Kitabı oku: «Три цветка и две ели. Второй том», sayfa 3
Глава XX
Сатурналий
К концу одиннадцатого века стать рыцарем, воином Бога, являлось непростой задачей для мужчины, но посильной. Даже простолюдин мог стать неблагородным рыцарем, если имел законное рождение, происходил из воинов и не являлся в прошлом послушником. Достойные воины с преступным или незаконным рождением могли стать воинами веры, рыцарями Святой Земли Мери́диан, какие давали обет безбрачия или целомудрия. От воина Бога нынче требовалось лишь доказать Доблесть, совершив подвиг, и дать клятву, следуя Добродетели Веры. Ранее требовалось еще доказать третью рыцарскую Добродетель – Честь, какую олицетворял конь, незаменимый спутник рыцаря.
Но четкого критерия и определения Чести не существовало. Рыцарь просто вел себя столь достойно, что заслуживал почет даже от врагов. Гордыня не являлась рыцарским Пороком, но достойный воин Гордыни не имел: он мог кратковременно собою погордиться и далее, пребывая в скромности, забывал о былых подвигах, ведь его ждали новые. Отсутствие Гордыни также заслуживало почета, значит, являлось Честью.
Честь еще понималась как «черта» или планка, разделяющая добро и зло, славное и позорное, допустимое и недопустимое, – чем выше была такая планка, тем больше имелось у человека почета, то есть Чести. Мужчины, как считали священники, черту между добром и злом четко проводили для себя с началом возраста Страждания – в двадцать два года и половину. У женщин она возникала сама и намного раньше – с появлением лунной крови. Причем, если у мужчин черта Чести горела Огнем, как стена, то у женщин состояла из Воды и измерялась не высотой, но шириной, – их «речка» то иссыхала, то полнела – поэтому женщины были более гибкими, часто уступали мужчинам, а те прощали им мелкую ложь.
Женщину с ее отрочества просто воспитывали в нравственной строгости и полезном труде: даже герцогиню или принцессу учили ткачеству, вышиванию или другому благородному рукоделию. Зато знатной женщине требовался духовник после ее венчания, который помогал ей полюбить супруга, выбранного родителями, прощать его измены и самой не поддаваться соблазнам – не потерять честь и не запятнать честь рода. Мужские измены честь рода не пятнали, хотя супружеская верность всегда почиталась. Связь на стороне вызывала у общества осуждение (как бесстыдство), и даже мимолетная интрижка могла лишить мужчину доброй репутации, карьеры, клиентов, покровителей… А чтобы у мужчины, особенно у благородного аристократа и рыцаря, высоко поднялась планка Чести, после возраста Посвящения, восемнадцати лет, следующие четыре года он тесно общался с духовником и брал уроки Боговедения.
Герцог Рагнер Раннор отбился от рук священников, попав в плен в Сольтеле; рыцарское достоинство ему выхлопотал в его девятнадцать с половиной лет канцлер Аттардии за несомненный подвиг – спасение своей жизни. Таким образом, без бесед с духовником, но посреди кровавой резни на Бальтине, ужаснувшей всю Меридею, к возрасту Страждания планка Чести у Рагнера Раннора закономерно установилась очень низко, если вообще не валялась на земле. Но он же всегда всех удивлял – и умудрялся сочетать несочетаемое: подвиги с позором, герцогский титул с торговым делом, Порок Гордыни, какой в нем цвел, пах и буйствовал, с Добродетелью Любви. Четвертого дня Любви, второго года, сорокового цикла лет, он устал с собой бороться и решил, что одарить своей любовью в восьмиду Любви всего одну женщину – это не по-меридиански, что он должен всех ею одарить! Но пока слишком занят верфью, торгашеством, поисками бандита, солеварением, сыроварением и винокурением, значит, пока его хватит лишь на двух дам. Словом, четвертого дня Любви он послал из Вардоца записку в храм для Лилии Тиодо, а когда она появилась в его кабинете, он встал перед ней на колени и поклялся быть ее рыцарем и верным слугой, но быть им тайно.
