Kitabı oku: «Три цветка и две ели. Первый том», sayfa 29
Он тоже помолчал, выдыхая и успокаиваясь.
– Возвращайся в Орензу, если так желаешь, – холодно добавил он. – Ты уж раз в четвертый мне этим грозишь – я тебя насильно держать не собираюсь. В Венераалий «Медуза» отчаливает в Брослос. Я попрошу Эорика сопроводить тебя до столицы, а там Эккварт и Аргус помогут тебе добраться до Орензы… А кузнеца жестоко казнят и похоронят в никому не известном месте.
После Рагнер вышел в светлицу, из нее направился в обеденную залу.
________________
Маргарита не спустилась к обеденной трапезе, и Рагнер приказал отнести ей еду на третий этаж. Он убеждал себя, что всё делает верно – полагается на «чертову Божью волю». С таким убеждением он заснул в своей опочивальне, да не один – обнимая довольную собаку.
А пробудился Рагнер еще до рассвета и понял, что больше не хочет спать. Он прогулялся с Айадой по мертвому, темному парку, замечая, что первый снег почти сошел. В кухне он взял костей для собаки, сам же кушать не желал. Пока Айада чавкала в углу, Рагнер сидел в своем кабинете при свете единственной свечи и смотрел на портрет матери. Ее он вернуть не мог, но мог еще раз поговорить с Маргаритой и рассказать ей, что вовсе не хочет жить в облачном мире, в мире без нее.
Подчиняясь внезапному порыву, Рагнер направился со свечой в темный проходик между опочивальнями – и увидел, что свою дверь Маргарита на щеколду не закрыла. Чуть помедлив, он задул свечу, отставил ее и осторожно открыл ту вторую потайную дверцу.
Маргарита к его удивлению тоже не спала. Одетая в стеганый зеленый кафтан, поверх сорочки, и с распущенными волосами, она сидела в оконной нише, едва освещенная зарождающимся рассветом. На круглом столике рядом с ней стоял кувшин с молоком, а на салфетке лежали сухие рыбешки.
– Кушаешь? – улыбаясь, спросил Рагнер. – И как ты можешь это любить вместе?
Маргарита молча пожала плечами, захрустела новой рыбешкой и глотнула из чаши молока. Вздыхая, Рагнер сел на ступени подиума, будто возобновляя вчерашний разговор.
– Не закрыла дверь на щеколду? Я, признаться, думал…
– Хотела и не раз, – спокойным и немного печальным голосом заговорила Маргарита. – Раньше эта щеколда мне напоминала лилию, а нынче – цветок ириса… Нинно мне дарил кольцо с ирисами… Я не желаю, чтобы между нами встали они: Лилия Тиодо и Нинно… Зачем он сюда приехал? – риторически спросила она. – Не надо, Рагнер, более о нем говорить. Я всё тебе сказала, а ты всё сказал мне. Вещи я уже собрала…
Они молчали, а за окном стремительно светлело. Рассвет поведал Рагнеру, что его любимая долго плакала ночью, даже недавно плакала, однако ее слезы принадлежали вчерашнему дню сатурна, в каком она искренне не могла жить без своего возлюбленного Рагнера. В наступающем дне солнца Маргарита уже могла жить без него и готовилась покинуть Лодэнию.
«Только солнце взойдет, я и она станем другими, – подумал Рагнер. – Утром всё видится иначе, чем вечером. Другие чувства, другие мысли, другой ты… Нет, не хочу я другого себя и другую ее. Прости, Вьён…»
– Кузнец должен убраться отсюда и никогда не возвращаться, – хмуро произнес Рагнер. – Уговори его сесть на «Медузу». Эорик найдет в Брослосе торговое судно, какое доставит кузнеца до Орензы. Так будет.
– Рагнер? – удивилась Маргарита. – А как же Вьён? Твой отец? Я вовсе не…
– Вьён мне очень многое дал, – перебил ее Рагнер, – но он мне не отец: я сын герцога, а он – сын владельца верфи, – вот, кто мы… Да, мы давние друзья, но даже между самым лучшим другом и женой выбирают жену.
