Kitabı oku: «Песни падающих звёзд», sayfa 18
Метаморфозы молота
Первый раз это случилось, когда Марку исполнилось шесть лет. Его двоюродный брат – непоседливый и любопытный второклассник Егор – весь вечер отвлекал внимание от именинника россказнями о подарках отчима – человека щедрого и обеспеченного. В перечне шли не только популярные книжки-раскраски и большие, с метр величиной, плюшевые медведи в смешных чепчиках, но и исключительные, почти неземные роботы-трансформеры. Они могли разбираться на множество частей, чтобы после преобразоваться во что-то другое: машину, или животное, или здание, или ракету. Также Егор, бросив насмешливый взгляд на прислонённую к стене ледянку Марка, упомянул и свой снегокат – ярко-красный, с переливающейся на солнце надписью «SmallRider».
Марк старался улыбаться шуткам и по-доброму завистливо ахать, но гнетущее чувство, ранее неведомое, обдавало жаром лицо. Оно было причиной и взмокших спины и подмышек, и подрагивающих колен, и сбитого, рваного дыхания. Со стороны могло показаться, что мальчик, распаренный играми, просто устал. И именно потому обмочил новый джинсовый комбинезон с вышитой на кармане машинкой. Не успел распознать потребность.
Под смех детей и шутки взрослых Марка увели в ванную. И там он, захлёбываясь слезами, впадая в неконтролируемую истерику, попытался поделиться с мамой своими переживаниями. Что в его же праздник о нём почти позабыли, окружая вниманием только Егора. И что пластмассовая машина с тонкими, гнущимися во все стороны колёсами – главный подарок от семьи – совсем не похожа на трансформера. И что…
Но шлепок по попе, отвешенный маминой рукой, заставил мальчика замолчать. Сквозь пелену слёз от обиды, почти не различая предметы, он хотел-было выбежать из ванной, но пребольно стукнулся лбом о дверцу стоящей сбоку стиральной машины и осел. Мама же, схватив Марка за руку, резко потянула на себя и, удерживая тщетно выкручивающегося сына на одном месте, яростно зашептала:
– За какие мне грехи наказанье такое досталось? Замолчи ты уже! Что гости подумают? Пришли, называется, на день рождения, а именинник тут концерты устраивает. Вон другие ребятишки – хоть один плачет? Хоть один скулит? Конечно, у Егорки игрушек много, так он их заслужил! Умничка такой, во втором классе уже песни поёт, на плаванье ходит, стихи учит. Вон, «Покормите птиц зимой» рассказывает без запинки! Повезло тёте Наташе, ой повезло. А ты что? Вот что? – она схватила Марка за плечи и встряхнула так сильно, что голова мальчика, казалось, ещё немного – и оторвалась бы. – Бестолковый, ленивый! Ни в мяч не интересно играть, ни из пластилина лепить! Седьмой год пошёл, в школу скоро, а ты цифры с трудом различаешь! Подарки тебе? Трансформеры? Фигу тебе, а не трансформеры! Теперь и машину не получишь, раз вести себя не умеешь!
Почти выплюнув последнюю фразу, мама резко отпустила Марка, и тот, не удержав равновесие, с размаху упал на холодный пол. Сил плакать не осталось. Остался набор чувств, потихоньку заполнявших нутро с начала сегодняшней встречи с братом. И они усиливались с каждым судорожным вздохом, с каждым всхлипом. Чувство злости. Чувство гнева. Чувство ненависти.
Сплотившись воедино, они образовали нечто огромное и пульсирующее, изливающееся лавой где-то в животе. Пелена с глаз спала так же внезапно, как и появилась. Перед глазами стояло лицо Егора – противное, покрытое веснушками, радостно смеющееся лицо. Марк увидел его на миг, когда мама вышла из ванной комнаты. Егор просунул голову в щель приоткрытой двери и, показав язык, хихикнул:
– Ссыкунишка!
Марк не хотел, чтобы так произошло. Он только подумал: «Ненавижу», и на секунду ослеп, а нутро его словно разорвалось на мириады искр. А после стало легко. Стало так легко, словно кто-то наполнил тело мальчика воздухом, как воздушный шарик. Марк засмеялся, чувствуя щекотку под рёбрами и, почти мгновенно позабыв о случившемся, побежал обратно к друзьям.
Уже вечером мама пыталась успокоить свою сестру, тётю Наташу, отпаивая ту корвалолом и вытирая безустанно катящиеся по щекам слёзы. Приехавшая на вызов полиция опросила каждого гостя, пришедшего на день рождения маленького мальчика, но все они, как один, повторяли: никто не заметил, куда пропал брат именинника Егор. Он был – только что тут стоял, да-да, прямо здесь! – и вот его нет.