________________
Четвертому дню Любви предшествовало празднество Перерождения Огня. Для Рагнера Раннора это было особенное торжество, ведь праздновали победу над Бронтаей, какую одержали благодаря ему, Лодэтскому Дьяволу. А еще Вьёну Аттсогу, о вкладе в победу которого никто, кроме них двоих и Соолмы, не знал.
Празднество Перерождения Огня являлось семейным празднеством домашнего очага, тихим и сытным. В первый день ходили в храм на полуденную службу, днем дети и взрослые играли во всевозможные снежные забавы, катались в санях и даже купались в речной проруби. Рагнер, как настоящий лодэтчанин и ларгосец, тоже поплавал и даже не чихнул. Женщин (слава Богу!) в страшной Лодэнии плавать зимой во льдах не заставляли, но Олзе и Люти немножко поплавали, потому что плавать любили. Вечером обитатели замка собрались за дубовым столом, какой, помимо яств, густо усеялся огонечками маленьких светильников и свечей; ближе к ночи в Ларгосе пускали с горок пылающие огнем колеса, разжигали костры и устраивали вокруг них пляски, – любые забавы с огнем приветствовались. Лодэтский Дьявол воскрес тогда на одну ночь, одарив мир «адовым зрелищем» – потешными огнями от безвредных шутих, перепугавших неискушенных лодэтчан. Горожане наблюдали за «беснованием комет» с набережной, люди в замке – с террасы. Дамы взвизгивали, мужчины радостно орали, – шумный, шумный народ. Маргарита от страха пряталась в объятиях возлюбленного, восхищенно охала и смеялась. Он же едва улыбался. В полночь закончился пост целомудрия, и женатые пары тогда же покинули торжество, а прочие задержались еще на час. Во второй день в замке все отсыпались, и с наступлением сумерек, вновь собрались в обеденной.
Рагнер нестерпимо хотел видеть Вьёна за своим столом и Лилию Тиодо на своем ложе, – хотел ее раздеть, рассмотреть, насладиться ее прекрасным телом без спешки и любить ее не около леса, среди камней да почти на дороге, но на белых простынях и среди меховых покрывал. Это сладострастное желание мучило его, и еще его по-прежнему терзала совесть из-за Вьёна, а доставалось всем подряд и Маргарите, конечно, тоже. Она решила, что возлюбленный просто устал, расстроен из-за раздора с Вьёном и поэтому раздражен, вернее, рычит на всех «аки дикий зверь» – всё ему стало не то и не так, – поварихи неизысканно готовили, дозорные лентяйничали, Маргарита перечила ему, когда не надо, и не перечила, когда следовало. Маргарита же была готова его отравить, но терпела из последних сил, зная, что скоро он опять станет самим собой.
Четвертого дня Любви он, наконец, вернулся в замок к обеду даже не самим собою, а лучше чем был. За столом он трепетно ухаживал за своей «пышечкой» (хорошо уж, что не толстухой!), перед сном заботливо искупал свою «пузатенькую булочку» (наверно, это лучше, чем пышечка), после чего внутри кровати-шкафа нежно «мял свою мягонькую лепешечку» (Рагнер, да покушай же ты вволю хлебов!). За исключением этих странных хлебных похвал, Маргарита не могла на него нарадоваться. Если он был в замке, то окружал ее вниманием и лаской, да дарил подарки, естественно, внушительные, великие по размеру, например: меховое покрывало «как мантия короля» из золотистого бархата с горностаевым подбоем. Орган, кстати, установили в светлице, но, оказалось, что требовался органщик для настройки этого музыкального инструмента. Зато светлица из-за узорных труб органа стала выглядеть помпезно и точно достойно герцогини Раннор.
Рагнер одарял двух своих прекрасных дам любовью в равной мере, не позволяя себе, как рыцарю, из-за усталости пренебрегать одной из них. С Лилией Тиодо он виделся каждый день в Вардоце, и к концу первой триады Любви их связь перестала быть тайной для тамошних служащих, охранителей герцога, работников его замка и вообще для всех ларгосцев. Одна Маргарита ничего не знала и не подозревала, ведь с Соолмой больше не разговаривала.