– Спасибо, – прошептала Маргарита и начала вылезать из ниши, чтобы его обнять. Рагнер встал ей навстречу.
Глава XVIII
Судилище
Мирской суд Ларгоса мало отличался от суда любого другого города Меридеи. И преступления в Ларгосе случались, как правило, мелкие да характерные для поселения из трех, максимум пяти тысяч человек. В день марса разбирали кражи, в день меркурия судили плутовавших торговцев, в день венеры слушали дела о наследстве, в день сатурна разрешали все прочие имущественные споры, в день солнца отец Виттанд карал за непристойное поведение. По дням юпитера горожане подавали жалобы, по новам и дням луны три судьи Ларгоса читали эти жалобы, превращая их в дела, и распределяли иски между собой – то есть совет судей решал, что такое, к примеру, неуплаченный долг: плутовство, имущественная тяжба или злодейство.
А злодейства рассматривались по медианам; к ним относились правонарушения связанные с насилием или кощунством. «Кощунство» – это скверна; в мирском суде понятие «скверна» подразумевало многое: оскорбление уважаемой особы, порча имущества, поджог города, подделка денег, сбыт фальшивых монет, святотатство, людоедство, осквернение плоти, мятеж, любое злодеяние против короля, своего благородного господина или представителя их власти, прелюбодеяние, детоубийство, двоеженство, отцеубийство, мужеложство… Грубо говоря, кощунством признавалось надругательство над святыми нормами богоугодного порядка. И так как наказания за подобные преступления подразумевали смертные казни, то наместник герцога Раннора был обязан исполнять по медианам роль верховного судьи – заседание проводил судья по злодействам, но верховный судья мог изменить приговор. В Ларгосе самыми частыми злодействами являлись пьяные драки и неумышленные убийства в тех же драках. Если случалось обвинение в лесном разбое (браконьерстве), то это считалось событием, и в Суд зеваки валили толпами, как на зрелище. Еще им очень нравилось посещать Суд по дням солнца и глазеть на «бесстыдников». В иные дни Зала Правосудия пустовала, ведь вход в нее являлся платным. По благодареньям, календам и торжествам Суд обычно не работал. В первые дни восьмид у судей тоже частенько случались выходные.
Итак, сперва горожанин шел в день юпитера к писарю, какой бесплатно принимал его жалобу. Далее секретари управы проверяли: имеет ли он право судиться, – если да, то совет судей переводил его жалобу в дело. После новы или дня луны горожанин мог за сербр осведомиться в Суде о точном дне заседания по его иску, или же он слушал судебных глашатаев у Вардоца – трижды в день с углового балкона объявлялись рассматриваемые на сегодня дела. Если истец не являлся в назначенный день в Суд, то начинал всё заново, уплачивая взыскание в два сербра, а не появившегося ответчика судили без него, даже могли приговорить к наказанью плетью за неуважение к Суду.
Вообще, в суд можно было подать за что угодно, и мирской закон обещал равные права как богатым, так и бедным, если они платили подати со сборами и числились в городских книгах. Люди со средствами нанимали адвокатов – безработных законников, какие напрямую не участвовали в разбирательствах, но советовали своим подопечным, что и когда говорить, находили, порой и покупали, им свидетелей. Вес слова свидетеля оттого равнялся весу его имущества: владетельного мужа подкупить было сложно. Женщина могла быть прямым свидетелем, если являлась вдовой с родовым именем, в иных случаях за ее слова поручался отец, муж, брат или уважаемый в обществе мужчина.
Стать судьей мог тот муж, кто окончил университет «с почетом», получив черный шаперон, достиг двадцати семи лет и поработал перед этим, хотя бы год, приставом – тем, кого приставили для надзора. Пристав при необходимости заменял и обвинителя, и сыщика, и дознавателя, и тюремщика, и судебного исполнителя. Решение судьи, сколь бы несправедливым оно не казалось общественности, являлось неоспоримым, несогласных опять ждало наказание плетью. Потому судье нужно было быть не только ученым и мудрым, но еще неподкупным, без торговых, адвокатских или нотариальных занятий в прошлом, а также быть без судимостей, позорных дел и порочащих связей. Словом, требовалась несомненная честность – оттого и величали судью на заседаниях «Ваша Честь». У уличенного в подкупе судьи воин первого ранга отбирал имущество и присуждал ему позорную казнь.
