердца.

Я подумал: «как, без анестезии?»

Мы должны были дышать сердцем.

Без трубки?

Нужно было почувствовать сердце.

Почувствовать? Сердце? То есть мое сердце? Я напрягся и заметил, что голоден. Что еще я должен был почувствовать?

Все остальные, кто сидел вокруг меня, испытывали целую гамму чувств, о чем я судил по выражению их лиц. Они выглядели так, будто им влили внутривенно по миллилитру диазепама. А я, в отличие от них, оставался трезвым. И голодным, как я понял по ощущениям в верхней части желудка. Но, помимо этого, я испытывал любопытство. Потому что хотя мы все говорили на одном языке, я не знал, что они имеют в виду. Это при том, что я кардиохирург. То есть если и был среди них специалист, то это я. Через мои руки прошли тысячи сердец.

В конце занятия каждый должен был описать, что он чувствует.

«Я очень тронут». «Я ощущаю острое чувство сопричастности». «На меня снизошла большая печаль». «Я установил контакт со своим внутренним ребенком».

Я тоже установил контакт. С сумасшедшими людьми, как мне казалось. Я оценил их случай как неизлечимый и, когда подошла моя очередь, рубанул правду:

– Я голоден.

– Это хороший знак, – ответила ведущая урока, никак не отреагировав на мою дерзость, и тепло посмотрела на меня.

В это мгновение я и сам понял: я голоден, потому что мне не терпится узнать правду о том, что происходит в насосе. Это то, что занимает меня уже несколько месяцев. Так частенько бывает в жизни. Изменения происходят не резко, а намекают о себе порой задолго до того, как сам человек сумеет их сформулировать. И вдруг человек все понимает. Потому что он это чувствует. Потому что о себе заявило его сердце.

Удар за ударом

Иногда достаточно сходить к зубному врачу. Или заболеть гриппом. Бактерии радостно заселяют сердечные клапаны, что часто приводит к их тяжелому воспалению. Это может до основания разрушить сердечный клапан, и тогда потребуется операция. Однако у воспаления сердечных клапанов бывают и другие причины. Одному молодому человеку сделали пирсинг на сосках, и они воспалились. Бактерии попали в кровоток и атаковали сердечный клапан. Молодой человек угодил в реанимацию.

В тот день у меня за плечами были уже две сложные операции. Искусственное сердце и шунтирование. В общем и целом эти операции рутинные, и пациент с шунтированием чувствовал себя замечательно. Но у больного, которому я имплантировал искусственную турбину, открылось сильное кровотечение. Такое случается. Операции на сердце – самые кровавые из всех, потому что у крови, чтобы она не свернулась в аппарате жизнеобеспечения, отнимают способность сворачиваться. И все же большая часть крови не пропадает зря: ее собирают, очищают и вливают обратно пациенту.

Вечером, когда я в первый раз за день присел перекусить, поступил сигнал из реанимации. Пациент с искусственным сердцем продолжал истекать кровью. Коллеги пока не поняли, из-за чего это происходит – вследствие нарушения коагуляции или из-за хирургического вмешательства. Во втором случае мне придется оперировать заново. Справиться с нарушением коагуляции можно лишь при помощи консервированной крови и антикоагулянтов. Одновременно мне позвонила интерн и сообщила, что родственники пациента, которому я имплантировал искусственное сердце, ожидают меня и что все они в расстроенных чувствах. Их пятеро, а супруга пациента на последних сроках беременности чрезвычайно взволнована и хочет знать, как прошла операция.

На тот момент я мог сообщить ей лишь одно: насос работает. Ее муж потерял много крови и делать дальнейшие прогнозы еще рано. Я бы с радостью уклонился от этого разговора, но общение с родственниками – это часть моей работы. Пока я шел к родным пациента, мне снова позвонили из реанимации. Состояние мужчины с воспалением сердечного клапана после пирсинга резко ухудшилось. Я начал опасаться, что он не переживет выходные. И решил первым делом позаботиться о нем.

– «Пирсинг сосков» лежит в пятой, – подсказала мне дорогу медсестра.

Это могло бы прозвучать очень мило, но в данной ситуации было не до смеха. Пациент чувствовал себя ужасно, у него развился сепсис, ему предстояла неизбежная и очень опасная операция. И медлить было нельзя.

Я уже упоминал о том, что это была пятница? Как обычно, в пятницу вечером в отделение сердечно-сосудистой хирургии поступило несколько больных в критическом состоянии: коллеги из других отделений опасались, что в противном случае их пациенты не переживут выходные. Они любят говорить что-то вроде: «А то у нас он умрет». Не знаю, откуда взялось это выражение, но уж точно мне не хочется быть виноватым, если это случится. Как кардиохирург я видел множество покойников; вероятно, у человека формируется какая-то особенная реакция, ведь все это приходится прорабатывать, и юмор помогает в том числе. Так или иначе. Или цинизм. Мы вступаем в борьбу за жизнь и сражаемся до конца за каждого пациента, даже если его не знаем, даже если до операции ни разу с ним не разговаривали. А с этим пациентом я познакомился лично и запомнил на всю жизнь.