У нее, конечно, имелись неясные беспокойства, но ей и в голову не могло прийти то, что теперь ее возлюбленный проводит днем два часа с Лилией, наслаждая хрупким телом «этой дряни», а потом, за два вечерних часа, делает с ней, «о какой же большой» Маргаритой, всё то же самое. Запутываясь сильнее и уже не понимая, кого захочет выбрать, когда придется выбирать, Рагнер просто жил так, как получалось, наслаждаясь счастьем сегодня и не думая о завтра.
И всё бы ничего, но Лилия стала заговаривать о будущем, а он не знал, что ей ответить, лгать же не желал. В канун Сатурналия, двадцать второго дня Любви принц Баро́ еще не прибыл в Ларгос, чему Рагнер был только рад.
– Сегодня уже наш девятнадцатый день, – проговорила Лилия. – Все вокруг знают о нас… кроме нее. Но никто не знает, что я твоя дама сердца, а ты мой рыцарь. Я не жалуюсь, но мне надо больше. Хотя бы знать, чего мне ждать.
Неподалеку воинствовал огонь в камине, в окне белело пасмурное, умиротворенное небо… Рагнер сидел на постели, рассматривая лежащее рядом тонкое и длинноногое создание, словно вышедшее из зыбкого воздушного мира, где лишь порхали бабочки, проносились стрекозы и кружили светлячки. Белокурые волосы Лилии напоминали ему лунный свет, вишневые губы – яркие спящие цветы, темные глаза – ночь, отраженную в водах озер.
– Лилия, я не знаю… Я же тебе уже это говорил, – вздохнул Рагнер. – Я не могу ее бросить. Она мне очень дорога и ты дорога, а я женат – не забывай. Я отлично устроился: изменяю супруге и верчу двумя красавицами. Ну как? Как я могу испортить такой рай? Ни за что!
– Всё шутишь… – улыбалась она. – Ну скажи честно. Я любую правду приму.
– Правда у меня горькая.
– Говори! – потребовала она.
– Если принц Баро привезет мне дозволение на развод, то я отправлюсь с ним в Брослос, разведусь с Хильде и вернусь к одной из вас. Поездка проветрит мне голову… И горькая правда в том, что я, Лилия, наверно, сразу женюсь на ней, как вернусь. Пока она не родила… Поэтому не жди моего возвращения.
– Хорошо, – гордо подняла она голову. – Ответь только одно… меня это будет утешать. Ты пойдешь с ней под венец из-за долга? Из-за того, что не можешь бросить ту, которая на сносях?
– Если бы я сам знал, – вновь вздохнул он и встал с кровати.
Подойдя к окну, он своим глазам не поверил – из-за Южного мыса показался большой, размерами с «Хлодию», красивый золотой корабль, похожий на драгоценную шкатулку. Сопровождали его два боевых парусника поменьше. На белых парусах ярко синели меридианские кресты и желтели ограждающие крест львы, вставшие на задние лапы и державшие по копью.
– А вот и он… точно в срок… – печально проговорил Рагнер. – Принц Баро прибыл.
Лилия, соскочив с кровати, тоже подошла к окну. Оживилась и набережная перед Вардоцом: горожане бежали смотреть на золотой чудо-корабль. Рагнер поцеловал Лилию в губы и стал одеваться.
И она молча оделась. Заговорила вновь, когда они стояли в кабинете, готовыми к выходу.
– Так это всё? Закончилось? Больше меня не любишь?
– Лилия… Послушай… на сегодня для меня картина выглядит так: на одной чаше весов дама, которую я притащил сюда из-за трех морей, жил здесь с ней как с женой более пяти восьмид, она ждет моего наследника, и я ее люблю. На второй чаше весов – ты, которую я тоже люблю, но с тобой я всего девятнадцать дней, и ничего тебе не обещал, и никуда тебя не тащил. И я сейчас не могу ничего решить – только, когда вернусь уже в третьей триаде Любви. Пожалуйста, ни на что не надейся… ее чаша весов намного тяжелее твоей.
– А если я тоже уже жду твоего наследника? Ведь всё может быть!
– Свое чадо я признаю: сына рыцарем сделаю, а дочку замуж выгодно выдам.