________________
Изнасилование, да красавицы-девственницы, да истовой меридианки, да без одного дня монахини, конечно, всколыхнуло Ларгос не на шутку. Но Рагнер не ожидал, что настолько много людей соберется на площади перед Вардоцом. Утром первого дня Венераалия Ларгос никак не напоминал сонный городок – теперь казалось, что он находится в преддверии бунта. Возмущенные ларгосцы требовали справедливости, сурового возмездия от герцога Раннора и крови злодея-чужеземца, брата «его баронессы».
Из замка в Ларгос с Рагнером прибыли Маргарита, Соолма, Вана Дольсог и Огю Шотно. Среди двадцати их охранителей были Эорик и Аварт. Два этих воина, проехав немного вперед, принялись расчищать проход в толпе, чтобы отряд герцога Раннора смог добраться до ворот форта. Работали они четко и слажено, лихо используя своих скакунов, копья да крики. Горожане расступились, но не замолчали. В довершение всего, внутри Вардоца, на площади, тоже оказалось полно народа. Сотни две глоток кричали, свистели и взывали к герцогу.
– Эорик, гони их и отсюда, – приказал Рагнер.
Эорик справился с поставленной задачей мастерски: охранители трижды выстрелили в воздух, отрезвив толпу. В тишине Эорик спокойно произнес:
– Через девять минут опустим решетку. Вам либо в Суд, либо за ворота, либо в узилище, либо на кладбище!
Вскоре площадь внутри Вардоца обезлюдела, решетка в воротах опустилась. Ругая последними словами «никчемного неженку-Лентаса», Рагнер спешился и помог сойти с лошадей дамам. Соолма оделась скромно: в белый двурогий колпак с вуалью, темное глухое платье и коричневый, подбитый овчиной плащ. Зато Маргарита убрала себя броско: в разрезе белоснежного плаща сияло золотыми узорами красное платье, шею и голову вокруг ее лица укутывал белый шелковый шарф, а сверху его покрыл «убор без названия» – бежево-золотистый платок, расшитый жемчужным бисером и дополненный красно-черной шляпкой-розой. Баронесса Нолаонт показывала себя «черни» во всем блеске своего статуса, хотя сама была тому не рада. Для прощания с Нинно она предпочла бы надеть что-то простое, чтобы быть Грити, а не Ее Милостью.
Рагнер поручил Аварту проводить в Залу Правосудия дам, гения и смотрителя замка, а сам вместе с Эориком направился в здание управы.
– Я смотрю, ты с Авартом в ладу? – спросил он друга по пути.
– Заговора против меня нет.
– Да?.. Ладно… А что скажешь про лестницу и кости?
– Когда кто-то по лестнице идет, то лампа на левой колонне позвякивает. Почему я не знаю, дозорные думают на призрака.
– Призрака… – повторил Рагнер. – Какой зловредный призрак! Наверно, мой предок его там, в караульной, прибил, а он мне теперь, гадина невидимая, пакостит… Эорик, разобраться надо с призраком!
– Лампу перевесили, а Аварт хорошо разобрался бы с играми в кости и карты, да и с воинами замка…
– Не понял?
– Рагнер… – замялся Эорик. – А мне не поздно в наместники?
– Лентаса я только через год смогу погнать, – задумался Рагнер. – Но нет, не поздно. Неженка мне уже осточертел. Правда, получать ты будешь вдвое меньше, но столько же, сколько Лентас – сто пятьдесят золотых рон в год, а потом, может, больше.
– Если без сборов, то я только рад.
