Донбасский Разлом

Сила традиции

Первого сентября на школьной линейке объявили минуту молчания. Два сентября назад я искренне верила, что эта минута не безмерна. И подумать не могла, что с каждым годом она станет вмещать все новые и новые скорби. Четвертый год подряд это молчание тяжелеет…

О чем молчат люди в такую минуту? О безвременно ушедших и безвозвратно утраченном. О том, что в длинном нескончаемом списке потерь так и не поставлена жирная точка. И слезы, выступившие у некоторых на глазах, были честнее любых, самых проникновенных, слов.

Мое молчание было – о бессмысленных смертях и разграбленном израненном городе. О мире, так давно утраченном в нашей стране и наших душах. О радости, что давно и бесследно исчезла среди степей, блок-постов и прозрачных коробочек волонтеров с надписью «на нужды армии». После слов «почтим память» – тишина. И если ничего не изменится, через пару лет минута молчания в память о погибших станет просто банальной традицией – люди привыкнут к смерти. Мы уже смирились с мыслью, что были, есть и еще будут погибшие. И «благословили» войну.

Раньше, когда случалась трагедия – теракт, стихийное бедствие, катастрофа, где гибли люди – объявлялся траур. В минуту молчания примеряли и принимали боль потери на себя, сочувствуя горю родных и близких, сопереживали и задумывались – о ценности человеческой жизни.

На школьной линейке многие молчали. Но были и такие, кому помолчать было некогда. Они жили своей жизнью прямо посреди скорбного молчания. Неспеша проходили мимо, беседовали, делали фото. Люди привыкли к смерти, войне, чужой беде. И научились с этим спокойно жить.

От любви до ненависти, от ненависти до войны

Мой дедушка говорил: «Лишь бы не было войны». Сейчас многие говорят – пусть будет. Самое взаимное и самое сильное чувство сегодня – ненависть. Самое невостребованное – любовь. Самое забытое – милосердие. За четыре года войны, лучше всего мы научились ненавидеть.

Весной мы отправились в Литву на машине, выбрав по навигатору самый короткий путь до границы. А спустя пару часов езды с мистическим ужасом смотрели на стоящие вдоль пустынной дороги заброшенные, полуразрушенные, поросшие лесом дома. Мы проезжали зону отчуждения.

Природа не терпит пустоты и там, откуда ушли люди, теперь живут деревья. Почему-то вспомнилась судьба родного города, фото пустых улиц, и четкая мысль пришла в голову – пока там будут жить люди, деревья не поселятся в почерневших, разрушенных коробках домов.

Тридцать лет назад случилась беда. Рванул Чернобыль. Люди бежали, бросали свои дома. Радиация невидимо, неощутимо и неотвратимо убивала, разрушая людские тела. Сегодня тяжелая черная ненависть, затопившая сердца людей, страшно и неотвратимо рушит души.

Как радиация, она невидимо исходит из облученных и поврежденных войной душ, незаметно убивая, создавая смертельно-опасный фон. Моя знакомая, работавшая в пункте приема людей, которых вывозили из Чернобыля, поделилась тяжелыми и жуткими подробностями тех событий.

С прибывших снимали одежду, состригали волосы, поили красным сухим вином. Потом, военным дозиметром измеряли уровень излучения, исходящий от человека. И если прибор, рассчитанный на высокие дозы, зашкаливал, становилось ясно – человек облучен и… обречен.

Есть ли жизнь после ненависти?

Вот бы изобрели прибор, измеряющий уровень ненависти в душе. И пункты приема – на въезде в большие города. Зашел, измерил свой уровень и имеешь представление – какой от тебя фон. Пора в изоляцию или можно к людям. Облученный человек – источник опасности для другого.

В реанимацию к умирающим ликвидаторам не впускали жен – проститься. К ним можно было зайти только в специальных костюмах. Потому что радиация, сжирающая в считанные дни человека вместе с костями, сожрала бы и того, кто находился рядом. А ненависть?