– Ну хоть так… Хоть одно обещание у меня есть…
– Лилия, – обнял ее Рагнер. – Ты же моя прекрасная дама, путь и тайная, – нежно шептал он. – Я тебя обижать не позволю… Но… лучше тебе переехать из Ларгоса. В Брослос хочешь? Тебе же там нравилось, и в большом городе не сплетничают… А я там буду часто тебя навещать, я же теперь торгаш!
– Не знаю… – не улыбнулась она. – Поговорим, когда ты вернешься. Может, твое отсутствие и мою голову проветрит… и мы с братом уедем подальше от этих мест… и от тебя…
Он нежно ее поцеловал, зная, что наверняка будет так, как он придумал: Маргарита останется в Ларгосе, Лилия – переедет в Брослос, и он не потеряет ни ту, ни другую.
________________
Большие корабли встали на якорь в море, на отдалении от причала. Когда Рагнер появился на набережной, лодка с его гостями уже подгребала ней. Принц Адальберти Баро утопал в пушистых мехах: кроме большой енотовой шапки он подивил северян меховой мантией из золотистого соболя, широкой куньей оторочкой на сапогах, а также муфтой из лисы, пристегнутой к поясу (тьфу, не в золоту и шелку нынча прынцы пошли – рядятся как беднота из Орзении, а муфта-то как у бабы!). И его сын, тоже одетый в шубу мехом наружу и шапку из соболя, выглядел для местных законченным нищебродом.
Лодка пристала между пирсами – к той части набережной, с какой в воду спускались ступеньки. Адальберти, несмотря на свои меха, ловко забрался по отвесной лесенке и «попал в лапы Рагнера»: рыцари соединили руки знаком двойного единства и обнялись.
– Адальберти! Ты, похоже, за Линию Льда собрался?!
– Для южанина двойная шуба, мехом внутрь и наружу в самый раз, – посмеиваясь, ответил тот. – Я в этой шубе сплю. И не шучу сейчас.
– Да, моря наши не для неженок! Как путешествие? Айсбергов не встретил? В буре не потонул? В пролив вошли так, как я объяснял? – засыпал он вопросами принца. – И… привез?
– Путешествие долгим вышло, но погода нам благоволила, и напасти миновали, поскольку молитва, Рагнер, способна разогнать любые айсберги. Да и бури не станут препятствовать рыцарю в исполнении долга чести.
– Здорово. Привез дозволение?
– Всё привез. Так под венец приспичило?
– Ну… увидишь баронессу Нолаонт – всё поймешь.
– Ааа, и так всё ясно… А это – мой Алорзартими, герцог Баро.
Восемнадцатилетний Алорзартими был столь же высок и статен, как его отец; общими у них были вьющиеся черные волосы и тонкие носы с легкой горбинкой. Еще он поражал красотой – даже Рагнер не мог на него налюбоваться: припухлые губы, молочная кожа, грусть в черных очах… И он держал в руках лютню. Адальберти с гордостью сообщил, его сын также играет на арфе, как Феб, мечом разит, как Юпитер, копьем, как Марс, снимает с чучела все пять колец, а в перерывах слагает стихи и как раз сейчас пишет оду о Лодэтском Дьяволе. Ну как такой славный воин мог не понравиться Рагнеру?
А баройцы, глядя на побережье, всё удивлялись: где же снег? Зато когда они выехали за город, то отец и сын Баро заохали и заахали, ведь столько снежного снега они не видали за раз никогда. И в замке Рагнера им всё очень понравилось, ведь это «всё» было так необычно (тамбур-тоннель, общий стол, церемония омовения рук). И было крайне нескучно (это в замке Ларгосц-то нескучно?!). И на санях им хотелось покататься, и по льду на коньках поскользить и, конечно, снежками покидаться тоже. А еще в замке-башне, как в сказке, в заточении у Лодэтского Дьявола жила золотоволосая красавица, прекрасная, как утренняя заря (учись, Рагнер!), зеленоокая, как нимфа, восхитительная, нежная и женственная, какую только украшало скорое материнство. Алорзартими немедленно стал сочинять песнь о бесподобной красе баронессы Нолаонт, забросив оду о Лодэтском Дьяволе. Рагнеру этот «слишком красавец» стал нравиться уже меньше. Особенно, когда Маргарита восклицала: «Ну как такой замечательный Алорзартими может не нравиться?!»