– И да и нет… В Ларгосе сборы брать не будешь, иначе я Лентасу просто так, получается, платить стану. Но тебе придется наведываться в другие мои земли и там всех стращать, кого-то из должников вешать, кого-то калечить, у третьих забирать имущество. Ну или назначать приставов для всего этого… Так, будешь моим войсковым наместником, военачальником Ларгоса с серым шапероном и судьей верховным! «Железная книга» тоже на тебе будет. И это еще не всё… Нужно дать землеробам защиту и какой-нибудь суд, да так, чтобы они поняли – это они в нас нуждаются, а не мы в них. Надо объяснить, что закон – великое достижение: без закона сильный всегда прав, с законом – придет более сильный герцог Раннор и всех покарает огнем, как дракон.
– Хорошо, – немного подумав, ответил Эорик.
– Вот и чудесно, – широко улыбнулся Рагнер. – Будет у меня два наместника: три головы для дракона, лучше двух… Но сперва, Эорик, на остров Фёо давай, после – в Брослос к Миране. И кузнеца я никому, кроме тебя, доверить не могу. Он сейчас поважнее, чем даже дела в Ларгосе.
Эорик молча кивнул.
Рагнер вышел на полукруглый угловой балкон Вардоца. Его увидели горожане – и многолюдный хор на храмовой и рыночной площадях резко заголосил, заревел, засвистел… Вновь раздались требования жестоко покарать злодея-чужеземца, брат он герцогу или не брат. Несколько раз сквозь этот многоголосный гомон Рагнер отчетливо услышал слово «блудница» – и отпали последние сомнения: да, это был бунт, горожане потеряли страх.
– Без отца Виттанда тут явно не обошлось, напроведовал уже… И с ним у меня, выходит, война… – пробормотал Рагнер, поднимая кулак вверх и приказывая своим подданным молчать.
– Ларгосцы! – громко сказал герцог, когда гвалт поутих. – Злодей не останется безнаказанным, и позор с обесчещенной девы обязательно смоется кровью! Настоящий зверь найден! Он – бандит из Нюёдлкоса, что грабил и убивал путников, разорял лес и да – нападал на женщин! Но это еще не все! Нелюдь осквернял убиенных им меридианцев и меридианок! Он рубил им головы и бросал их в яму, а тела тоже рубил – и скармливал их свиньям. Кормил! Людьми! Свиней! Меридианцами и меридианками!
По толпе пронеслись вскрики ужаса и оханье – людоедство, страшное кощунство, скверна из скверн, заслуживало по велению духовного закона отлучения от веры. Люди ведь не умирали, а засыпали вечным сном, – людоеды пожирали и душу заживо, вернее, причиняли ей неимоверные страдания. Даже если человек ел человечину, того не подозревая, и смог это доказать, его насильно помещали в монастырь, ссылали на острова в Бескрайней Воде, заточали в каменную яму, – словом, изгоняли из общества, чтобы он никого более ненароком не съел. «Счастливчикам» разрешали очистить себя на Божьем Суде, но всех-всех людоедов Божий Огонь сжег, что доказывало справедливость такого наказания, как изгнание. Зверей-людоедов тоже жестоко казнили. Так что речи о свиньях-людоедах всех испугали, и ларгосцы теперь внимательно слушали своего герцога.
– Нелюдя мы вскоре осудим, а завтра казним, – спокойнее заговорил Рагнер. – Наступило празднество любви и счастья, но я вовсе не счастлив – я в скорби! Я нашел настоящего насильника, гнуснейшего душегуба, и изобличил жуткую банду, но при этом потерял от рук злодеев брата по крови, храброго воина! Рернот Горгног – так звали моего брата! Сегодня его повезут на его родной Фёо. А нам надо его помянуть, ларгосцы! Повеселиться сегодня на его поминках и проводить честь по чести храброго воина, – это наш общий долг! Заканчивайте шуметь – и вас начнут щедро угощать!
Толпа зашумела сильнее, но уже от радости, прославляя имя герцога Раннора, восхваляя его справедливость и восхищаясь мудростью его слов.
– Так тебе, святая гадина, – удовлетворенно произнес Рагнер. – Эх, кто бы мне с этим зловредным непризраком в хабите разобрался?..
