Kitabı oku: «Ноль рублей в месяц. Первый эпизод», sayfa 4
– Я не знаю, где подвох. Я ответил на все твои вопросы предельно честно. Перед тобой контракт – читай. Но… даю тебе минуту. Потом – встану и уйду. В ООО «Чужая жизнь» очень не любят терять клиентов, но я готов пострадать. Сил моих больше на тебя, жадная, глупая, порочная тварь, нет! – жестко говорил Василий. – Помирай от рака, хрен с тобой! Мне было плевать на тебя до, а ныне – и подавно!
– Просто ответь. Зачем тебе дарить мне новую жизнь?
– Не новую, а чужую! Новую уж ты давай как-то создавай сам! Без волшебников. А я просто работаю, что не ясно? Ра-бо-та-ю я! В ООО «Чужая жизнь». Деньги мы там зарабатываем, как и все. У меня – зарплата плюс бонусы. Ненормированный день. Частые командировки. И всего двадцать восемь календарных дней отпуска. В свободное время я пишу как хобби рассказики. Не публикую их. Но сказ о тебе, Николай, я найду, как выложить в интернет!
Василий, резко захлопнув крышку ноутбука, приподнялся со стула.
– Сядь, – мрачно приказал ему Николай Маркович и взял ручку. – Можно дописать пожелания?
– Какие? – со вздохом опустился на стул Василий.
– Никаких голубых вертолетов, волшебник! И, вообще, никакого гейства и голубизны. Я не из этих.
– Пиши. И ставь подпись.
Николай Маркович дописал пожелания и расписался. Василий же грубовато взял контракт, поцеловал подпись на нем, и вернул договор. Хмыкнув, Николай Маркович сложил вчетверо бумажный лист и сунул его во внутренний карман своего пальто.
– Я что-то изменений не замечаю, – язвительно проговорил он, допил одним глотком пиво и отставил кружку.
– Подожди немного. Женщина из Читы, в отличие от тебя, тщательно вычитывает свой контракт. Ей-то жить всего ничего, не то что тебе…
– Василий, будь ты человеком, скажи, кто ты такой?!
– Точно не человек. И не могу им никак быть.
– Ктооо ты? – простонал Николай Маркович.
– Да какая тебе разница? – неподдельно разъярился и, как показалось, едва не плюнул на стол Василий. – Ты же ни в какие иные силы, кроме силы бабла, не веришь. Не хочу говорить. Ты надо мной посмеешься, обидишь меня… А у меня тоже есть чувство собственного достоинства! Бывает очень больно… Это мешает мне хорошо работать в ООО «Чужая жизнь». А я привык быть лидером. Не зря именно у меня личный самолет!
– Придурок ты. Больной на всю голову. Это ты меня достал!
Василий устало закрыл лицо руками и спросил:
– Ручку-то зачем спер? Я самую дешевую купил! Но ты и на нее позарился!
– Привычка… уж извини.
– Отдашь назад, ворюга?
– Нет. Это уже мое, а не твое.
– Принцип?
– Ага.
– Ничего, Ваня, – опустил руки от лица Василий. – Ручку я скоро заберу. Впрочем… приятель мой такие сувениры любит. Передашь ему от меня гостинец. Передашь-передашь! В чужой жизни тебя быстро отучат от жадности, воровства, принципов. Уж я позабочусь об этом лично!
– На хрена это тебе?
– Чтоб больше ты точно никогда не разбогател. Пошли, пора в путь, – кивнул Василий в сторону переулка – через миг к «кафену» подъехало белое BMW с опознавательным фонарем «Такси» на крыше. Василий подложил под пепельницу банкноту в пять евро и вопросительно глянул на Николая Марковича.
– Чё? – с вызовом ответил тот. – Ты ж уже всё мое бабло себе автоматически присвоил! И кто здесь из нас жадюга?
– Но в бумажнике-то у тебя есть наличка. Пока есть. Сделай напоследок одно доброе дело. Осчастливь добрую фрау хоть на сто евро, а лучше на пятьсот.
«Добрая фрау» как раз с улыбкой подходила к их столику, чтобы попрощаться. Встав со стула, Николай Маркович презрительно фыркнул в ее сторону и быстро направился к такси. Василий догнал его уже у машины, когда Николай Маркович открывал заднюю дверь авто.
– Было занятно, Васёк, – сказал ему Николай Маркович. – А теперь отвали, стрёмный придурок, – оттолкнул он его, сел в такси и, захлопывая дверь, приказал шоферу: – Квикли, давай, фром зея!
Василий же и не попытался влезть в такси. Белое BMW неспешно отъезжало от «кафена», а загадочный «парнишка» смотрел, слегка улыбаясь, ему вслед.