Маргарита получила от Адальберти подарок к своей скорой свадьбе – свадебный ларь, и не знала, что ей делать. Ларь был слишком дорогим: из черного, красного и золоченого дерева, с инкрустациями из самоцветов да с красочными картинами, и она не могла его принять. Принц Баро обижался и даже высказался, что в княжестве Баро ни одна приличная дама не выходит замуж без сундука. И поинтересовался: есть ли сундук у баронессы Нолаонт? Она, конечно, солгала, что есть и не один (куча кучная расписных ларцов и ларчиков!). Рагнер вмешиваться в сундучный спор не желал – именно невесте, Маргарите, дарился сундук, а не ему. В итоге Маргарита пошла на уступки, ведь баронессы рыцарями не являлись (особенно, если у них не было сундука, а приличной дамой быть хотелось), и предложила разыграть свадебный ларь в Сатурналий. Празднество в честь Золотого века обещало пройти с такими гостями, как Баро, «по-сатурнальски весело»!
________________
К приезду баройцев, богатейших людей Меридеи, в замке Ларгосц готовились долго и основательно. Благодаря красочным шпалерам о двенадцати цветах, бархатным портьерам, безделицам и прочим вещицам из Рюдгксгафца на обеденную стало любо-дорого смотреть, опочивальню графа и соседнюю с ней спальню обставили с роскошью, достойной принцев, в большую проходную залу, между покоями графа и прочими тремя спальнями внесли шестнадцать кроватей для воинов-монахов, охранителей Баро, и устлали их меховыми покрывалами. Все прислужники надели форменные платья, а Огю Шотно удалось за пару восьмид «обтесать» Кётрану с Олзе да научить их изысканно подавать яства господам. Рагнер считал, что лишение поварих хмельного сыграло решающую роль в их «тесании», тем не менее смотрителем своего замка, господином Огю Шотно, он был так доволен, что простил ему, «ссосанцу», бараний камушек. Блюда теперь выглядели как картинки, салфетки безупречно лежали на белоснежной скатерти, приборы сияли, стекла и зеркала блистали, лампы не чадили и приятно пахли. Везде, докуда добрались длинные руки Огю, воцарился порядок. Рагнер еще с восьмиды Целомудрия прибавил ему жалованья вдвое, и Огю Шотно захотел эту прибавку отдать Марлене – в благодарность за помощь, когда он голодал, потеряв сбережения в сомнительной торговой сделке. Как рассказал Рагнеру Эорик, Марлена взяла пару золотых монет, но только как долг, обещая их скоро вернуть. Еще Эорик подозревал, что Марлена ничего не сказала Магнусу об этих одолженных деньгах, и Рагнер думал так же, но решил не вмешиваться в дела господ Махнгафасс, уверенный в благоразумии Марлены.
Сатурналий являлся продолжением празднества Перерождения Огня, только не семейным и отнюдь не тихим торжеством. Традиционно в первый день в часовне замка провели службу, на меридианском языке, ведь Адальберти Баро приехал с духовником. Слава Богу, на четвертом этаже имелась не занятая никем спальня, а то бы пришлось размещать его в Ягодном доме среди «местной красы», для какой и священник был жених, и воины-монахи вполне годились для супружества. Одна Соолма не радовалась, ведь оказалась единственной женщиной на этаже, полном толпы мужиков, и не могла нормально сходить в общую уборную. Поэтому «эта ларгосская гадюка» хитро проползла в детскую, где заняла «опочивальню принцессы», но с Маргаритой не разговаривала, фыркала на нее и зыркала черными глазами.