________________
Знаками мирского суда стали символы богини Порядка, Меры: две чаши весов, между ними – рог изобилия, какой оплетала змея – символ логики и предупреждение о каре, казни, смерти. Каждый город сам придумывал цвета, стилистику и материал, в каких будет изображена эмблема, размещенная над «Вратами Правосудия». В Элладанне такой герб сделали из раскрашенного известняка, в Брослосе – обошлись флагом, а в Ларгосе вообще ничто не намекало ни на здание мирского суда, ни на помещение управы. Горожане и так знали, что после рынка – к властям направо, на «судебные зрелища» – налево.
Зала Правосудия занимала почти весь первый этаж Вардоца, была очень длинной, вытянутой вширь, если стоять к ней лицом в столь же широком, просторном вестибюле. Из него в Залу Правосудия вело пять дверей, четыре из которых стражники запирали с внешней стороны с началом слушания дела, чтобы никто из зевак, купивших места, не мог сбежать, предварительно чего-нибудь наделав, например: оскорбить судью, кинуть в него тухлым яйцом или даже навозом. Закрытые двери и стражники по обе стороны дверей отбивали охоту безобразничать.
Проход в Залу Правосудия через первую дверь, самую левую от входа в вестибюль, стоил в Ларгосе всего один медяк, ведь он вел в секцию без скамей, где заседания слушали стоя. За проход через вторую дверь в дальнюю секцию со скамьями Суд требовал плату в сербр, через третью дверь – до пяти сербров. В четвертую дверь бесплатно входили те, чьи дела Суд рассматривал, адвокаты и свидетели. Если оставались свободные места, то за десять серебряных монет туда могли пустить зевак. Все секции ограждали перегородки из дуба, высотой выше пояса. Ничего примечательного в тех частях залы не наблюдалось: сизые каменные стены, зарешеченные оконца в вышине, балочный потолок. В пятой секции, где вершилось правосудие, возвышался, будто театральные подмостки, подиум с главным своим украшением – стулом-кафедрой для судьи: широким, высоким, под резной кровлей. На подиум вели четыре ступени, к стулу судьи – еще две; на этих ступеньках, в ногах судьи, сидел за низеньким столиком писарь.
Место верховного судьи (для наместника герцога или самого герцога) тоже находилось на подиуме, у стены с окнами: ныне под черным зловещим знаменем Рагнера Раннора с белым морским змеем и веселящейся Смертью багровел балдахин. Стул там заменяла узкая скамья для двоих, богато устланная алым бархатом и дополненная двумя красными подушками по бокам. Если бы герцог Раннор пришел с сыновьями, тогда он и его старший сын заняли бы скамью, а для прочих его сыновей принесли бы стулья. Супругу или дочерей обычно в Суд не брали, но если такое случалось, то в пятой секции имелись места для почетных гостей: лесенка справа от входа вела на вместительную дубовую кафедру за резной перегородкой.
Несмотря на обилие дуба и багряный балдахин, нарядной пятую секцию тоже назвать было нельзя. Подиум и впрямь напоминал подмостки с минимальным набором декораций. Табурет для главного героя, обвиняемого, ставился перед подиумом так, чтобы он не мог ни на кого смотреть напрямую (боялись сглаза), а зрители видели его лицо в профиль. После вынесения обвинительного приговора, злодея разворачивали лицом к горожанам, до того же он преступником еще не стал и не заслужил плевков.
Рагнер прошел в Залу Правосудия через пятую дверь, самую правую от входа в вестибюль. Герцога Лиисемского встречали бы трубами, но герцог Раннор о музыкантах не позаботился, поэтому, приветствуя его, все просто встали и поклонились. Все – это не менее пяти сотен горожан, набившихся в четыре зрительских секции. Рагнеру подали серый шаперон, какой он перебросил через правое плечо, обозначая тем самым власть верховного судьи. Обычный судья носил на плече черный шаперон, а в руке держал черную тонкую трость, стуком какой подытоживал приговор.
