Kitabı oku: «Большое собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе», sayfa 9

Кафе «Фламенго»

 
Кафе называлось, как странная птица, —
                                                              «Фламенго».
Оно не хвалилось огнями,
оно не шумело.
Курило кафе
и холодную воду
                         глотало…
 
 
Была в нем гитара.
Ах, какая была в нем гитара!
Взъерошенный парень
                                  сидел на малюсенькой сцене.
Он был непричесан, как лес,
неуютен, как цепи.
Но в гуле гитары
                         серебряно
                                        слышались трубы, —
с таким торжеством
он швырял свои пальцы
на струны!
Глаза закрывал
                       и покачивался полузабыто…
 
 
В гитаре была то ночная дорога,
то битва,
то злая веселость,
а то
      колыбельная песня.
Гитара металась!
В ней слышалось то нетерпенье,
то шелест волны,
то орлиный
                  рассерженный клекот,
зубов холодок
и дрожание плеч
                          оголенных.
Задумчивый свет
и начало
            тяжелого ритма…
Гитара
смеялась!
Гитара со мной
                       говорила.
Четыре оркестра
                         она бы смогла переспорить.
 
 
Кафе называлось,
                           как чья-то старинная повесть, —
«Фламенго».
Дымило кафе
и в пространстве витало…
 
 
А парень
             окончил играть
и погладил гитару.
 
 
Уже незнакомый,
уже от всего
                  отрешенный, —
от столика к столику
с мелкой тарелкой
пошел он.
Он шел,
            как идут по стеклу, —
                                             осторожно и смутно.
И звякали деньги.
И он улыбался чему-то.
И, всех обойдя,
к закопченной стене притулился…
 
 
Я помню,
я помню все время
                            того гитариста!
Я чувствую собственной кожей,
как медленно-медленно
в прокуренном напрочь кафе
                                      под названьем «Фламенго»
на маленькой сцене
я сам коченею от боли.
Негромко
               читаю
                        стихи,
улыбаюсь.
А после
шагаю один
                  посредине растерянной ночи.
От столика к столику.
Так вот.
С тарелочкой.
Молча.
 

Бензиновая колонка

 
Бензиновая колонка,
бензиновая река.
Бензиновая коровка,
продай
молочка!
Ты пестренькая,
                        ты добрая,
тихая, как обелиск.
 
 
Жуй
       законные доллары
и бензинчиком поделись.
Смотри,
            какие блистательные,
со всех четырех сторон
фыркающие создания
спешат к тебе
                    на поклон!
Они по-своему шепчутся,
боднуть норовят людей…
А может быть, ты —
                               волшебница,
бензиновый чародей!
 
 
Так окажи нам
                      милость:
можешь ты сделать,
чтоб
за тем поворотом вырос
километровый столб?
И, как снегопад,
                        обрушились
знакомые города,
и чтоб мрачноватый орудовец
сказал:
«На Москву —
                       сюда».
Пусть он к нам придерется!
Пусть отберет права!
Но пусть
упадут под колеса
твои асфальты,
                       Москва!
И небо
дрожащей грозою
пусть будет опалено.
 
 
Служитель в комбинезоне
«Ноу, —
            говорит, —
ноу».
Ладно!
Тогда потерпим.
Ладно!
Тогда пока…
 
 
Спасибо за обхожденье,
бензиновая река!
Нас ожидает
сонный
чопорный Вашингтон.
И небольшое посольство —
здешний родимый дом.
Нас ожидают ребята,
презирающие нытье.
Нас ожидает работа —
мы выбрали сами ее.
Но тосковать о детях
вряд ли нам
надоест…
 
 
Служитель
считает деньги,
«Йес, —
             говорит, —
йес!»
 

«Радиус действия»
1965

Радиус действия

 
Мне все труднее
                         пишется.
Мне все сложнее
                         видится.
Мгновеньями летят года, —
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                              чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
                           Сел в самолет.
                                                Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
                                в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
                       эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
                 избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе —
                                   как на булавке
                                                        бабочка…
И больно мне,
и весело,
 
 
и тяжело,
и сладко…
 
 
О, радиусы действия!
                                Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
               межи!
Есть радиусы действия
                                   у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                                   у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                                   у подлости и злобы —
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                                   единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
                       найду.
А может,
мне
      не суждено…
 
 
Летят неразделенные
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
                оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
       в радиусе действия
сердца моего!..
 

