Kitabı oku: «Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том», sayfa 5
Глава II
Торжества в честь герцогини Юноны
Бог создал всех живых тварей неравными – значит, неравенство являлось богоугодным порядком, а духовный закон разделял людей на три общности с правами и на бесправных бродяг. Женщины равных прав с мужчинами не имели; все, кроме вдов, нуждались в покровительстве отца, супруга или опекуна, на худой конец, работодателя, зато, благодаря замужеству, могли улучшить свой статус. Мужчине возвыситься было куда как сложнее, и лишь аристократ свободно выбирал, кем ему быть: воином, мирянином или священником. Воинский путь обещал почет, благосклонность красавиц и расширение земельных угодий. Титул же подразумевал владение не только землей, но и закрепленными за ней землеробами – хватало захудалой деревушки с десятью дворами, чтобы стать бароном (благородным человеком). Выше барона стоял граф – глава округа, еще выше маркграф – глава приграничных земель и вождь своего войска, далее герцог – вождь над графами и баронами своих земель, потом принц – прямой наследник монарха, и венчал всё король, точнее: он стоял первым перед Богом и держал ответ за всех своих подданных. Старший сын герцога получал титул графа и округ, маркграфа и графа – титул барона и надел земли, барона – «титул учтивости» без владения землей. Все младшие сыновья сами завоевывали или заслуживали вотчины, дочерям аристократов доставался титул учтивости, причем, старшей дочери – самый высокий. К примеру, дочь Альдриана Лиисемского родилась первой его наследницей и получила титул герцогини. Чтобы не путать жену и дочь, двух герцогинь, в этом случае дочь называли по титулу и по первому имени, то есть – «герцогиня Юнона», а женам властителей зачастую давали прозвища, как и их мужьям.
Кроме кантона Сиренгидия, земли Орензы состояли из пятнадцати графств, десять из которых соседствовали с рекой Лани, и еще из трех герцогств: из южного Лиисема, из болотистого Еле́ста на северо-западе со столицей в Иде́рданне и из холмистой Марти́нзы в центральной части страны, ограждавшей Лиисем с севера ожерельем из коварных оврагов и топей Гиблого леса. Единственная дорога от Лани на Элладанн шла по ущелью через городок Калли́, через крепость Тронт в предгорной долине и, далее, через Но́нанданн – крупный город с населением в сорок тысяч человек. Городом же считалось поселение с управой, мирским судом и храмом, обнесенное стенами и требующее плату за вход. В основном города Меридеи были небольшими, в них насчитывалось от тысячи до пяти тысяч обитателей, а всего в городах проживало не более одной сотой части от населения страны. Многолюдные города возникали на торговых путях – трактах. Нонанданн, принадлежавший королю Орензы, как раз вырос на перекрестке двух дорог: Западный тракт вел к Луве́анским горам, Южный тракт шел к южному побережью через Элладанн, Ми́ттеданн и городок у серебряных рудников, Фо́льданн.
Прямо за Нонанданном начиналось богатейшее южное герцогство – Лиисем. Меридейцы говорили так: «Если Бренноданн это Белый Король, то Лиисем – самый яркий рубин в короне Орензы». Лиисемцы же верили, что этот край благословил сам Бог: здесь были лучшие пашни и соляные прииски королевства, фруктовые сады и пастбища. Лувеанские горы давали песчаник, известняк и мрамор, Ве́ммельские горы – железную руду, медь и золото. Леве́рнский лес славился ценной древесиной, южное Хине́йское море – крупной рыбой, перламутром и красным кораллом.
Лиисемцы напрочь позабыли о голодных временах, однако в летописи можно было прочесть, что до двадцать седьмого цикла лет эти земли раздирали междоусобные войны, тогда как южное побережье страдало от набегов безбожников из Сольтеля. Всё изменил Олфо́бор Железный. Он изгнал сольтельцев и объединил враждовавшие кланы; и пришел этот рыцарь из Южной Леони́и, из некогда могущественного, полуварварского королевства Антола́. (Здесь же стоит пояснить, что «варвар» – это не дикарь, а чужеземец; варвары жили в двух Варвариях, но также меридейцы могли назвать варваром любого иноземца из Меридеи со странными, пугающими обычаями).