Пока мужчины в форме записывали номера телефонов тех, кто находился в квартире, и кто теоретически мог в неё попасть, матери тихо причитали и прижимали к себе детей, а отцы, качая головами, выпивали рюмку за рюмкой, даже не чокаясь, Марк пододвинул табурет вплотную к столу и, аккуратно ступая между тарелок с недоеденными салатами, встал в центр. А затем громко, во весь голос чеканя каждое слово, прочитал стихотворение. То самое, «Покормите птиц зимой». И ни разу не сбился.
* * *
– Вот такое дерьмо, доктор, – подытожил я, заканчивая рассказ, и сделал последнюю затяжку. Фильтр обжёг губы и это заставило меня улыбнуться. Боль отрезвляла. Раздавив в пепельнице окурок, я откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди, не переставая наблюдать за врачом. – А вы говорите: «накручиваю себя». Э, нет. Я, кажется, даже приуменьшаю.
– Марк… – Иван Дмитриевич примирительно поднял руки. – Мы же договорились. Я – не доктор, и мы не на сеансе. Я просто твой друг. Мы беседуем.
– Чтобы это была дружеская беседа, в этом помещении не хватает барной стойки, кальяна и двух-трёх девчонок в коротких юбках, – я подмигнул сидящему напротив бородатому мужчине в уродливом бежевом свитере и рассмеялся, довольный собственной шуткой.
Но врач шутку не оценил.
– К разговору об алкоголе… Мы же обсуждали с тобой, что стоит воздержаться. Он негативно воздействует на мозг, от этого могут возникнуть…
– Доктор, а ещё другом называете себя, – не сдержавшись, укорил я Ивана, и покачал головой. – Друг бы знал, что когда я пью – я добрый. А когда я добрый – то никого не ненавижу. А когда я не ненавижу, все остаются живыми.
Внимательно посмотрев на меня из-под толстых выпуклых очков, Иван Дмитриевич достал из кармана брюк вчетверо сложенный носовой платок и промокнул лоб. Мне было и смешно, и страшно: ведь стоит заострить внимание на любой мелочи, будь то блестящие в свете ламп залысины врача, или его привычка постукивать ручкой по подлокотнику кресла – и я мог почувствовать прилив раздражения, свидетельствующий о надвигающемся приступе ненависти.
И если эта ненависть накроет меня с головой, подобно плащу смерти, то никто и ничто не сможет удержать проклятье. Проклятье, способное в секунду уничтожить человека, словно он пепел, растёртый между пальцами. И только тогда меня настигнет минутное облегчение, после сменяющееся волной сожаления.
И я сам не мог ответить себе искреннее, чего желаю больше: избавления от этой дьявольской способности или от привкуса горечи на губах из-за её последствий. Лишь одно мне было ясно: если пустить ситуацию на самотёк, то однажды – лишь однажды! – я возненавижу весь мир. И этого хватит, чтобы остаться в одиночестве посреди выжженной пустоши, наполненной безликими тенями – призраками.
Иван Дмитриевич легонько хлопнул в ладони, привлекая моё внимание, и взглядом указал на часы:
– Что ж, на сегодня достаточно. Жду тебя в следующий вторник, Марк.
– Я не смогу.
– Что ж, остроумно.
– Не смогу, – медленно повторил я.
– Ты обязан прийти согласно приказу суда, – потеряв терпение, с нажимом добавил Иван, и привстал со своего места. – Иначе я буду вынужден доложить об этом, и тогда наши разговоры продолжатся стационарно. Ты же понимаешь, что ни ты, ни я этого не хотим.
Блики света заиграли на его лбу, уходя дальше, к макушке, покрытой редким пухом светлых волос, и этого хватило. Я отвернулся, изо всех сил стараясь выровнять дыхание и сердцебиение, но мощная волна обдала мои внутренности жаром, и я не смог больше сдерживаться. Лишь успел вцепиться в спинку кресла, сжимая её до болезненного хруста в пальцах, когда ядовитый шар внутри меня лопнул.
Я обречённо глянул на соседнее кресла, зная, что Ивана Дмитриевича уже не увижу. И так же обречённо вздохнул, принимая факт, что с растёкшейся внутри лавой я обрёл не только временное спокойствие, но и все воспоминания врача: касающиеся хоть работы, хоть чего-то сокровенного. Например, знания о возможностях некоторых частей его тела. В частности – заднего прохода.