Ненависть – оружие массового поражения. Ненависть-радиация разъедает тела, обезображивая гримасами красивые когда-то лица, напрочь лишая их человеческого облика. Она сжирает человека, выедая душу до черной холодной пустоты. Природа не терпит пустоты. Черную пустоту выжженных ненавистью душ, она до краев заполняет холодным мрачным равнодушием. Как фильтр, оно отсеивает из человека боль, сострадание, сочувствие. И души наши, облученные и обугленные необъявленной и неоконченной войной, черствеют и умирают.

Десять лет назад в грозу недалеко от Донецка упал самолет. Люди летели домой из отпуска. Счастливые и загорелые. С детьми. Так все и погибли – счастливые, загорелые и с детьми. Самолет был российский, пассажиры – граждане другой страны. А горе было – человеческим. На место трагедии прилетели родственники погибших. Был объявлен траур, и минута молчания была настоящей. Молчали из души, сглатывая слезы. Украинцы сопереживали. Несли свечи и цветы на место трагедии. Были сопричастны горю. Страшно подумать – как было бы сейчас.

Те или эти?

Где, как, когда и каким образом возникли две, совершенно разные реальности? Нас поделили на ТЕХ и ЭТИХ, и мы согласились. Мы с удовольствием и азартом, по собственному желанию, стравливаемся под любым постом в соцсетях, не уступая в качестве и количестве оскорблений.

Так и не оправившись окончательно от потерь, не простив свои мытарства, бездомность, мы продолжаем мучительно выяснять – а что было бы, если БЫ. Не звали, не впустили, не позволили, не ходили, не молчали, не уехали, не предали… Но жизнь не терпит сослагательных наклонений. Так и не простив покинувшим город безрассудную смелость, несогласие и отъезд в никуда, оставшиеся продолжают мучительно выяснять, как ТАК можно БЫЛО, убеждая себя в трусости и слабости тех, кто уехал. Достоевский сказал: «Мы все друг перед другом виноваты…»

Может быть, начало конца будет положено именно с той минуты, когда мы, вместо проклятий, увидим и простим друг друга? Те, кто уехал – оставшихся. Те, кто остался – уехавших. Те, к кому приехали и мешают – прибывших. Прибывшие – тех, кто нас принимает и терпит…

Почему так трудно было сделать выбор? Потому что выбор, это не то, что выбирают, а то, от чего отказываются. Кто-то – от дома, родных и близких, счастливой и безоблачной прошлой жизни. Кто-то – от возможности жить под мирным небом и мирным флагом. Каждый сделал свой выбор.

И… стал предателем. Почти по Достоевскому – мы все друг перед другом предатели. Те, кто уехал для тех, кто остался. Те, кто остался – для уехавших. Те, что уехали оттуда – стали предателями и для тех, кто здесь и для тех, кто там. Те, к кому приехали, считают предателями и тех, и этих.

Классика предательства – живущие на «два фронта». Они предают и уехавших, и оставшихся и тех, к кому приехали. Они – самые опасные, потому что выбрали не выбирать. Никого и ничего. И выбрали все. Жить в мире. Зарабатывать на войне. Предать всех – и тех, и этих.

Еще раз о предателях

В Фейсбук кинули фото с отчаянной просьбой «терміново репост!». На фото – тяжело раненный двадцатилетний парнишка. Ранение – в голову, не совместимое с жизнью, полная потеря памяти. Искали его маму – чтобы могла проститься и похоронить. Такой молодой… Ровесник моего…

Первое, стремительное и необдуманное желание – поделиться. «Господи! Пусть найдет его мама, пусть успеет с ним попрощаться, пусть знает, где его могила». Ведь я знаю, как болит сердце за взрослого сына. Размазывая слезы, я поднесла руку к правой кнопке и… «зависла».

Мои публикации могут видеть и те, и другие, так и не довелось сделать «большую чистку» – не было ни желания, ни душевных сил на «сортировку». Поделиться фото – стать мишенью для чьей-то ненависти. Одни скажут – герой. Другие – он убивал наших детей.