– Больной на всю голову… – пробормотал Николай Маркович, отворачиваясь от окна. Он достал из внутреннего кармана пальто «контракт», развернул его, усмехнулся. «Сказать кому – никто не поверит. Одно Писькино чего стоит!»
И вдруг, прямо на его глазах, бумажный лист исчез из его рук! А в следующий миг Николая Марковича ослепила вспышка света и оглушил хлопающий рев вертолетного винта. Испуганный шофер, молодой араб, резко остановил машину, обернулся к впадающему в беспамятство пассажиру, потряс его:
– Хер, хер?..
– Всё OK! – открыв заднюю дверь такси, Василий сел рядом с лопочущим что-то бессвязное Николаем Марковичем. – Май френд из мач дринк тудей, – заговорил он на ломаном английском с сильным акцентом. – Ту аэропорт, плиз.
Шофер-араб, какой вообще не пил, понимающе кивнул головой. Несло перегаром от Николая Марковича изрядно.
– Рашн? – уточнил шофер.
– Рашн, рашн! – гордо ответил Василий, протягивая банкноту в пятьсот евро. – Ту аэропорт, ту директли ту май мини-джет. Ви флай ту Писькино! Андерстен?
– Yes, sir, – уважительно ответил шофер.
Когда такси вновь тронулось, Василий, достав из кармана своей дешевенькой куртки черно-золотой смартфон класса Люкс, набрал не цифры, а написал «ООО "Чужая жизнь"» и нажал на «вызов». Ему ответило тихое ворчание.
– Не гунди, Павел, – говорил Василий в «трубу». – Я нового клиента разглядел, водилу, какой прямо щас мечтает о рае под названием Писькино. Нет… этого в Ивановскую область… Нет, я засветился… Нет, ты не подойдешь. Маслодуре передай лучше трубочку… Потому что Жулька кого угодно споит…
Часть 2
Голова гудела как после грандиозной пьянки, в ушах что-то тихо и часто хлопало, но, к счастью, вроде этот бой, замедляясь, стихал. Он приподнял от земли лицо, осоловело обвел темно-карими замутненными глазами окружающий его глухой лес: кедры, сосны, жгучая крапива… «Где я? Кто я?» На нем драный темно-синий ватник времен Великой Отечественной и странный (немецкий, унтер-офицера, времен Первой мировой) мундир под ним: серый, с красными кантами, почему-то ни одной пуговицы не сохранилось. Причем мундир надет на голое тело, причем висит на нем балахоном. А на ногах – такие же мышино-серые брюки, заправленные в разношенные, явно большие ему сапоги. Ни ремня, ни фляги, ни ножа… Карманы пусты, кроме…. Он с удивлением обнаружил дешевую шариковую ручку.
Он встал и, ничего не понимая, побрел по лесу. Не то чтобы он совсем ничего не помнил. Например, знал, что какой-то Гагарин в космос летал. Но когда летал? Откуда летал? Еще он точно знал, что на дворе двадцать первый век. Еще то, что Бога нет – ученые доказали. Еще то, что где-то есть умиротворяющее белые мертвые горы… Вот только где? А еще какой-то Плачидо привязался. Кто такой? Хер какой-то вроде…
Он брел куда-то, сам не зная куда, отмахиваясь от комаров. Было ни жарко, ни холодно. Кажется, раннее утро, а может, светлая ночь. Слегка туманно, приятно, матово-сероватое небо… Вот только жажда нестерпимо мучила и так есть хотелось, что не описать! Будто он год не ел до этого. Месяц уж точно. Вспыхивали разные обрывочные воспоминания – все о еде: витрина, забитая аппетитными штруделями, пончиками и пирожными, изысканная глубокая тарелка с простоквашей, а в простокваше, как бегемот, нежится большая картофелина в мундире… «Ох, сюда бы сейчас эту картошечку! И бегемота тоже можно! Я и бегемота за раз слопаю!»
Он искал что поесть, но суровый хвойный лес даров не предлагал: ни ягод, ни грибов, ни хороших шишек. Тем не менее белки и бурундуки сновали здесь как в заповеднике; тучи из комаров обрадовано звенели, пчелы то и дело, недовольно жужжа, врезались в его поросшие легкой щетиной щеки. «Хорошо хоть не слепни». Так он плутал часа три, оголодавший, истерзанный гнусом, исколотый хвойными иголками. Эти три часа показались ему вечностью, полной отчаянья, страха, паники вечностью. Раза три он видел одну и ту же страшноватую корягу – и понял, что ходит кругами, и потерялся, не зная, куда идти.