Верховный судья сидел боком к горожанам, обычный судья – к ним лицом. Стул-кафедру сейчас занимал Лентас Флекхосог, у его ног уже устроился писарь. Зато, опустившись на скамью под багряным балдахином, Рагнер оказался лицом к кафедре для почетных гостей. Отец Виттанд занял место в самом ее центре, между двумя другими судьями; Вьён, Ирмина, Лилия и Адреами сели справа; Огю Шотно, Соолма, Маргарита и Вана Дольсог – слева. Рагнер невольно усмехнулся, созерцая их всех вместе и чувствуя именно себя подсудимым.
Повернув голову, он разглядел на скамьях в четвертой секции Арла Флекхосога, Сельту и Ксану. Между Антосом Альмондро и его женой Лючией вертел головкой двухлетний малыш – их сын Мигальс. Из-под его красной шапочки выбивались черные кудряшки, по-видимому, доставшиеся ему от красавицы-матери. Белокожая, черноглазая и чернобровая Лючия недвусмысленно пополнела – Альмондро тоже ждали прибавления семейства.
Наконец, к радости измаявшихся зрителей, Лентас Флекхосог снял с головы черный шаперон и перекинул его через левое плечо (если судья был левшой, то носил шаперон на левом плече – у той руки, в какой держал меч, то есть трость для мирского судьи). Двери залы заперли, заседание началось, а стражники привели первого обвиняемого и усадили его на табурет у подиума. Подозреваемые в злодействах появлялись перед судьей в исподнем, включая нательную рубаху, со связанными спереди руками и с петлей на шее, с голыми ногами (даже без обуви) и без головного убора. Первым таким стал высокий и плечистый парень лет восемнадцати, Иаль Ессог, чернорабочий, отсыпавший холм. Он подрался в пивной и убил кулаком местного, с одного удара. Иаль хмурился в пол, пока Лентас, одетый, как всегда, броско, зачитывал его дело, что не требовало разбирательства – парень не пытался отпираться. Мирской закон гласил, что мужчину, единожды и непреднамеренно убившего до своего возраста Страждания, двадцати двух с половиной лет, можно помиловать и лишь стребовать с него взыскание. Огласив об этом, Лентас дал слово вдове. Та встала со скамьи в четвертой секции, подошла к перегородке, оказавшись напротив судьи, – и началось представление. Толстая вдова в течение минут двенадцати вопила, стенала и заламывала руки, требуя серебра на три золотые монеты себе в приданое или того, чтобы убийца сам на ней женился, раз не имеет средств, иначе она помрет с голода. После дали слово убийце – он оправдываться опять не стал, только заявил, что пусть его лучше казнят, но не женят. Вдова заново завыла, что ей не на что жить и казнить убийцу ее супруга нельзя, пока он не выплатит ей уже четыре золотых рона (обиделась). Тогда не выдержал Рагнер – он поднялся и объявил приговор: так как обвиняемый являлся его работником, то вдова получала от управы две тысячи сербров, а сам Ель Ессог, раз хорошо дрался, то был обязан отслужить ему четыре года как воин, да все четыре года четверть жалования отдавать вдове, пока та вдова. Лентас стукнул тростью, завершая разбирательство, после чего любые возражения расценивались как несогласие с волей Суда, и виновных ждало бичевание на эшафоте. Но никто и не думал протестовать. Счастливая вдова вернулась на скамью, с не менее счастливого Еаля Ессога сняли петлю и развязали ему руки. Он встал на колени перед герцогом Раннором и поклялся служить ему все четыре года «в людских совестях да собачьих верностях».
Больше Рагнер не вмешивался и не оспаривал решения Лентаса. Все находившиеся в Зале Правосудия выслушали три дела о драках – пострадавшие требовали денег за свои побитые рожи (иначе их красные, пропитые лица Рагнер никак не мог назвать), долго выступали свидетели со стороны обвиняемых и истцов. У судьи был лист с «ценностью увечий» – синяк стоил два сербра, подбитая челюсть – двадцать, выбитый здоровый зуб – двести или вырванный зуб. Когда сломанная рука или нога являлась орудием заработка, виновный в увечье выкладывал сумму, равную полугодовому жалованию «временноувечного». Дороже всего стоили глаза. За выбитый глаз полагалось взыскание в золотую монету, за «два глаза» ответчика могли лишить всего имущества. Из полученных взысканий только половина денег отходила пострадавшему, а вторую половину забирала себе управа – в наказание обоим драчунам за то, что не смогли договориться без суда.