Меня замутило. Последнее, чего я хотел – это знать, чем развлекаются люди, оставшись наедине с собой. Но воспоминания, всполохами возникающие в мозгу, не поддавались контролю, хотя я и пытался научиться их усмирять уже двадцать с лишним лет. Противно и тоскливо, когда тот, кому ты мог довериться целиком, внезапно оказывается самым страшным и непредсказуемым врагом. А ещё тоскливей, когда им являешься ты сам.
Тихонько прикрыв дверь кабинета, я поспешил покинуть клинику. Медсестра на посту приветливо мне улыбнулась, когда я забирал пальто из гардеробной, и мне не оставалось ничего, как улыбнуться в ответ. Она тут же откликнулась, принимая мою вежливость за готовность к малозначимой беседе:
– Какой ветер на улице, а вы без шарфа! – женщина добродушно пожурила меня, наблюдая, как я застёгиваю пуговицы. – Так и заболеть недолго!
– «Закаляйся, если хочешь быть здоров», – нарочито серьёзно продекламировал я и, сделав вид, словно только что вспомнил, попросил медсестру: – Не могли бы вы Ивану Дмитриевичу передать, чтобы он заново выписал рецепт? Не успел попросить – доктору позвонили, и он отошёл. К сожалению, – я постучал по циферблату часов пальцем, – не могу больше его ждать. Дела.
– Конечно! – женщина удивленно приподняла брови. – Куда же это Иван Дмитрич делся, случилось чего?
– Этого не знаю, – развёл я руками и, сдержанно кивнув на прощанье, двинулся в сторону выхода. – До свидания.
Но ответ уже не услышал.
Трамвай подошёл почти сразу, как только я приблизился к остановке. Приложив карту к валидатору, я дождался разрешающего сигнала и прошёл в самый конец вагона, к большому запотевшему окну. После серых стен клиники мне хотелось расслабиться, полюбоваться на жизнь, проносящуюся по улицам. Хотелось на мгновение почувствовать себя её частью, и полной грудью вдохнуть аромат осени.
Но я и так знал, что мимолётное желание, даже если и исполнится, облегчения не принесёт. Как на зло, и улицы почти не отличались от больницы. По крайней мере, цветом. Погода была слишком слякотной для октября, и некогда яркие, словно покрытые позолотой листья, собранные дворниками в небольшие кучки по бокам от проезжей части, превратились в однообразную кашу.
Удостоверившись, что пассажиры заняты своими мыслями, я боком прислонился к углу вагона и, задрав рукав пальто, оголил руку. От предвкушения заныло под ложечкой: смесь из боли и радости, ожидающая меня впереди, придавала сил на ещё один день.
Я нащупал в кармане зажигалку и, достав её, чиркнул колёсиком. Мне нравилось думать, что здесь, среди всех этих людей, я могу гореть, – и не причинять вреда. Они даже не догадывались, насколько тонка грань, отделяющая их от смерти – и этой гранью была моя кожа.
Пламя затрепетало под потоком воздуха. Поднося его к внутренней стороне предплечья, я сцепил зубы и, чтобы сдержать стон, мысленно начал рассказывать себе о происхождении каждой из отметин. А их было уже семь.
Первая – розовый кружочек с размытыми краями – была самой старой. Я носил её с десяти лет. С того момента, как мама, с которой мы перешли в стадию взаимных обид и упреков из-за моих увлечений миром видеоигр, вышвырнула из окна четвёртого этажа уже раритетную на тот момент Sony PlayStation.
Я собирал с асфальта разломанные диски, глотая злые слёзы под приглушённые крики из квартиры:
– Лентяй! Никакой помощи от тебя! Я не только приставку, я вообще все вещи выкину! А тебя дома запру, новый замок в дверь врежу и ключ выброшу! Может, тогда за ум возьмёшься!
Мне хотелось ответить на обвинения, убедить, что я хочу помогать, но не могу. Не могу, потому что любая моя помощь сопровождается язвительными комментариями и недовольными вздохами.
Наблюдавшие за тщетными попытками собрать разбитые диски соседи, наконец, разошлись по своим делам. Некоторые из них осуждающе качали головой, другие сетовали на воспитание, третьи тихонько обсуждали метод наказания.
Мама показалась в окне. Она погрозила мне кулаком. После новой порции обвинений меня на мгновение ослепило от ярости. Униженный и оскорблённый, я не смог сдержаться. Только подумал, как сильно ненавижу мать, и в ту же минуту меня с головой накрыл восторг. Тело стало почти невесомым, а в голове прояснилось.