В небольшой районной больнице умирал паренек, почти ребенок, а я испугалась. И стала предателем. Себя предала, заглушив свой первый настоящий порыв. Предала ту, другую, мать, что, выплакала все глаза, ее израненного умирающего сына. Человека в себе предала и мать. Мою ленту наверняка видят те, что были ДО, и те, которые пришли ПОСЛЕ. Страшно – делать репост. Страшно стать объектом чьей-то ненависти. Страшно – видеть разрушительные следы войны в наших душах, которые научились искренне и люто ненавидеть.

Ненависть, как неоперабельная опухоль четвертой стадии с метастазами-крайностями. С каждым днем исчезает надежда. И шансов на исцеление почти нет. Но важно – остаться человеком. Не утратить способность видеть и чувствовать чужую боль. Не стать жертвой эпидемии крайностей.

Остаться в живых

Мы практически все больны крайностями. Признаки болезни – отсутствие полутонов. Белое или черное. С нами или против нас. Плохие или хорошие. Предатели или герои. Мы травим друг друга и не замечаем, что пытаемся вписать чужую жизнь, чужую боль в свои рамки.

Если, не дай Бог, человек не вписывается в наш пейзаж, не соответствует нашей «картине мира», он автоматически переходит «bad-категорию» и беспощадно вычеркивается из списка, имеющих право на жизнь. Мы выносим суровый приговор, забывая, что это не в нашей компетенции.

Ненавидьте врагов ваших… Кому от этого легче? Те, кого мы ненавидим, иногда даже не подозревают о той буре, что бушует в нашей душе. Мы ненавидим и живем не ради жизни, а ради того, чтобы отомстить, припомнить, напомнить, доказать и наказать. Цель жизни – вендетта.

Как исцелиться и нужно ли исцеление? Красное сухое вино не помогает. И водка не помогает. И даже чистый спирт. Спиртное делает только хуже, сначала вырубая, а потом обостряя чувства до предела. Люди живут на пределе, вспыхивая как спички от любого легкого соприкосновения.

Может быть, среди тех, кто сейчас яростно, до зубовного скрежета, до перехваченного дыхания, до стиснутых зубов, захлебывается от накрывшей его черной волны ненависти, есть те, что захотят остаться в живых? Вернуть свет и тепло в свои потухшие остывшие души, впустив в них любовь?

Не для того, чтобы полюбить врагов и недругов. Для того, чтобы полюбить себя. И позаботиться. Вернуть себя себе. Четыре осени назад мы у себя были. И мы жили. Зачем же сейчас обрекаем себя на нелюбовь, не – мир и равнодушие? На жизнь с ампутированной душой?

По-людски

Когда люди разводятся, чтобы было не так больно и жалко, они обесценивают все, что делало их близкими и родными. В самом худшем варианте – последняя стадия развода – череда бессмысленных и жестоких оскорблений. Мы выбрали самый худший вариант. Бессмысленно и жестоко оскорбляя друг друга, не прощаем ошибок, не видим совместного будущего, мы считаем, что только наше мнение имеет право на жизнь. Свои заблуждения считаем истиной, свои убеждения – законом. Никто не готов и не хочет остановиться.

Мы еще долго можем обсуждать – по чьей вине все произошло. Кто что заслужил, сколько и по какому тарифу. Кто виноват и что делать. Или, многое пережив и переоценив, найдем в себе смелость посмотреть правде в глаза, пройти через боль и выбрать жить – по-людски.

Каждый из нас уже сделал выбор. Но жизнь заставляет делать его снова и снова. Отказываясь от выбора, мы отказываемся от возможности что-либо переменить. В своей неприязни мы зашли слишком далеко, и никто не знает, где та самая точка невозврата…

Она не пройдена. Точно не пройдена. Но каждый день мы делаем уверенный шаг в направлении «слишком поздно». Когда-нибудь наступит день под названием «ничего нельзя сделать». Кто-нибудь хоть раз серьезно задумался о том, что будет за этим днем? Кто будет? И будет ли?