Но драчуны часто не могли договориться и в Суде. Свидетели истца и ответчика, запутывая судью, клялись, божились, крестились да поплевывали на пол – защита от нечистых сил, какие могут сбить их с пути правды и заставить лгать. Мирской закон в этом случае гласил так: по истечении триады часа, если истец и ответчик не придут к соглашению, то драчунам снова предстоит сойтись в поединке – и кто победит в новой схватке, тот и выиграет дело, ведь судьей единоборства будет сам Бог. Возможности спорщиков уравнивали, например: против истца со сломанной рукой выходил ответчик с завязанной за спиной рукой. Также могли дать оружие – по бараньему рогу каждому.
В Венераалий, в празднество любви и счастья, два дела о драках разрешились полюбовно, а третье дело нет – таким образом, после прекращения всех разбирательств, горожан ждало новое зрелище: бой на площади внутри форта.
________________
Двадцать третий день Целомудрия уж перевалил за свою середину. Когда колокол из храма Благодарения пробил восемь раз, то завершилось четвертое разбирательство, и двери Залы Правосудия вновь открыли: между каждым слушанием дела у зрителей имелось двенадцать минут для посещения уборной, а у судьи для отдыха. В полдень Суд прекращал работу на триаду часа – дабы меридианцы помолились в час Веры. И так как Вардоц закрыли, то отец Виттанд предложил всем пройти на площадь внутри форта и вместе с ним восславить имя Божье. Зала Правосудия опустела, Лентас тоже вышел, но верховный судья нет, ведь знал, что в вестибюль сразу устремится Вьён – узнать, что происходит и почему Суд изводит ожиданием несчастную жертву, Лилию Тиодо. Пока Рагнер носил на плече серый шаперон, означавший «максимальный почет», никто не имел права к нему приближаться без его веления, поэтому он сидел на скамье под багряным балдахином, «держал на лице каменное забрало» и избегал лишний раз глядеть на кафедру. Кроме негодующих ярко-голубых глаз Вьёна Аттсога, на герцога Раннора пристально смотрели взволнованные зеленые глаза Маргариты и столь же обеспокоенные бархатно-темные глаза Лилии Тиодо. Первая, напуганная бунтующей толпой у Вардоца, боялась, что Рагнер отступится от их уговора и предпочтет казнить Нинно, вторая красавица, догадываясь о подвохе, будто молила не предавать ее, не разрушать ее веры в него и не губить ее чувств к нему, благородному и справедливому рыцарю.
Она и сегодня оделась в светло-серый зимний плащ и закрытое черное платье, бесподобное на ее точеной фигуре. Зато впервые Лилия заплела волосы так, что немного ниже ее макушки будто появилась корона из кос. Широкая черная полоса, нависая над ее лицом, огибала корону из косы, после чего падала на ее плечи двумя хвостами. Скреплялась эта широкая бархатная лента под «короной» при помощи броши с жемчужной каплей – на камее, на красном фоне, белела лилия. Такое изображение истолковывалось как девичья непорочность среди крови и пагубных страстей. Жемчужная капля символизировала слезу влюбленной невесты.
В Залу Правосудия вошел Эорик. Рагнер подозвал его рукой.
– Горожане пьяны и счастливы, музыканты играют, площади танцуют, – сообщил Эорик.
– Сколько еще пива осталось на «Медузе»?
– Половина.
– Выгружай всё пиво и десять бочек белого вина, – вздохнул Рагнер. – Может, торгаш из меня и дрянь, но правитель – мудрый и щедрый. Всё, пусть стражи ведут кузнеца и свинюшника. А ты готовься к отплытию.
– Он хочет письмо забрать. На память.
– Ладно… – внимательно посмотрел Рагнер на Эорика, и тот кивнул.