Олфобор Железный не был меридианцем, но принял веру, женился на дочери короля Орензы и присягнул тому в верности. Он же основал новую столицу Лиисема – Элладанн. Древний летописец так написал об этом прославленном воителе: «С незлобивым нравом и чуждый стяжательства, зная, как ратовать, а как мир беречь, явил он и воинский гений, и державный». За то, что безбожники перестали угрожать Святой Земле Мери́диан, Олфобор Железный получил в награду право дополнить меридианским крестом свой герб, Оренза стала единственным королевством в Меридее, поделенным на две епископии, в Элладанне разместилась резиденция епископа.
Конечно, многие местные кланы были недовольны правлением антола́нца, но Олфобор Железный смог сохранить власть и передать ее потомкам: на одних аристократов щедро пролились милости, другие были казнены. Именно с той поры права владения землей еще усложнились, и у нее стало сразу множество хозяев. Над всеми по-прежнему стоял король и от всех своих аристократов-слуг он получал дань, но другой воин первого ранга (принц, герцог или маркграф) мог жаловать титул и земли из своего домена в лен или в феод новоявленному аристократу, а тот мог продавать кому-то еще участки, при этом не теряя главенства во владении землей, как не терял ее и герцог, и король. Титул, как правило, получали или наследовали вместе с воинской повинностью, и тогда имя у аристократа в Орензе заканчивалось на «ннак», что означало «на наказе». Отобрать титул можно было лишь за вероломство, за нарушение клятвы подданного, оттого с детских лет аристократов учили держать слово и не разбрасываться обещаниями. Рыцари, в свою очередь, имели право не присягать на верность даже своему королю, следовательно: воздерживаться от участия в его войнах, несмотря на воинскую повинность.
И у незнатного орензчанина окончание родового имени часто указывало на то, что его предки были славными воинами (окончание «ак» говорило о хороших заслугах, «нак» – о высоких, «ннак» – о героических). Но у большинства незнатных мирян имена в Орензе заканчивались на «о», как «Ботно». Если имя аристократа заканчивалось на «онт» – это переводилось как «он от тех-то земель»: такое окончание имели придворные, получившие титул без воинской повинности. В иных королевствах Меридеи родовые имена также рассказывали историю и статус семей, а могли не говорить ни о чем, например: все санделианцы, знатные или нет, имели окончание имен на «ро». Альдриан Красивый унаследовал имя древнейшего антоланского рода, дававшее ему право на королевскую власть, но лиисемцы предпочли забыть о чужестранном происхождении своих герцогов: вместо Альдриан Валаа́дж, говорили просто – Альдриан Лиисемский. Его жену прозвали Терезой Лодварской, так как она была дочерью короля Лодвара, соседнего с Лиисемом королевства.
________________
Маргарите оставалось надеяться, что и поломку часов дядюшка Жоль когда-нибудь забудет, правда, ей хотелось, чтобы это случилось не через дюжину циклов лет, а намного раньше. Пока же она старалась не попадаться ему на глаза. Убираясь в доме, девушка прокрадывалась из комнаты в комнату с метлой и тряпкой, словно воровала у Ботно их пыль. Быстро и с чувством вины Маргарита одна кушала в кухне, тогда как все остальные домочадцы веселились в обеденной. После вечерней трапезы они собирались в гостиной, а она уходила в свою спаленку под лестницей. Там ее развлечением стали мечты о том, что всё наладится. В ночь своего дня рождения она пожелала, чтобы часы с принцессой починились, чтобы ее саму забрал отсюда тот прекрасный человек из стихов Филиппа, чтобы она перестала наносить урон семье Ботно и чтобы любимый дядюшка ее простил, ведь сердце Маргариты болело из-за того, что ее второй отец с ней не разговаривал. Если они случайно встречались, дядя Жоль словно не замечал свою единственную дочку по сердцу.