Однажды я услышала слова, перевернувшие мою жизнь. Для того, чтобы остановиться и перестать разрушать – отношения, семью, мир – надо искать то, что объединяет или сможет объединить. Честнее всего нас – уехавших, оставшихся и принимающих объединяет боль. За тех, кого больше нет. За то, чего больше нет и не будет. Когда больно – люди не слышат друг друга. Надо просто позволить – заблуждающимся, глупым, немощным иметь право на жизнь и ошибку. И верить, что когда-нибудь нас объединит общая минута молчания и прощение…

Стихи

* * *

Дедушке

 
Детский сад, хрущевка, рядом лес
И окно знакомое на третьем…
Первый, от торца, его подъезд.
Поднимусь, но он не выйдет встретить.
Он не встретит. Я не проводила.
Что ж… Война. Обычные дела.
Проводы и встречи отменила
Эта «атипичная» война.
Кто-то в парке. Кто-то под обстрелом.
Слезы, смерть, омріяний безвіз.
Без границ. Без меж. И без пределов
Дорожает, дешевея жизнь…
 

* * *

 
Жирной чертой разделены мои
ДО и ПОСЛЕ
Я стала старше – на век.
Мой сын стал взрослым.
Мои друзья поделены
На ТЕХ и ЭТИХ
За боль и слезы в ответе ТЕ
В ответе ЭТИ…
Мы были целыми до войны
И знали цены
Переоценены, снесены
Наши пределы.
И жизнь поделена напополам
И нету дома.
 

Константин Скоркин

Константин Скоркин родился и вырос в Донбассе, писатель и публицист, журналист, участвовал в культурной жизни Луганска как один из основателей общественной организации СТАН (2004–2014), публиковался в сборниках этого объединения, периодике Украины и России. Работает политическим обозревателем в Московском центре Карнеги.

Карбон^[1] (антиутопия)

(Этот рассказ был написан в 2014)

Мы собирались по пятницам, по обыкновению в «Шоколаднице», на Хрещатике. Прямо перед окном, выходящим на главную улицу страны. Еще недавно здесь пульсировала революция, но Кризис нанес на все свой суровый отпечаток. Вадим любил говорить, что здесь он чувствует себя в штабе Революции. Он же приходил обычно первым, вольный философ делал первый заказ на всех – коньяк, кофе, чего-нибудь перекусить.

Следующим приходил Саша, друзья выпивали по 50 и вели светскую беседу, пока не появлялся Влад, он выпивал штрафную порцию, сосредоточенно закусывал, в последнее время его беспокоил желудок. И, наконец, Вадим открывал пятничное обсуждение вопросом: «Что нового?», обращенным, прежде всего, к Владу.

– Ничего хорошего, – морщился Влад, – Перекладываем деньги из одного кармана в другой. Последняя хохма – они пригласили в качестве эксперта Спилберга, Спилберга, вашу машу!

Друзья засмеялись.

– Вот уж поколение Эм-Ти-Ви, лучше бы Майкла Крайтона пригласили, – заметил Вадим.

Влад отмахнулся.

– На самом деле это не смешно, мы до сих пор не можем просчитать увеличение популяции, рост особей совершенно неконтролируемый. Не говоря уже о том, что мы по-прежнему не может определиться с истоками Кризиса – исследовательская группа фантазирует, что твой Спилберг. А велосирапторов видели уже в районе Старобельска.

В разговор вмешался Саша.

– Если тебе интересно, то у нас в редакции рабочая версия такая – Ахметов хотел сделать подарок Януковичу, яйца, найденные в шахтах в течении нескольких лет складировались на нескольких режимных объектах, пока ученым их не удалось реанимировать.

– И зачем Януковичу динозавры? – спросил Вадим.

– Тут масса возможностей – от ботинок из кожи игуанодонов до парка юрского периода в Межигорье.

Влад почесал переносицу.

– Мы больше упираем на российский след, для такого проекта нужна сильная команда ученых, если бы кто-то из западных светил приезжал сюда, то неизбежно пошли бы утечки, а российские ходят по струнке перед чекистами, может они динозавров разводят еще со времен Дзержинского. Биологическое оружие, бля.

Саша развел руками.

– Какая разница – к зиме все закончится, такие крупные рептилии не выживут в нашем климате. Вспомним Булгакова.

– Мы уже надеялись на то, что за месяц удастся локализовать кризис, между тем, пока он только разрастается. Зимы поздние и мягкие, и твари явно рвутся в Крым на зимовку, – парировал Влад.