После полуденной службы все начали отчаянно веселиться, как древние люди Золотого века: петь песни, танцевать, играть в подвижные игры. Озеро у замка расчистили от снега, и по его глади взрослые чинно катались на коньках, слева от них деревенские мальчишки шумно гоняли ледышки, а справа кучковались дети: лепили из снега баб или, отталкиваясь двумя палками ото льда, тихо скользили сидя в саночках. Принц Баро, к своей печали, выяснил, что рассекать лед тонкими пластинами, это очень сложно, но Рагнер помог своим гостям – баройцам выдали по две палки и подошвы на кости, отлично скользящие и устойчивые. Таким образом, все пребывали в счастье: знатный принц и его сын вдоволь наскользились, ларгосцы на них опять подивились да Маргарита накидалась от души в Баро снежками (суровым воинам-монахам тоже случайно досталось). А оба Баро вместе с Рагнером (тоже мне рыцари!) пуляли снежками в нее. И обед первого дня Сатурналия прошел на славу: лакомились затейливыми яствами, играли в жмурки, отгадывали загадки. Маргарита честно выиграла расписной ларь, едва обойдя Соолму, и отныне могла венчаться как приличная женщина. Алорзартими усладил уши ларгосцев чудесными одами под душещипательные мелодии лютни, местные артисты достойно ответили бодрыми песнями и плясом воинов. После того как Маргарита ушла спать, герцог позвал «друзей Баро» в Оружейную, где они еще немного выпили в чисто мужской компании. Вернее, почти в мужской: одна нравственно нестрогая дама там была – «милейшая душка» Айада.
Во второй день празднества прокатились с ветерком в санях и опять поиграли в снежки. Маргарита радостно визжала, бегая, как могла из-за своего великого живота, от белых комочков. Рагнер в этот раз ее защищал, то есть воевал вместе с ней и Соолмой против двоих Баро. Потом слепили снежную бабу, да такую грудастую, что высоконравственный Адальберти прикрыл ее роскошное тело своей шубой, и лишь затем допустил всех к даме, пусть даже снежной, чтобы раскрасить ей лицо и приделать соломенные волосы. Наряжая бабу в тряпки, платки и бусы из шиповника, хохотали так, что Маргарита боялась принести дитя прямо там – разродиться к ногам бабы. Даже Соолма задорно смеялась, и даже Айада как будто бы весело подхихикивала.
К исходу дня герцог и его гости выдохлись. Праздничный стол в Сатурналий снова густо обсеялся огоньками свечей и маленьких светильников, а лампионы на стенах, наоборот, не зажигали. Сытые, счастливые и уставшие меридианцы беседовали в таинственной полутьме. Алорзартими перебирал струны лютни, Маргарита молчала и думала, что впервые за много лет у нее выдался отличный Сатурналий – просто идеальные два дня.
Уже завтра с раннего утра собирались в путь. Баройцы бы с удовольствием задержались подольше, ведь принц Баро как истинный рыцарь не сдавался и не мирился с тем, что конькобежец из него дрянь – он даже в проруби был готов искупаться, если это поможет освоить коньки. Но Рагнер спешил в Брослос, чтобы успеть развестись и жениться на Маргарите, пока та не родила. По расчетам быстрый корабль Адальберти должен был домчаться до Брослоса дня за четыре, далее где-то дня три требовалось Рагнеру на развод. В нову последней триады Любви он намеревался сесть на «Медузу» и быть в Ларгосе к дню венеры или сатурна. От Маргариты лишь требовалось не родить до тридцать седьмого дня Любви – она обещала стараться.
Напольные часы уж пробили начало часа Целомудрия, и Адальберти Баро взял со стола чашу с мягким («карамельным», как назвал его Рагнер) сыром из горного городка Цулооса.
– Надо у тебя его весь скупить, – сказал он, отправляя ложку сыра в рот. – Да и черный сыр я бы взял, но немного. Вкус – ужасен, однако черного сыра еще никто не видел в моем княжестве, и все захотят его попробовать.
– Отлично! – потирал руки Рагнер-торгаш. – Думаю, этот карамельный сыр продавать по всей Меридее. Ну и черный сыр не брошу – там же мое клеймо, и мне он нравится… Ну хоть кому-то же еще, кроме меня, он должен понравиться!
– И как один из лучших воинов Меридеи дошел до сыра и до торгашества? – не сдержался Адальберти.