Маргарита не ожидала, что ее отпустят в город, на торжества в честь рождения герцогини Юноны. В благодаренье, пятнадцатого дня Нестяжания, ее оставили молиться дома, но по возвращении из храма Жоль Ботно, его супруга и Оливи куда-то засобирались, Филиппа они взяли с собой. После их ухода Синоли гордо зашел в полутемную комнатушку сестры.
– Ну, чего я обещивал! – радостно изрек он. – Мой тебе дар! Я смог их уболтать, и тебе дозволили пойти со мной на площадь.
Маргарита мгновенно подскочила, взяла маленькое зеркальце на ножке и, приставив его на умывальный столик к стене, начала прихорашиваться: расчесывать длинные, непослушные волосы, заново плести косу и примерять красный «выходной» чепец, какой она берегла уже две восьмиды ради особенного случая. Синоли сидел на ее кровати, нетерпеливо вздыхал и раздраженно охал.
– Давай мухой шустри, – торопил он ее. – Беати уж назаждалася. Зачем чесалась, если чепчик напялила?! – искренне изумился Синоли, наблюдая, как сестра прячет под чепец косу. – Ни волоска всё равно не видное!
– Неправда, я выпустила пару прядей у лица, – пританцовывая от счастья, ответила Маргарита и, поочередно прикладывая косынки к шее, стала глядеться в ручное зеркальце.
Выбор косынок был скудным: бледно-голубая или болотно-зеленая, – и ни одна из них не подходила к красному чепцу, похожему на шаперон-капюшон, без пелерины, зато с большим отворотом у лица.
Синоли зарычал:
– Ну чё ты всё вертишься?! Почто тебе платок? Там жара наинесусветнейшая!
– Но, Синолиии, у меня всего одно платье, и я в нем всюдова хожу, – жалобно ответила его сестра. – Я хочу быться красиве́е…
– Зачем?! Герцог Лиисемский как усмотрит тебя на жарище в зимнем платке, так влюбится? Немедля разведется с Терезой Лодва́рской, как с прежней супругою, и женится на тебе, дурочка? – издевался Синоли: из всех мужчин, кто знал Маргариту, он один не замечал ее расцветающую красоту. – С нами будет только Нинно, так что хорошиться тебе не перед кем.
– Нинно! Ты чё мне сразу не сказал?!
– Я его не звал, но он завсегда является с сестрой! Встает меж нами: вот так мы и гуливаем! Слухай, – понизил голос Синоли, – ты это… поулыбайся ему, что ли… Авось он хоть с мушку на тебя отвлечется.
– Так вот зачем ты меня берешь! – гневно воткнула руки в бока Маргарита.
– Да! – с сарказмом подтвердил Синоли, сорвал с ее шеи косынку и потащил за руку из дома.
________________
Горожанки Элладанна сменили будничные коричневые одеяния на убранства всевозможных цветов: от весенне-нежных до по-летнему ярких. Стараясь усложнить свои платья, они заворачивали спереди подол за пояс, приоткрывая контрастную нижнюю юбку и висящий на длинном шнурке вышитый кошелечек. Из головных уборов у замужних женщин пользовались почетом пышные сооружения из колпаков-кубышек и платков, а также чепцы с домотканым кружевом; юные девушки-невесты, хвастаясь длинными волосами, носили венки или обручи поперек лба. Дородные торговки из ремесленных кварталов так сильно стягивали и поднимали грудь, что она плыла впереди них, как нос корабля. Дамы из центра города одевались скромнее, но выглядели даже привлекательнее, – их благопристойные платья будто говорили: «Я скромна, оттого что крайне красива, – вот и прячу себя от недостойных глаз». Маргарита, разглядывая модниц Элладанна, с досадой думала о том, что всё же надо было взять косынку и не слушать брата: пусть ее мучила бы жара, зато она стала бы выглядеть праздничнее. Девушка стыдилась своего заношенного платья из грубого льна, висевшего на ней мешком; ей казалось, что все вокруг замечают штопки на ее одежде. Но, конечно, проходившие мимо мужчины замечали только Беати: в простоватом зеленом платье с укороченной юбкой она, яркая и улыбчивая, оказалась краше всех встреченных дам. Ладную фигуру южанки не испортил бы даже светло-коричневый мешок, какой носила Маргарита. Беати не боялась солнца и не прятала лица, – в это благодаренье она распустила волосы, и они, сияя роскошным отливом, каштановой лавиной текли по ее спине. Тонкая косичка поперек лба, сплетенная из ее собственных волос, украшала голову небогатой красавицы. А рядом с сестрой, впереди Маргариты и Синоли, широкими шагами мускулистых ног ступал Нинно.