Вадим разлил коньяк по бокалам и сказал:

– А я на самом деле рад, что так все получается. Динозавры – недостающий элемент экосистемы Донбасса. Помните, на юге Луганской области курды гоняли большие отары овец, которые превращали ландшафт в лунную пустыню, ни одно правительство не могло решить эту проблему. Динозавры сожрали эти вредительские стада за неделю.

– Да, вместе с местными жителями, – огрызнулся Влад.

Вадим улыбнулся:

– Ты сам говорил, что часть местных прекрасно уживается с динозаврами, я читал, что в глухих селах трицератопсов используют для распахивания полей. Нет, это все не случайно и не зря. Мы жили под собою не чуя страны. Динозавры вернули нам чувство истории.

– Вадику больше не наливать, – крикнул Саша, – Он сейчас договорится до того, что распространение этой заразы по стране – благо.

– Да, Саша, это так, мы закисли в постсовковом болоте, нужна была хорошая встряска, чтобы все проснулись. Это вызов, все наши метания между постмодерном и высоким модерном, наткнулись на прорыв из невообразимой доисторической эпохи.

– Это все пустые умствования, они нас сожрут, просто сожрут, без всякой философии, – мрачно отозвался Влад. – Разум против мощных инстинктов, и разум пока проигрывает, мы даже не можем понять из-за чего все началось.

– А я все-таки с оптимизмом смотрю в будущее украинского народа, – парировал Вадим. – Посмотрите на добровольческий легион «Святой Георгий», это сплав разума и инстинктов, в наших людях проснулся не менее архаичный образ Змееборца! Я смотрел в ютубе, как они жгут из огнеметов гнездовье птеранодонов в шахте лифта многоэтажки. Это эпос, библейский сюжет!

– Почему, почему рептилоиды начали именно с Украины! – манерно заламывая руки воскликнул Саша.

Все засмеялись. Меж тем официант обновил графинчик с коньяком. Вадим деловито разлил его по бокалам. Влад поднял свою порцию и вздохнул:

– Ладно, шутки в сторону. Я хочу сказать тост.

Друзья сделали сосредоточенные лица.

– Так вот, – начал Влад. – Когда-то я…

– Смотрите! – неожиданно заорал Саша, тыкая пальцем в окно.

По Хрещатику бежал велосираптор. Заходящее солнце отсвечивало на его роскошной чешуе. Он был напуган и агрессивен, великолепная мускулатура природного убийцы была напряжена, зубастая пасть разинута. Динозавр запрыгнул на припаркованную машину. Он задрал голову, его болотного цвета глаза уткнулись в окно, из-за которого на ящера смотрела компания экспертов. Раптор сглотнул слюну.

Rina Winter

Родилась в Донецке. Поступила в университет на специальность «журналистика». Хотела и пробовала работать в качестве журналистки, но потом разочаровалась. Обучилась на швею и работала в цеху. С началом войны покинула Донецк, жила в разных городах Украины. На данный момент проживает в Киеве, занимается волонтёрством. Сфера интересов: философия, политика, литература, проблемы экологии.

“Для меня Донецк был урбанистическим родителем. После поездок туда в 2015 и 2016 годах – это образ дома и детства, которых больше не будет никогда. Стихи для меня – шрамирование опыта, который невозможно уместить в сознании.”

Стихи

(Автор попросила не редактировать строчные буквы и перенос строк – Примечание редактора)

разминируй будни. пожалуйста. очень тошно. хоть кури загнившие книги романтиков и Рабле. если сойти с планеты мне ещё можно, то пакую ничто, ликвидируя свои письма зиме,

чтобы выпростаться из белотканной сети потребления, бессовестных краж и зла. у меня – пара космических кратеров на примете и огромная всеобъемлюще-угольная дыра.

раствори беспокойство моё в серебристой ртути, заглуши мои вопли хохотом инквизиторов и врагов. я не сломалась. я прыгаю на батуте, зная: никогда не сброшу заземления-дна оков.