Но после пришёл страх. Он возник резко, словно по щелчку пальцев, вместе с воспоминаниями о пропавшем несколько лет назад брате. Но воспоминания эти были определённо не моими: я видел лицо тёти Наташи, слышал разговор отца с полицией, плакал, укрывшись одеялом с головой… Перелистывал собственный дневник и чувствовал огорчение, или рассматривал себя спящего со стороны, ласково поглаживая по голове.
Эти воспоминания принадлежали маме. Я судорожно сглотнул, боясь даже поднимать голову на раскрытые окна в нашей квартире. Криков слышно не было – то ли мама успокоилась, то ли…
Почувствовав, как кожу покрывают мурашки, я бросил собранные диски обратно на землю и, не теряя ни секунды, побежал как можно дальше от дома. Я ощущал себя диким зверем, вырвавшимся из клетки. Одиноким. Обречённым. С нарисованной на спине мишенью. Зверем, которого ждёт только один путь – усыпление.
Три дня я жил у друга Серёжки. Его воспитывала бабушка – женщина дородная и неимоверно добрая. Она кормила нас по утрам тончайшими блинчиками, поливая их ароматным черносмородиновым вареньем. А вечерами, укутавшись в пуховый платок, она садилась в старое кресло и рассказывала о войне. Мы лежали на разложенных на полу подушках, прихлёбывали горячий чай с лимоном и переживали за солдат.
Вечером четвёртого дня зазвонил телефон. Бабушка Серёжи подняла трубку и долго молчала, внимательно слушая собеседника. А затем повернулась и тихонько позвала меня. Когда я подошёл, она обняла меня на удивление крепкой рукой, и принялась баюкать, приговаривая:
– Бедный, бедный мальчик. За что же тебе такой, ох, за что…
Так я узнал, что мама исчезла. Хотя уже и сам догадывался. Ночами, подолгу лёжа в кровати без сна, я видел незнакомые ранее образы: лица чужих людей или случаи, со мной никогда не происходившие. Видел и ночь, когда меня зачали. И день, когда родили. И вечер, когда я собирал разбросанные диски от игровой приставки.
Последний образ был самым ярким и чувственным. В тот момент мама испытывала такую боль, такое сожаление, что щемило сердце. Далее же наступала темнота. Впрочем, возможно, я просто засыпал.
На кладбище я не разу не сходил, понимая, что под земляным холмиком, украшенным искусственными цветами, никого нет. И поговорить с мамой, попросить у неё прощения за всё я не смогу. Это сподвигло меня на создание собственного кладбища на руке.
Затем появилась и вторая отметина: из-за Бима. Я снова не успел остановить себя, когда бело-чёрный пёс, проживающий в старой, наспех сколоченной будке в нашем дворе, набросился с лаем. Он не признал меня из-за старости и слепоты, и даже чуткое обоняние его подвело.
В тот день меня отчислили из колледжа за постоянные прогулы. И я злился совсем не на Бима. Но когда повернулся в его сторону, то моему взору открылась только жалобно звякнувшая о край железной миски цепь. Бима больше не было. Из-за меня. Из-за моей неспособности сохранять спокойствие. И мне не с кем было поделиться этим.
В свои восемнадцать я решился на встречу с экстрасенсом. И с гадалкой. И со знахарем. На последнего я рассчитывал больше всего – очень уж его советовала бабушка Серёжки. Но все эти люди остались лишь метками на моей руке, когда я понял, что им были нужны только деньги. Никто из них и не собирался помогать. Никто из них мне не верил.
В течении следующего десятилетия я замыкался всё сильнее, пытаясь изолироваться от людей, чтобы защитить. Лишь единожды сорвался на продавщицу. Она обругала меня, когда я пытался выяснить причину неправильно расположенных ценников. Обозвала. Оскорбила.
И тогда я, покинув магазин, всерьёз задумался о самоубийстве. Весь мусор чужих воспоминаний, смешиваясь друг с другом, сводил меня с ума. Они кружились в голове, безустанно напоминая о случившемся. Чужие судьбы, чужие жизни. Никому уже не нужные. Но я никак не мог избавиться от них.
А год назад на меня напали. В темноте ночи, вынырнув из переулка, меня ударил по голове семнадцатилетний пацан. Они с дружками поспорили: смогут ли ограбить человека. Молодость зачастую идёт рука об руку с глупостью, а глупость – с безнаказанностью. Но по воле случая первым, кто оказался рядом с новоявленным бандитом, был я.
Его товарищи, прячущиеся в кустах неподалёку, повторяли в полиции одну и ту же версию: я посмотрел на парня, и тот исчез. Просто испарился, не оставив следов. Повторяли они это шёпотом, испуганно поглядывая в мою сторону.