Беати и Нинно достались от родителей одинаковые карие глаза, полные губы, смуглая кожа и темные волосы. Эти брат и сестра имели красивые, открытые лица, и если бы Нинно родился девушкой, то выглядел бы в точности как его сестра, – настолько они были похожи. И всё же получились разными: Беати, рожденная летом, всегда улыбалась, лучилась любовью и радостью, ее «зимний» старший брат мало разговаривал и вечно хмурился, из-за чего его недолюбливали в квартале, но и боялись.
«Надо же так человеку не свезти: народиться в Юпитералий, – думала Маргарита, глядя на могучую спину кузнеца. – Правда, Нинно народился в мой самый любимый день в годе, но ему-то от этого не легче́е! Мои три Порока в кресте – это ерунда в сравненье с невезением того, кто не может праздновать свое нарожденье. Никогда! Жуть… Вот отчего он угрюмый – ему никогда даров не задаривали. В Юпитералий Дьявол на два дня выпускает из Ада грешные души, и те понуро сидят у своих останков, ожидая подношений, – это празднество мертвых и живых не чествуют. Народиться в Юпитералий так же худо, как и в Судный День – в последний день года тоже нельзя пиршествовать и веселиться, лучше́е всего сутки ничего не кушать. А народиться прям ночью, в Темную Ночь, даже жутко… Еще плохо народиться в Великие Мистерии – раз в четыре года тебе принимать дары… Но Нинно еще таковой смурый, затем что его гуморальные соки – это черная желчь и слизь. Он имеет высшую точку холода, как тетка Клементина, – вот он и спокойный, и мрачный… Мой же гумор – влажный и горячий, кровяной. Из-за этого я часто лью слезы и краснею, а Нинно, наверное, никогда не плакал и не краснел… Зато Нинно народился в новолуние, и у него лишь один Порок в кресте – Чревообъядение. Кушает он, конечно, мнооого… А еще он народился в месяц Феба, значит, имеет склонённость к искусствам и тонкостя́м всяковым, и если бы народился в семье богачей, то кто знает – колечко-то эким красивым вышло! Да и на подмостках он вроде недурен… Интересно, в этот Меркуриалий он вновь будется Дьяволом в мистерии или ему хоть раз дадут иную маску? Кроме того, он еще народился в восьмиде Веры, и это даровало его плоти склонённость к высоким чуйствам – если он полюбит, то вознесет свою любимую до Небес. А еще Филипп таковым же будется… И герцог Альдриан Лиисемский тоже народился в восьмиде Веры».
Маргарита всё свое отрочество боялась Нинно – раньше он казался ей великаном, даже людоедом из Варварий. Навещая Беати, она часто встречала Нинно, выходившим из кузни: черного от копоти, как демон Ада. В передней своего дома, у сундука, кузнец снимал кожаный передник и рабочую рубаху. Раз десятилетняя Маргарита натолкнулась там на него, когда он умывался, и увидела его мускулистый, словно отлитый из матовой бронзы торс. Никогда и ничуть Маргарита не желала проказничать в его доме, но когда она играла с Беати, то девочки увлекались и обязательно что-нибудь случайно портили. Маргарита лет до тринадцати ужасалась, что Нинно в этот раз уж точно разорвет ее своими ручищами, однако он, уставший и не говоривший ни слова, молча обедал, слушая оправдания девчонок, потом принимался чинить то, что они сломали. Беати твердила подруге, что ее брат очень добрый, вот только Маргарита сомневалась в ее словах. С одной стороны, Нинно беспокоился, кушала ли Беати вовремя, покупал ей всё необходимое и защищал ее. Он имел доходное ремесло кузнеца и унаследованное место в гильдии ковалей, но так как был холост и содержал всего одну сестру в возрасте невесты, которую мог выдать замуж, то получал от гильдии самые недоходные заказы, к тому же в год выплачивал податей и сборов почти на две золотые монеты. На оставшиеся скромные средства Нинно ухитрялся баловать сестру – маленькой Беати он дарил гравированные листы со сказками, а повзрослевшей давал деньги на полотна для нарядов и на мелочную лавку. С другой стороны, из-за холодного гумора Нинно скупился на чувства и никогда их открыто не проявлял. Ни разу Маргарита не видела, чтобы этот «великан» обнял Беати или сказал ей что-то нежное. Синоли и Филипп, хоть занимались в первую очередь собой, могли подойти, поцеловать сестру, обнять или сказать пару добрых слов, отчего у нее теплело на сердце.