скОрби! скОрби! её, бесценной! молчаливой, чинной и холостой, чтобы лица стали глядеть смиренно и стыдливо мечтали бы про покой.

разыщи все эти протянутые двустволки, что торчат как приветственная рука – пусть в них будут пули благого толка, пусть безмятежность вводит свои войска.

я беру на себя отвлечение – для манёвра, покажу им, как тело горит на побледневшем снегу. разминируй мир. безжалостно и бескровно, а иначе я до утра умру

21 декабря 2015-го

* * *

после пяти сотен стежков вдоль кромки прорехи в мироздании видятся меньшим злом. у корабля после крушения – хоть обломки, мне пришлось довольствоваться одним дном.

после тысячи стежков – прячется пустота, помещается в выточку или в пару. у покойниц – та же линия рта, у меня – всё лицо отпало.

я беру на себя отвлечение – для манёвра, покажу им, как тело горит на побледневшем снегу. разминируй мир. безжалостно и бескровно, а иначе я до утра умру

после финальной примерки вскользь швы забываются по ненужности. если бы однажды всё-таки удалось, я бы сожгла себя по окружности.

* * *

люди смеются. шутки шутятся. время пятится спиной назад. – а что будет завтра? а завтра – получится? – спрашивает убитый вчера солдат.

паутина шифров – манипуляции, политика крадёт даже тени или следы. человечность больше не навигация на карте каждодневной слепой войны. сделай громче и дай мне рацию: "мама, мы все тяжело больны". честное самоубийство, записано – «провокация», "бесправно и слабо", – доказано через суды.

люди смеются. сизифом трудятся. время точит лезвие, греет клеймо. всё насилие-"счастье" завтра окупится, потому что всем уютно и всё равно.

Харьковский вокзал, 2014

* * *

кончилась плёнка. звук как притирка асфальта к шинам. номер бессонницы – настольная книга. от критической оптики быстро приходишь к панической атаке и не можешь объяснить санитаркам, что такое эйджизм и почему тебе в 8, 14, 19, 22, 25,… все так же хочется, умереть или

чтобы горизонт – из гуаши, деревья – из чернил, упаковка – только бумажная. и чтобы люди – из понимания

кончилась плёнка и из музыки не выжмешь той художественной боли, что заглушила бы ощущение ничтожности неуместности, будто я целлофановый пакет на ветке возле пышной похоронной процессии убийцы (потому что военный) с флагами и слюдяными слезами

кончилась плёнка и всё, что было уютным поездом, везущим на конечную всей планеты, стало пустой холодной вонючей камерой в районном СИЗО.

2018

* * *

красный на светофоре. хотя нет смысла в цветах на могиле. это всё улика свидетельство жизни в гробах мы не в том, в чем нас проводили, а – как никогда – в себе квинтэссенция оболочки как человечек на светофоре, отдающий всё своей механической роли или как слово, летящее мимо строчки и остающееся в огне самосожжения. всё равно запишут – в один из двух лагерей. они плохо ищут и видят пропаганду, а не людей. красный на светофоре беги быстрей.

* * *

всё закончится, милая мы выйдем в весну надеюсь, что не в окно ещё до рассвета меня отпустит и я усну за кадром испанского артхаусного кино

под ненавязчивую трель уходящего поезда в никуда, сомкнувшемся кроной дерева и ты ловко и вместе с тем боязно примешь мою смерть, будто уже поверила

всё закончится, милая те, кто у власти, опустят занавес как решетку или лезвие гильотины за секунду я осознаю – любила лес, а жила среди металла, пластика и резины

всё закончится помню, мне приснилась собственная агония и я улыбалась от облегчения смертью но приходило утро и ты ладонями собирала меня на любовь свою, как на петли

Камю писал, что от любования шрамами можно впасть в эгоцентричную ложь-зависимость только вот опыт даётся ранами, без которых сложно играть в невидимость

всё закончится, милая почти после каждой акции полицейская остаётся полицейской, а мы – разбитыми сколько ни кричи про протесты и провокации они видят нас телами – заткнувшимися, убитыми.

всё закончится, милая титров не будет, как нет и бога мы выдохнем жизнь февральским воспоминанием и осядем пылью скитающихся у порога без лишних слов прощения и прощания.