– Ой, Дальбрё, будто бы я рад, а что делать? – тяжело вздохнул Рагнер. – Благодаря храмам, серебро и золото утекает из Лодэнии в Мери́диан – в твое княжество. Тебе, на золотом корабле, меня не понять, так что не суди. И единственный путь вернуть золото и серебро назад – торговля, будь она неладна. Это торгашество меня разоряет и, похоже, разорять еще будет долго. Но я же обязан заботится о своих землях и подданных. Если так пойдет дальше, в Лодэнии все дубы вырубят и всего пушного зверя побьют, а мне жалко свои дубы и зверей. И я тут не прохлаждаюсь вовсе: в миру рыцаря ждет война пострашнее и намного более подлее. А еще неблагодарнее тоже… Иногда я своих ларгосцев люто ненавижу: все норовят обмануть доброго герцога Ран…
Он не договорил, потому что снизу, из караульной, донеслись какие-то крики. Рагнер, узнав голос Вьёна, вздохнул, понимая, что тот пьян и буен.
Рагнер извинился перед гостями, вышел из-за стола и спустился со второго этажа на первый. Вьёна задержали у камина дозорные. Его голову покрывал капюшон, из разреза плаща краснел неизменный полукафтан, ярко-голубые пьяные глаза горели гневом, нос чуть искривился – Рагнер понял, что это он сломал его.
– Вьён, – подходя к другу, сказал Рагнер по-меридиански, – я до сих пор желаю помириться и всегда буду этого желать, ведь ты мне очень дорог. Но более я не стану просить тебя о дружбе, унижаться или приходить в твой дом. Когда ты придешь в мой дом как друг, то я тебе буду рад, но раз дружбы между нами нет, то я тебя накажу по всей строгости, оттого выбирай слова, если думаешь о дочери. Зачем ты пришел сюда как недруг? Испортить мне и моим гостям празднество? Уходи или тебя выставят.
– Уйду сам. Я пришел лишь за тем, чтобы вернуть тебе это! – бросил Вьён на пол медную монету. – Ее я не заработал, и эту подачку забери себе!
Вдруг раздался нежный голос, и мужчины повернули головы вправо: из полукруглого проема, с лестницы, в караульную выходила Маргарита.
Вьён приоткрыл рот, пораженный и ее красотой, и огромным животом впереди этой невысокой, ладной, роскошной девушки. Маргарита на самом деле расцвела за последние дни: ее давно не тошнило, она не плакала и не тревожилась, оттого посвежела лицом. Ее волосы окрепли, позолотели блеском; зеленые глазищи ворожили взор, и казалось, что из этих морей раздавались песни сирен. Она немного пополнела, но ей это тоже шло – из девчонки она превращалась в молодую женщину, плавную и сочную. Посреди полутемной, страшноватой и грубой караульной прелестная красавица выглядела особенно неотразимо. Светло-голубое платье и дымка вуали на золотых локонах делали ее будто бы сотканной из воздуха. Вьён подумал, что в Ад сошел Ангел, восхитительно беременный Ангел. И одурманенный долгим запоем алхимик стал ненавидеть Рагнера еще сильнее.
– Выслушайте меня, прошу, – заговорила Маргарита. – Вы, господин Аттсог, напрасно вините Рагнера. Вы должны винить одну меня за тот суд. Я плакала всё время, умоляла его… даже стояла на коленях, лишь бы он не казнил моего брата, ведь я знаю, что тот не виноват в страшном злодеянии и обвинен несправедливо вами – ему просто не повезло выйти из леса у Пустоши. Рагнер долго оставался глух к моим мольбам, и лишь когда я собралась уехать в Орензу, он изменил свое решение – и поступил верно. У нас скоро будет чадо, и он это сделал ради него тоже. Однажды недоразумение развеется – настоящего насильника найдут, и вы все тоже будете рады, что не казнили моего брата жестоко и совершенно зря… Пока же – ненавидьте меня одну! Не Рагнера!
– Любимая, – взял ее Рагнер за руку выше локтя. – Вьён нахлестался, как свинья, и ты до него не достучишься. Пойдем наверх.
– Ты не заслуживаешь ее, этого ангела! – закричал им в спину Вьён. – Баронесса Нолаонт, он вас сломает, как меня, а потом наймет других алхимиков. Будет вам лгать, но знайте, он соблазнил не только вас, но и госпожу Тиодо. Они уединяются днями в Вардоце – и об этом уж знает весь город и небось все в этом замке тоже!
Маргарита резко остановилась у лестницы и обернулась к Вьёну.