В целом, Маргарита нечасто покидала дом, еще реже свой квартал; без сопровождения тетки, Синоли или дяди ей не дозволялось выходить в город, тем более появляться на улице после заката, ведь ответственность за незамужнюю девушку лежала на ее семье. Поэтому сейчас она с жадностью смотрела по сторонам, восторгаясь всем подряд: каменными домами на богатой Северной дороге, черепичными крышами, шпилями с флюгерами, расписными окнами-эркерами и резными ставнями, но прежде всего нарядами горожан. Тогда как все женщины носили длинные платья и удивляли лишь головными уборами, мужчины одевались куда вычурнее, ярче и смелее: несуразные шляпы, пестрые узкие штаны, нарочно неправильно надетые шапероны или камзолы… Молодые холостяки наряжались особенно броско. Нинно в свои двадцать четыре года еще не женился, но не имел склонности к щегольству и носил одну и ту же невзрачную одежду. Тем удивительней он выглядел в это благодаренье: Нинно предстал непривычно чистым, выбритым и коротко подстриженным. На нем краснел новый камзол длиной до колен, сильные ноги обтягивали синие и тоже новые штаны, голову покрывала маленькая шляпа с отогнутыми полями и перышком сзади. От него даже пахло какими-то цветами.
«Все в новье! – грустно думала Маргарита по пути к Главной площади. – Даже у Синоли, похоже, новая рубаха. И этих бурых холщевых сапогов, длинных как чулки, я не припомню. Ну хоть чепец-то у меня новый, и сразу видно, что он-то еще ненадёванный».
________________
В будни, то есть кроме календ, благодарений и торжеств, Главную площадь занимал рынок. С севера площадь замыкал второй главный храм города – храм Возрождения, вмещавший (вместе с Главной площадью) до сорока тысяч прихожан, – исполин, овитый каменным кружевом, вздыбивший спину багряными шатрами-пирамидами, протыкавший небо тремястами шестьюдесятью пятью шпилями и строго поглядывавший витражными окнами в стреловидных арках. Перед храмом находилась огороженная колоннами устрина (место для прощания с усопшими), но именно ею пользовались, когда предавали огню тела аристократов, богачей или наместников герцога Лиисемского, – в такие дни рынок опять закрывали. Внутри храма один сатурномер показывал времяисчисление Элладанна, другой – Святой Земли Мери́диан. В последнем, отмеченным меридиа́нской звездой, а не крестом, нуждались раз в тридцать шесть лет. Когда в полночь Великого Возрождения северная стрела меридианской звезды указывала на первую минуту, первый час, первый день Веры и первый год, по Элладанну разносился звон колоколов. Коленопреклоненные, молившие о чуде горожане начинали рыдать от счастья, зная, что раз они еще живы, то Божьему Сыну опять удалось развести Солнце и Луну. Люди возносили хвалы и радовались, что их спаситель возродился.