Когда он в четвертый раз заметил то кривое бревно, то подошел ближе. А с коряги на него будто уставилась страшная, искрученная, морда с открытой пастью.
– Отпусти меня, – смотря на корягу, но обращаясь к лесу, к неведомым силам природы или древним богам, взмолился он, а из левого его глаза стекла к подбородку непрошеная слеза. – Я буду хорошим мальчиком, честным и послушным. Клянусь! Отпусти, пожааалуйста… Жизнь сохрани, к людям выведи…
Так вроде, когда он был маленьким, его научили в лесу говорить… Дикость и темнота, разумеется, но сейчас не до насмешек над деревенской «неученостью». Далее надлежало поднести лесу дар – и он оставил у коряги шариковую ручку. А когда уходил от коряги, то крестился по «ведовской» науке и бормотал:
– Иже си на небесах… да светится имя твое…. Иже си на небесах… да светится имя твое…
Продолжения он не помнил, молитв он не знал…
Вдруг он вышел на полянку и узрел солидный, явно недавно установленный здесь, одинокий крест из дерева под двухскатным козырьком крыши. А у креста в зарослях камыша журчал по горке из камешков ручеек, била, как из пляжного, советских времен, фонтанчика, струйка воды! Он подбежал к родничку, упал пред крестом на колени и стал жадно глотать воду. «Ничего вкуснее отродясь не пил!»
– Ой! – вдруг вскрикнул голосок.
Он, поднявшись, обернулся – в шагах пятнадцати от него, за камышом, стояла женщина в русском народном одеянии: красноватый сарафан, расшитые «крестиком» рукава рубахи; а на голове повязан цветастый платок. Она оторопело разглядывала его, он – ее. «Лет тридцать, не писана краса, но симпатичная, брюнетка… в теле бабенка… в ее руке деревянное ведро, на ногах красные "боярские" сапожки… Ходячий краеведческий музей…»
– Эээ, – первым попытался заговорить он и неожиданно для себя выдал: – Битте-дритте, фрау-мадам!
Женщина, бросив ведро, завизжала и пустилась наутек.
– Немцы! Немцы! – испуганно орала она.
– Эээ, стой, – побежал за ней он. – Какой я немец?! Я русский! Стой же, барышня!
Бегала барышня лучше него. Минуты через три он понял, что не может дальше – дыхалки не хватает. Держась за правый бок, он спешил за огоньком красного сарафана, спотыкаясь в больших ему сапогах и выкрикивая:
– Не бросай меня! Умоляю! Я русский, дура! Я не помню ничего! Я же пропаду! – упал он на колени среди исполинских сосен. – Спаси же меня! Пожааалуйста… – опять неожиданно для себя разрыдался он.
Женщина остановилась в отдалении. Постояла, поглядела на него с минуту и выкрикнула:
– Здесь сиди! Жди!
*
Ждать пришлось недолго. И получаса не прошло, как женщина привела трех бородатых мужиков. «Ильи Муромцы деревенского пошиба, с лопатами, – боязливо думал он, рассматривая их хмурые лица. – Лопата-то в умелых руках, оружие, как меч, грозное. А после могилку мне здесь же выроют…»
– Пшли, – басом приказал «главный Муромец». – И помалковай, итарвент.
«Итарвент» благоразумно послушался.
Привели его к окраине деревни – там на пустыре, среди кочек и бурьяна, толпился «сельсовет» – человек двести: мужики, старики, юноши. Все одеты просто, серо, у всех штаны заправлены в сапоги. Отдельно «скучковались» женщины и пара старушек. Тоже в весьма простых, неброских цветов, платьях. Знакомая брюнетка единственная ярко выделялась из блеклой толпы на этом собрании. Председательствовал же столетний, да бойкий, с прямой спиной, авторитетно белобородый дед, опрятно подстриженный и облаченный в длинное, черное, тоже опрятное платье. «Поди, местный поп».
– И чьих ж ты таких, немец, будёшь? – спросил дед.
– Да не немец я! Русский я! Родненький! Свой!
– Звать как?
– …Иваном.
– Хе! – крякнув, хитро прищурился дед. – А фамильё?
– Эээ… Не знаю… Я не помню ничего толком! Не знаю, как здесь очутился. Не помню, кто я и как раньше жил… Но я русский! Русский! О! Плачидо я, наверное. Помню, что на «О» моя фамилия заканчивалась.
– Скидывай свою мундиру, – приказал дед. – Глянем, какой ты плачидо…
Новоиспеченный Иван снял ватник и просторный мундир. «Женская кучка» заохала, увидав его истощенную, ребристую, как батарея, грудь.