Им, конечно, не верили. Но я признался. Следователь не день и не два опрашивал меня. Поднял все документы, все дела прошлых лет, но никаких доказательств моей причастности не нашёл. А может, и не особо искал.
И тогда я решился: поведал о своём проклятии, в надежде, что окажусь в пожизненной изоляции. Но суд признал меня невиновным и лишь обязал к посещению психиатра. Будто бы это могло кого-то спасти.
Поймав недоуменный взгляд стоящего неподалёку мужичка, я поспешно одёрнул рукав и вышел на ближайшей остановке. Сев на скамейку, я невидяще уставился вдаль, с печалью осознавая, что больше не чувствую успокоения от ожогов. Ничто уже не могло хоть немного усмирить мой гнев.
Я снова почувствовал тошноту: было противно от одной мысли о собственной беспомощности. В тот момент концентрация ненависти достигла своего предела. И мне не оставалось ничего, как, собравшись с последними силами, зажмуриться.
С надеждой и сожалением я подумал, что через мгновение окажусь в совершенно пустом мире. Что ничего не окажется вокруг: ни животных, ни птиц, ни людей. Все они исчезнут из-за приступа неконтролируемой ярости. Как исчезли другие.
Но когда открыл глаза, то увидел, что всё осталось на своих местах. Ничего не изменилось. И только тогда я всё осознал и рассмеялся в голос, не опасаясь быть не понятым. Ведь больше, чем весь мир, я ненавидел только себя.
От громкого смеха стая птиц испуганно сорвалась с насиженных мест на дереве, я обратил внимание на присевшего рядом человека. Это была молодая женщина. Улыбающаяся, счастливая и очень красивая. Моя мама. С виду она была одного возраста со мной, но одежда казалась вполне современной.
Замерев в нерешительности, я просто наблюдал за ней. Пока она, печально улыбнувшись, не заговорила первой:
– Сынок… Это ты? Правда ты? Я так скучала…
– Мам… – я с трудом разлепил губы и, вздрогнув от внезапного порыва ветра, протянул руку. Мне казалось, что я не смогу дотронуться – рука пройдёт сквозь призрака. Но вместо этого я почувствовал мягкость кожи и тепло тела. Мама была живой.
Осторожно обняв меня за плечи, мама еле слышно прошептала:
– Мне жаль, мне так жаль, что я вела себя как сука. Я слишком часто сравнивала других с тобой. Слишком часто была несправедлива. И забывала, что не должна пытаться исполнить свои мечты через тебя. Ты ни в чём, ни в чём не виноват, сынок, просто знай это, – она заплакала и, ослабив объятья, чуть отодвинулась.
– Скажи… – я запнулся и схватил маму за руки, боясь, что она снова исчезнет. – Почему ты здесь? Ты выглядишь чуть старше меня… Как это возможно?
– Милый, – мама снова тепло улыбнулась и сжала в ответ мои ладони, – только сейчас я могу делать то, что захочу, не прилагая никаких усилий. И я здесь, потому что мне это нужно. Но главное – тебе это нужно. Ведь нас всегда окружают только те люди, в чьём присутствии мы действительно нуждаемся, даже если не подозреваем об этом.
– Прости меня, – пробормотал я и, уже не сдерживаясь, тоже заплакал. – Я не хотел… Я не мог. Я устал.
– Я подарила тебе твоё имя. «Марк». Знаешь, как оно переводится? «Молот». Знала, что ты станешь сильным и крепким, разбивающим любые преграды на своём пути. Молот не может стоять без дела – он создан, чтобы разрушать. Что ты и делал, как умел, не получая родительских советов. Я не смогла стать тебе той матерью, которую ты заслуживаешь. Не смогла защитить в тот момент, когда ты в этом нуждался. – Она поправила мне волосы, зачесала их, а затем погладила по лицу. – И уже не смогу этого исправить. Но я очень хочу попробовать стать тебе другом. Который поможет и поддержит, что бы не случилось. Ты дашь мне хоть один шанс? Позволишь помочь?
Заметив мою растерянность, мама отвернулась и, чуть помедлив, показала зажатый в руке предмет. Я замер, не веря своим глазам, и не решаясь дотронуться до него. Первый раз в жизни мне удалось почувствовать абсолютное спокойствие. Первый раз в жизни я был счастлив.
Ветер подхватил с грязного мокрого асфальта газетный листок. Закружил его в танце, растрепал, а после беспощадно бросил на стекло трамвайной остановки. На ней никого не было, не считая лежавшей на сидении детской игрушки в виде робота-трансформера.