С запада и востока Главную площадь ограждали нарядным забором несоразмерно вытянутые по высоте и сжатые по ширине, теснившиеся друг к другу дома зажиточных торговцев; на первых этажах размещались их лавки, на вторых-третьих этажах проживали семьи дельцов. Здесь любил селиться и патрициат – властная верхушка Элладанна из сотни наиболее богатых горожан незнатного происхождения. Патриции возглавляли сразу несколько родственных гильдий и должны были работать ради их блага, но на деле они так писали законы, что обогащались сами. Маргарита с завистью поглядела на дом владельца скотобойни, точнее, на балкон и двух принцесс, своих ровесниц, устроившихся там. Длинные рукава сочно-зеленого наряда шатенки переходили в полубант за спиной, игриво завязанный у самого выпуклого, пикантного места; брюнетка, набросив шлейф розового одеяния на руку, гладила крохотную, беленькую собачку, пушистую, словно комочек снега. Долгие вуали, прикрывая изнеженные лица девушек-невест, ниспадали из их сложных причесок, перевешивались через перила балкона и будто дразнили простых смертных – тех, кому не так повезло, как им. Двух «принцесс» развлекал безусый юноша в столь узких штанах и камзоле, что щеголь выглядел так же неприлично, как если бы вовсе разделся; на голове у этого богатенького счастливчика непонятным образом держалась шляпа с высоченной тульей, прозванная «сахарной головой».
С юга размашистая площадь упиралась в Дом Совета, в ратушу – простоватое и тяжеловесное как крепость, тоже впечатляющее своими размерами здание из грязно-желтого песчаника. Звон с колокольни ратуши оповещал город о времени: тяжелый гулкий бой Толстой Тори́, самого большого колокола в Орензе, отбивал часы, мелодичный перелив колокольчиков поменьше добавлял еще треть часа. С семи часов ночи и до четырех утра колокола спали вместе с Элладанном. Если все колокола били одновременно, то они призывали горожан собраться перед ратушей.
Кроме подсказок колоколов и храмовых сатурномеров, время в жарком Лиисеме можно было определить по разнообразным солнечным часам. Тень на них утверждала, что до начала торжеств – речи Альдриана Красивого и казней под музыку, оставалось две триады часа или сорок восемь минут. Горожане еще собирались на зрелище; их дети резвились у квадратного фонтана в центре площади, где любой желающий мог утолить жажду. Неподалеку от ратуши, с высоких постаментов, взирали на своих подданных два черных памятника. Левый изображал Олфобора Железного – рыцарь, правивший в двадцать седьмом цикле лет, носил кольчугу и длинное, как у женщин, платье; двумя руками суровый воин опирался на меч. На постаменте справа покойный отец нынешнего герцога, Альбальд Бесстрашный, облаченный в доспехи, что уже казались старомодными, возложил ногу на покоренного льва. Еще один лев, из мрамора, сидел над дверью голубого дома златокузнеца Леуно, в полукруглой нише между первым и вторым этажами. Оба зверя имели гриву, но мордой почему-то сильно различались. Живого льва Маргарита видела еще в Бренноданне на ярмарке – он был добрым, напоминал собаку и не скалился, как его неподвижные собратья на Главной площади.
Между двумя памятниками протянулся эшафот с каменной аркадой о восьми столбах – виселица для шестерых смертников. От этих кровавых подмостков и в знойный летний полдень будто веяло холодом, а горожане переставали улыбаться, когда бросали туда взгляд. Эшафота боялись со священным трепетом, ведь там прочно обосновалась Смерть, – никак не меньше цикла лет ни одно благодаренье в Элладанне не обходилось без смертной казни. В пятнадцатый день Нестяжания слева от места казней вознеслась помпезная трибуна с ложей, роскошно убранная желто-красными полотнами с соколами Лиисема и восьмиконечными звездами Орензы; с правой стороны от эшафота сколотили временные подмостки для музыкантов. Барабанщики и трубачи разминались, наигрывая бодрые, незатейливые мелодии. Кто-то в толпе отплясывал, другие распивали вино из фляг, третьи слонялись без дела и знакомились с такими же одиночками. В воздухе витала благополучная, сытая безмятежность.