– Цыц! – грозно прикрикнул на женщин дед, мгновенно оборвав этот приступ сердоболия. После дед брезгливо взял мундир, потеребил его немного и торжествующе им потряс перед Иваном. – Вот! – указывал он на подкладку. – «Хер» намалевано! – швырнул дед мундир Ивану почти что в лицо.
Иван тоже с удивлением усмотрел старый, еле видный, чернильный штамп, будто как из библиотеки или архива. Четко можно было разобрать только слово «Herr».
– Нуу? – выпытывающе смотрел на Ивана дед. – Объясняйсь! С кудава ты такой хер в нашем Писькино взялся?
– Пии… – надевая балахон-мундир, широко открыл глаза Иван.
– Не пищи! Быро объясняйся, да не звезди! У меня на звездных чуйка!
– Я бы рад… – развел руками Иван. – Но я ничего толком не помню… Горы помню, снежные, высокие… Пальма вроде там еще была…
– Деда Фанасий, да он небось тальянец! – сказала та, знакомая Ивану, брюнетка.
– Да цыц ты, Марья!
– Чё цыц? – не испугалась та. – Нету у немцев ни гор, ни пальм. Они у тальянцев есть. И вон он какой чернявенький… хоть и седой. Тальянец!
– Нууу… – прищурился дед. – А скажи-ка нам, Ваня, чё-ньбудь по-тальянски!
– …Дольче-габана.
– И чё енто такое?
– Не помню…
Далее «сельсовет» решил посовещаться. Иван терпеливо, молча ждал вердикта. В те десять минут он боялся не смерти от лопаты, а того, что его изгонят. Простые деревенские дворы, избы, яблони, хлева-амбары и размашистые огороды, что он наблюдал, после леса с комарами казались ему чертогами у райских кущ: там, в избах, ели. Он был готов руки до конца жизни целовать тому или той, кто подаст ему кусок плесневелого хлеба.
Наконец дед вышел вперед и сказал Ивану:
– Так будёт: мы не нехристи, чтоб путника прибить, даж его не накормив. И немца, коль он гость, накормим. Пшли, хер Плачидо, в избу к Марье – там еще разберемся, кто ты есть… Главна, чтоб не черт!
– …Спасибо, – выступили на глазах Ивана слезы.
– Не плакай, плачидо, а Марье спасибо скажи. Я б тя!.. – и гордо, ударив себя кулаком в грудь, представился дед: – Афанастий Писькин.
– Теперь понятно, почему ваша деревня так называется…
– Да Писькиных у нас тута много, – кивнул дед Афанасий. – Марья она тоже Писькина.
– А… прошу прощения за любопытство… Это слово что у вас означает?
– Ты чё? Дожил до седой башки, а не знаешь, что такое «писька»? Мы, старообрядцы, Ваня, просто с властью никоды не ладили… – говорил по дороге к ближайшей избенке дед. – Не любят нас. Апзиция мы! Анархисты и всем округ диссиденция!.. А доку́менты были нужны…
*
Местные староверы и впрямь оказались людьми простыми и добрыми, а еще очень веселыми. Пока, за столом, Иван жадно глотал холодную тушеную картошку в мясном бульоне (наяривал ложкой так, что за ушами буквально трещало), в избу Марьи то и дело кто-то заглядывал. Женщины, девчонки и мальчишки беззлобно хихикали, впервые лицезря «тальянца». Мужики улыбались в бороды и наперебой хвастались своими часами: приносили то ручные, то настольные, то даже настенные. Все часы их были механическими, «копеечно-совковыми», на взгляд Ивана, да допотопными. В какой-то момент поток посетителей иссяк, а Иван понял, что объелся. «Но до чего же хорошо!» Его желудок не болел, а будто ласково мурлыкал, переваривая пищу.
Иван осмотрелся. Изба Марьи – крошечная и, похоже, она в ней живет одна. Интерьер – классический, музейно-краеведческий, небогатый: половики, длинные лавки у стен, над ними – полки с горшками и мисками; в углу, что ближе к двери, – русская печь, всякие плошки-поварешки, рушники, кадушки… В другой части комнаты – обеденный стол для четверых, за каким Иван, у стены, сидел. Его взгляд упирался в ткацкий станок. Приподняв голову и немного оборотившись вправо, он увидел божницу – угловой иконостас. «Вот это да! Вот это сокровище! Две из восьми старинных икон точно купила бы Третьяковская галерея, а коллекционеры-то и подавно любых денег не пожалели бы…» Воспоминания возвращались к нему рваными: он многое знал о мире, однако о себе ничего по-прежнему не помнил. Хотя, уж понял, что он не Плачидо, – этот хер Микелле красил Сикстинскую акапеллу в Риме.