2019

* * *

воротник сторожит дыхание, а от дома остался один камин… вокруг зола оседает каменно – тысячи громоздких седых равнин.

за порогом кошка зовёт котят, солнце ночь прядёт горизонта нитью. тишина безмолвствует. город взят. и пока жива – ни войти, ни выйти.

сигаретный дым заработал компасом, ноги месят грязь, голос месит визг. седой ребенок осипшим голосом говорит, что убежище – направо и вниз.

паническая атака ветра идёт на убыль, капельница дождя кончилась до утра. думаешь, раньше здесь тоже был уголь, только вот теперь он – сожжённые сплошь тела.

гильзы взглядов отскакивают от выбоин на дорогах, голодающих без шагов мы накликали это? мы выбрали? дальше – только стопка кровавых слов.

Январь, 2015

нытьё

школьные окна рядком ложных основ укладывают в свет всю тьму незнания того, сколько гендеров, как уберечься от мудаков, кто вводит политику (не) рожания.

сквозь прямоугольные рамки нормы, проржавевшей, но почему-то незаменяемой видятся люди, думающие, что они неправильной формы и что их мнение – это всегда окраина

через решётки педагогической дрессировки вылезти бы к растущему тополю и вдышаться, но учительницы догм так убедительны и так ловки, что критическому мышлению (почти) не остаётся шанса

у них перемена – пауза. чисто дисциплинарная. у меня перемена – уничтожить власть. но я глупая, беспомощная, прекарная и, кажется, лучше б не родилась

* * *

острая боль, граней гранит ситцевый ветер, розги песка вырвешь себя – сердце болит включишь себя – сознанью тоска.

ляжешь в огонь – холодно ждать, встанешь на лёд – остро вдохнуть, выйдешь курить – тебежерожать запрёшься одна – спать не уснуть

шрамы деревьев, морщины земли, людные волны, частоты из сна займёшь всю любовь – и на мели, возьмёшь всю любовь – и убьешь ей себя.

купишь билет – город уйдёт, пройдёшь границу – закроешь капкан. все эти буквы – просто помёт, только сукровица вскрывшихся ран.

* * *

и сегодня ты, как вчера, не позвонишь, не напишешь, не встретишься. только окурок останется от утра, только вонь той клетки, в которой мечешься

залюбуешься птицами – упадёшь, ощетинишь голос хриплым рыданием. снег растаял, всё – лужа, что ж,

это всё глобальное промокание…

расстели чёрную, что вороново крыло, ночь и багрянцем самоубийства выцвети. но зудящее «я» не прочь медленнее умирание выстроить.

нехотя ковыляешь к автоответчику, там сообщение, что война. а в тебе убивать уже некого, нечего, ты и сам себя размозжил сполна.

разглядеть бы последнее сизое утро, взглядом поймать бы последний рассвет… но ты сегодня решишь, что трудно и незачем жить до тридцати лет.

9 декабря 2014-го

* * *

на другой стороне перрона я стою – и на мне уже нет лица жизнь окликает меня из трогающегося вагона, но я мёртвая безбилетница

смерть Воландом глядит на меня напротив "смешная ты, жалкая и смешная" забери меня, отвечаю, я ведь совсем не против "глупая, я же тебя поэтому и не забираю"

блоковский фонарь искривляет нимбом её ли, меня, чёрт разберёт атеистке, недопоэтке мне хватило бы лимба потешается: "я тебя туда, если кто-то его найдёт"

из ушных раковин выплывают шаги провожатых гильотина гуманна, только где же палач только ряд в чёрной форме, с дубинками вагоновожатых да и те ждут слабости – агонию или плач

чемодан сартровской тошноты, пересыпанной мандаринами от Симоны комично – бояться всю жизнь высоты даже своего роста, существования и надлома

ночь-эксгибиционистка – звёзды из-под плаща ворон-харон слышит монетки в моём кармане разрытая земля по-летнему горяча но я бы хотела схорониться в пламя.