Когда объявлялось торжество, то по закону Элладанна трактиры отпускали пиво и вина за полцены. Синоли предложил не ждать понапрасну, «наперед одолеть жажды там, где ему завсегда радые-наирадющие» и повел своих спутников в злачную подворотню у Западной дороги. Внутри трактира места уже не нашлось, зато Синоли там, действительно, все были очень рады. Бойкий прислужник лет тринадцати, примечательный разве что лопоухими ушами, их не отпустил: выкатив бочку и четыре бочонка, он устроил своих гостей под палящим солнцем у оживленного проезда, по какому то и дело проносились всадники или громыхали телеги. Договорившись, что задержатся не более чем на триаду часа, Синоли и Нинно сели спиной к дороге, чтобы хоть как-то защитить своих сестер от пыли, летевшей из-под копыт лошадей. Вскоре, исполняя заказ Синоли, прислужник принес четыре кружки пива. Все улыбнулись, радуясь тому, что оно прохладное, и лишь Маргарита скривилась.
– Ты же знаешь, что я не пью ничто хмельное, – с укором сказала девушка брату: каждый раз, когда ей пытались предложить выпивку, она вспоминала отца и его измазанное вонючей грязью лицо – и ее передергивало.
– Не нуди, – раздраженно ответил Синоли. – В Лиисеме с трех годов уж пьют с муху вина, а эт пиво!
Маргарита еле сдержалась, чтобы не зареветь, промолчала и отвернулась от брата. Вдруг Нинно свистнул, подзывая уходившего внутрь трактира прислужника.
– Чего ты хочешь? – спросил Нинно.
– Воды… сладкой… – робко ответила Маргарита.
– Нету, – посмеиваясь, ответил не по годам деловитый юнец. – Да, Боже мужику сотво́рил две беды: бабу и её «вместу пиво́в воды́».
Тут же он стер улыбку под взглядом Нинно.
– Лады, красава, ща для тя чё-ньбудь справим, – сказал прислужник, почесывая себя за оттопыренным ухом. – Но два медяка упло́тите: сахер-то недёшово́й! И за эт пиво, – показал он на большую деревянную кружку, – деньжат не ворочу. Хотишь – хлябай, хотишь – ставляй.
Нинно отдал столько же денег за сладкую воду, как Синоли за четыре порции «веселого хлеба», и минут через девять на бочке оказалась пятая пивная кружка с медовой, а вовсе не сахарной, водой. Маргарита была счастлива. Она послала кузнецу благодарный взгляд, мгновенно застеснялась, встретившись с ним глазами, и молча принялась пить свой напиток. К ее удовольствию, Беати и Синоли болтали без умолку о каких-то глупостях. Слушать их беззаботные беседы Маргарите очень нравилось, но Нинно быстро заскучал.
– Кольцо дрянь вышло? – спросил он Маргариту, разглядывая ее красноватые, в царапинках руки.
– Чего вы, господин Граддак, – смутилась девушка, убирая руки с бочки и пряча их. – Кольцо замечтательное. Просто его тетка покудова прибрала.
Из-за разницы в десять лет Нинно всегда говорил с Маргаритой, будто с восьмилетней девчонкой, на «ты». Она же в начале беседы звала его на «вы», где-то в середине разговора забывалась и общалась с братом подруги как с другом, но только произносила его имя, пугалась чего-то и возвращалась к вежливому обращению.
– Я вам всё щас скажу! – обрадованным голосом воскликнул Синоли. – Твое колечко, Нинно, уж жуть наисильнюще приглянулось еще и дядиной прынцессе.
– Ну не надо, пожааайлста, – взмолилась его сестра. – Ну не говори, прошу… Тебя там даже не былось, и ты ничто не видывал!
Но Синоли всё рассказал, красочно описав прыжки дяди, дурость сестры и гнев принцессы. Впервые на памяти Маргариты Нинно хохотал, откинув голову вверх, она же покраснела, почти как свой чепец. Беати и посмеивалась, и сочувственно глядела на подругу.
– И чего, еще не починили часов? – отсмеялся Нинно, но продолжал широко улыбаться.
– Дядя исползал всей пол, собрал всё до крохи, – ответил Синоли, – но часовых дел мастер сказал, что часы-то авось-либо починяет, но уж без принцессы. И наицелущую сотню регнов за это просил. Впереди Меркуриалий – лишней сотни нету… Да и без принцессы часы дяде ненужные – он как дитё завсегда полудню ждал, когда куколка на балкончик выкатится. За восьмиду, что у него эти часы, он еще не устал хлопать ей за поцелуи… Часы на чердак подняли, но дядя, как глянет в тот угол, так глаз оботрет.