– Да, он унизил госпожу Тиодо в Суде, после же унизил вас открытой связью с другой женой – с ней, с моей Лилией.
Рагнер хотел увести Маргариту, но она вырвала свое плечо из его руки.
– Он якобы вернул Лилии честь, – говорил Вьён, – но лишь для того, чтобы самому ее забрать, ославить несчастную, запутавшуюся деву, облить ее имя новой грязью и довершить дело зверя – сломать душу невинной. Он и ее сломает, и вас, баронесса Нолаонт… Бегите от него, пока не поздно!
И он резко пошел к выходу в тамбур. А Маргарита сверлила своими гневными глазищами хмурое лицо Рагнера.
– Вернемся за стол, – тихо сказал он ей. – Ты баронесса – и веди себя достойно титула перед принцем и герцогом Баро. Поссоримся после обеда.
Она позволила себя увести и не плакала, не кричала, не сказала ни слова. Они сели вместе на скамью, словно ничего не случилось, после чего Рагнер возобновил прерванный с Адальберти «сырный разговор». Но, конечно, принц Баро заметил, как опечалена Маргарита, и решил ее порадовать.
– Дама Маргарита, – сказал он, забирая у сына лютню. – Прошу меня простить, если не доставлю услады ушам, ведь голос мой груб, да и я уже много лет не брал в руки этот инструмент. В честь ваших изумительных очей, – скользнули длинные пальцы по струнам, – старинная песнь «Слеза Виверна».
Голос принца вовсе не был груб, лишь с хрипотцой, а красивая песнь рассказала печальную сказку о том, как некий град отдавал дракону Виверну красавиц, которых тот уносил неизвестно куда. И раз дракон узрел столь нежную красу, деву Белозлату, что сам обронил слезу – упав, она превратилась в изумруд, а дракон в рыцаря. Белозлата и Виверн полюбили друг друга, сыграли свадьбу, но после рыцарь сказал, что должен отправиться за море к чародею, какой его заколдовал и какому он относил красавиц, иначе тот прилетит сюда и обратит этот град в пыль. Так рыцарь ушел, обещая вернуться, как убьет чародея, – и вернулся, вернее, в его облике вернулся чародей; Белозлата же, разгадав ночью на ложе подмену, поняла, что Виверн мертв. После любви она поднесла отравленное вино чародею и сама выпила половину чаши. Словом, все погибли, зато благодарный град сочинил хвалебную песнь о красоте и нежности, что может растопить даже сердце дракона и превратить того в рыцаря.
«И вот же как, интересно мне, – со злобой думала Маргарита, пока принц заканчивал песнь, – град узнал, что рыцарь – не рыцарь, а чародей, если его с красавицей нашли поутру мертвыми? Она же не успела никому сказать об этом! Наверно, она просто узнала, что ее рыцарь не ходил убивать никаких чародеев, а резвился в Вардоце с Лилией Тиодо!»
– Песнь изумительна, – сказала Маргарита, когда принц замолчал. – И голос ваш, Ваше Высочество, заслуживает высоких похвал, не меньше, чем ваше мастерство игры на лютне или слова… Ваше Высочество, я могла бы просить вас об услуге? – быстро проговорила она, прежде чем Рагнер смог ее перебить. – Мне тоже нужно в Брослос, к падчерице… Срочно. Не найдется ли на вашем корабле каюты и для меня?
– Ну… в любом случае, у Рагнера будет каюта, – недоуменно ответил Адальберти Баро.
– Нет. Мы ведь не обвенчаны. Мне нужна отдельная каюта.
Рагнер молчал, опустив глаза к столу, хмурясь и чувствуя себя дерьмом.
– На моем корабле найдется для вас каюта, – подумав, ответил принц. – Я вам уступлю свою, а сам поживу вместе с сыном.
– Не спеши, прошу тебя, любимая, – тихо заговорил Рагнер по-орензски. – Обсудим всё после обеда и поговорим.
– Превелико вас благодарю, Ваше Высочество, – ответила девушка, игнорируя Рагнера. – В таком случае я вас покину, ведь мне надо собираться в путь, да и час уж поздний. Песнь была изумительной… И вы изумительны тоже.