маки губами красными пьют туман, ртуть венообразной реки ужом вьётся, лягу в ванну слов, вот чернильный кран и буду верить, что завтра сознание не вернётся

* * *

занавес в этом городе сезонное понятие, а не суточное аплодисменты актрисам выдают объективирующей рекламой летом и осенью декорации суетные и сутолочные разнообразие ролей оборачивается нормативной бинарненькой панорамой

суфлёрка засыпает на репликах с критикой в результате со сцены льётся елей «прогресса» на злополучном акте с обысками и митингом единственный зритель уходит, чтобы избежать стресса

этот город полон бетонных карманов с кукольными людьми, сома выдается им в кофейнях за чаевые вежливости спросишь: а мы? я спрошу: кто «Мы»? билетёрки, операторки света – реквизит, исторгнутый из промежности?..

нашу роспись под репертуаром подделали мы думали нас удочерила планета, на деле же – сценарист город засыпает. асфальтные веки становятся тёмно-серыми наберись смелости. сожги, скомкав, последний лист

* * *

бусинами слова нанизывай, упрощай забрасывай табаком за бумажный ворот растворяй сахаром, добавляя в чай проложи маршрут через спящий город

ветки все, что зимою истощены, все буквы кириллицы – хворостом собери брось на сырую землю холода-тишины искрою будет «я» – так что ты жги, жги,

вязкой смолы помадой спрячь на губах слова грузностью снегопада урони их, давно пора

сдай как сдают кровь агонизирующим из-за молчанья выпусти как рыбаки улов слова из своего сознания

утопи, расплети, раздай пожертвуй на цвет зари со мной только – пообещай – никогда больше не говори.

* * *

Гладко выбритая луна как солдатская голова повесилась у меня за окном

сгнил фундамент, просел дом люди – это теперь тела город – безутешная мать-вдова

где на глине волос моих седина? Где шрам крика горести вместо рта или самосожжение с манифестом?..

я мечусь в клетке и нет мне места ни среди трупов, ни среди живых разве флаги и паспорта спасают от ножевых?

каждое утро с войной— это удар под дых «это на пару месяцев», «до зимы пройдёт» – говорили мы, не ведая, что грядёт

слова «танк», «автомат» или «миномёт» теперь торчат осколками в голове, нет реальнее их. во сне

я опознаю тела – и все мне нужно нести в морг это так я должна оплатить долг

государствам, которые ведут торг жизнями животных и людей площадями рек, деревьев, полей?

дай мне покоя. или налей крепкого беззаботного забытья потому что ещё одно утро я не умещу в себя.

* * *

Бессонница – это маленькая смерть, дорогая, послушай: слова разбегаются, как тараканы от света, мотыльки слетаются на этот же свет голос один говорит – будет только хуже, голос два повторяет, что лучше будет, но в конце каждого жеста – ощущение, что проебался момент

молнию можно застегнуть, уже находясь внутри гроба. можно кричать из урны прахом, но разве её разобьёшь?.. опыт, воспоминания ткутся скрупулезно – и вот уже роба на тебе второй кожей, смирительной рубашкой – и ты её не порвёшь

пропасть между нагретым асфальтом и холодными внутренностями земли преодолевается (не)удачным блефом или (не)своевременным трипом. сбиваясь в стаи на илистом социальном дне, мы констатируем, что одни без вакцинации эмпатией мы заражаемся насилием, будто гриппом

* * *

Месяц светит, брусчатка мокрая от дождя

Чайки будят меня, на своём языке крича Полупустые мчатся карантинные поезда

Маски теперь уже даже тут к 8-му мая с лозунгами пошьют Приезжавшие мечутся, терпеливые ждут…

Мои влюблённости это теперь гербарий Мир весны оказался любопытен и изучаем Любимые сотканы из света, что излучаем

Четырехлетняя девочка учит меня немецкому

И жизнелюбию (космически детскому) Ей не до кризиса, апокалипсиса вселенского

Спасти удалось разве что бабочку по приезду Дом – это опять про людей, не про место Обещала бросить писать (себе, честно)

Антиархив складывается из голосовых, Фотографий бессонницы, самосделанных ножевых, Упаковок из-под таблеток (уже пустых)