Маргарита закрыла руками лицо под аккомпанемент траурного гласа Толстой Тори и последующего двойного перезвона меньших колоколов.
– Пора, – позвал всех Нинно. – На площади уж не растолкнуться – уж последняя триада часу ступила.
– Ээ, годите, – запротестовал Синоли. – Я ж за пиво Грити упло́тил. Я не уйду, покудова и его не окончаю. Я мухой!
– Быстрее тока… – махнул ручищей Нинно.
– Ты будешься «наикраснющий»! – зло проговорила Маргарита брату, убирая ладони от лица. – И так под «наилучищами» час былся.
– На себя поглянь!
– У меня лицо горит, затем что мне стыдно! Я не хотела так с дядей делать. И кабы могла исправить… Но не могусь… И мне от этого еще хуже́е.
Негодуя, Маргарита больно ущипнула брата за плечо, а Нинно пристально посмотрел на нее и ничего не сказал. Пока Синоли осушал кружку, люди стремительно покидали трактир. Когда шумная компания с хохотом вывалилась на улицу, Нинно решительно встал с бочонка.
– Пора и нам. Пьяницы да мы остались.
– С мушку еще, – ответил Синоли и принялся торопливо глотать пиво, из-за чего в конце концов подавился и зашелся в кашле.
________________
На площадь за последнюю триаду часа набилась уйма народа. Балконы, карнизы, окна, все уступочки, везде, куда только можно было влезть, – всё оказалось обсажено зеваками. Даже крыши облепили оборванцы – эти отбросы общества заняли лучшие места, согнав других горожан. Нинно злился, но молчал. Синоли после лишнего пива было и так «наихорошуще».
– Нет, не хорошуще! И даже не хорошо, – возразила Беати, поднимаясь на цыпочки. – Мне эшафота невидная, не то что Грити. Нинно, пошли до того дому, – указала она на голубой дом. – Та ниша со львом еще пустая. Вон тудова.
– Высота немалая, – нахмурившись, ответил ей брат.
– Я-то заберусь, а после Грити подтяну. Ну а пьяницам – в затылки глазеть – потеха! – гневно, но с любовью посмотрела Беати на Синоли.
Они еле-еле протиснулись к нужному месту – даже Нинно едва раздвигал плотную толпу; Маргарита пряталась за его спиной, потом шла высокая Беати, Синоли замыкал цепочку. Вслед наглецам летели недовольные возгласы о том, что надо было приходить раньше, оскорбления и пожелания скорых бед: добродушные горожане Элладанна разозлились от жары, духоты и ожидания, устали слушать однообразную музыку. Все мечтали, чтобы герцог сказал речь и начались казни.
Не уступая в ловкости театральным акробатам, Беати быстро взобралась на плечи брата, вскарабкалась на портал двери, затем на постамент статуи сидящего льва и втиснулась в нишу. Настала очередь Маргариты.
– Я так не смогу, – запротестовала она. – Я внизу побуду. Всё равно я не люблю глазеть казни. Тетка меня нарочно сегодня выпустила, чтобы укрепить мою веру страхами, а я и без этого верую и боюся. Не полезу!
– Давай! Ты маленькая и худая – тебе тута придется лучше́е, чем мне, – настаивала Беати.
– Тебя задавят, – подтвердил Нинно. – Народу набавится. Я подыму тебя, а ты давай мне на плечия.
Он без усилий поднял ее, держа за талию. Находясь на его плечах и опираясь одной рукой о стену, девушка старалась не думать про то, что ее юбка случайно покрыла голову Нинно, когда она залезала на него. С помощью Беати Маргарите удалось поставить ногу у лап льва. Внутри низкой, тесной ниши девушки присели на спину мраморного животного с разных сторон, обняли его за шею и довольно улыбнулись друг другу: открывшийся вид превзошел их ожидания, а ложа герцога и эшафот оказались так близко!