Через пару минут в четвертой секции появились новые лица: Олзе, Люти, Кётраны и семилетней Миллё (Нёген привез этих любопытных особ из замка вместе с угощениями для горожан). Зашел туда и Сиурт. Отец Виттанд тоже вернулся в Залу Правосудия, и, без сомнения, он узнал, что взбудораженная им толпа ныне праздно веселится. Его худое, бесцветное лицо более не выглядело блаженным: серые глаза метали молнии, зато Рагнер повеселел.
Последним вошедшим в пятую секцию стал Нинно – чистый, гладко выбритый, одетый в хорошую одежду и выглядевший как состоятельный горожанин. По зале пробежало волной изумленное оханье, когда у багряного балдахина поставили стул, а герцог Раннор жестом указал кузнецу сесть на него. Нинно, беспокойно озираясь, так и сделал, после чего четыре двери Залы Правосудия закрыли. Новое судебное разбирательство началось.
Благодарные зеленые глазищи источали в сторону Рагнера столь пламенную любовь, что он чувствовал кожей жар. В смешанных чувствах нежности и грусти он улыбнулся Маргарите, после чего наконец посмотрел в голубые глаза Вьёна – кроме боли он увидел в них ненависть, бессильную и оттого огненно-рьяную. А Лилия Тиодо пристально глядела на Рагнера с надеждой, правда, таящей с каждым следующим мгновением. Она не отвела от него умоляющих глаз даже тогда, когда привели обвиняемого – толстого и слабоумного Пролу Шорхога, отвратительного на вид в грязной рубахе и с жирными голыми ногами. Его вели двое здоровяков: один держал высокого толстяка за петлю на шее, другой – за связанные за спиной руки. По зале прокатилась вторая волна охов-ахов – в Суде руки за спиной связывали душегубам, нелюдям, зверям, – тем, кто потерял человеческий облик. Зеваки поняли, что это «он», оживились, обрадовались и приготовились к захватывающему представлению.
Стражники со «зверем» не церемонились – и хотя он не сопротивлялся, мало что из происходящего понимая, его грубо усадили на табурет. Сразу после этого кроткий толстяк вдруг громко замычал, таращась на кафедру:
– О́оё, – слышали все. – Ооё!
Стражники накинулись вчетвером на толстяка, который теперь порывался встать, – они его били и пытались вновь усадить, но тот стал реветь, как медведь, и отчаянно вырываться. Нинно повернул голову к Рагнеру.
– Спокойно, – сказал ему герцог. – Сиди, смотри и радуйся, что не на его месте. И не жалей этого зверя. Он заслужил и побои, и вырванный хер.
– Воды! – раздался среди утихающего рева крик Вьёна Аттсога.
Лилию Тиодо тормошил взволнованный Адреами. В третьей секции свалилась в обморок еще одна дама, а затем раздались крики о помощи из дальней секции, где слушали заседание суда стоя. Лючия Альмондро тоже пила воду из фляги и нервно обмахивала себя другой рукой. Малютка Мигальс хныкал…
Лишь минут через девять в Зале Правосудия навели порядок: всех женщин привели в чувство, Мигальсу дали леденец, а присмиревшего, избитого до крови Пролу Шорхога крепко связали и заткнули ему кляпом рот.
– Заседание начинается, – заговорил судья Лентас Флекхосог. – Прола Шорхог, каков ныне лишен за позор права зваться вольным горожанином Нюёдлкоса, – зачитывал он по бумаге, – обвиняется в четырех преступлениях: в бандитском разбое, в убийствах, каким нет счета, в осквернении чужой плоти и надругательстве над родом. Чтобы назначить справедливую казнь Суд разберет каждое преступление по очереди. Проле Шорхогу отказано в слове для своего оправдания, поскольку ныне он бродяга. Слово получает господин Нинно Граддак, вольный горожанин Элладанна, подданный Орензы и уважаемый кузнец. Так как господин Граддак не говорит по-лодэтски, то его слова будет переводить смотритель замка герцога Раннора, господин Огю Шотно. Но так как господин Шотно тоже не говорит по-лодэтски, то нам с меридианского языка переведет его слова господин Вана Дольсог, вольный горожанин Нолндоса и изобретатель Его Светлости герцога Раннора. Прошу названных господ встать.