Дом

 
Дом мой
             стоит посреди дорог.
Как же его проветрить?..
Товарищи
               переступают порог
 
 
и мне все равно
не верят.
Не передашь
                   никаким врачам,
как лампы дрожат
                           погасшие.
Как появляется по ночам
прошлое.
Прошагавшее…
Проснись,
               прислушайся.
Вот —
          опять!
На пол
           тетрадка сброшена.
Ступеньки лестницы
                                зябко скрипят, —
бродит по дому
прошлое…
 
 
Поймите,
              я дом этот знаю весь!
Знаю его до косточки.
Я в нем переставил
                              каждую вещь,
перелистал до корки.
Всю рухлядь из дома выжег огнем
(старье горело
                      прекрасно!).
Я перекрасил
                     все стены в нем, —
а прошлое
прет сквозь краски!
Как будто со мной
                           играет оно, —
то вдруг далеко,
то близко…
 
 
Поймите,
              богам
                      я не верю давно
и хохочу над призраками!..
Но прошлое бродит!
Его глаза
глядят
         широко и бессонно.
 
 
Оно исчезает,
                    мне пальцем грозя,
с первым дыханием солнца.
Это дыханье свежо и старо.
Но я каждый раз его
                               жду…
 
 
Дом мой
            стоит посреди дорог.
Я из него
не уйду!
 

Третье музыкальное

 
Третье Музыкальное, —
помнишь ты
                   или нет
худого и заикающегося
курсанта
двенадцати лет?
Которому сразу же
                            дали
огромный бас-геликон…
Влезал я в него,
                       как в удава,
свернувшегося клубком.
Не просто
                мы постигали
науку
часов строевых,
а кроме —
играли гаммы
и ненавидели
                    их.
Гаммы
         плыли из комнат
муторно и тяжело…
Но если случалось:
                             в город
училище
строем
шло
и нашему взводу
                        давались
редкостные права, —
 
 
уж как мы тогда старались, —
не передашь в словах!
Это была не работа,
а исполненье мечты!
Ревмя
        ревели тромбоны!
Поддакивали альты.
Кларнеты
               вовсю верещали,
но голос их
сразу пропал,
когда,
        прохожих прельщая,
на совесть
забил
барабан!
Все это летело в лето
над строем знаменных пик.
Трубы визжали!
И флейты
впадали в щенячий писк.
Нас в холод и в жар бросало.
Была мостовая
                       мягка.
И были в груди у курсантов
не легкие,
а меха.
Не затихая,
                 дули!
Мелодия нас несла!
Синяя от натуги,
по городу
музыка
шла.
За нами бежали мальчишки,
завистливые и растерянные…
И мы
        входили в училище —
гордые беспредельно!
Но старшина Иващенко,
вместо обычных похвал:
«Бездарно было,
товарищи! —
оценку игре
                  давал. —
 
 
Вы только понять сумейте
на данном этапе
одно:
каждому
            инструменту
право на жизнь дано.
В каждом из них, —
                               заметьте! —
живая душа звенит.
Но грохотом
                   инструмента
ее нельзя заменить».
Нас покидали силы,
мы шли на обед
                         неприкаянно…
 
 
Спасибо тебе,
спасибо,
Третье Музыкальное!
 

Прорубают Арбат

 
Прорубают Арбат.
Напрямик.
Через уйму дворов.
Камни
смачно скрипят
на холодных зубах
                            скреперов.
Пробивают Арбат!
Стонут черные балки стропил.
Стену
сталью дробят,
и над городом кружится пыль.
Пыль.
Кирпичная тьма…
Свет дрожит в одиноком окне…
 
 
Как привыкли
                     дома
к полусну,
к тесноте,
к тишине!
Как привыкли дворы —
романтичные,
 
 
будто в кино, —
к голосам детворы,
к пенсионной игре в домино…
Здесь смеются и курят,
рождаются,
любят и пьют…
Но
на собственной шкуре
узнал я
подвальный уют!
Неглубокая
                 лестница
в наше жилище вела.
Романтичная плесень
над детской кроваткой
цвела…
 
 
Прогрызают Арбат!
Обращаются хижины
                                 в прах.
Только «МАЗы»
                        храпят
и буксуют
               на бывших дворах.
Оседает окалина
и вздымается к тучам опять…
 
 
Наша участь
такая —
пробивать!
                прогрызать!
                                 прорубать!
Это —
наша забота,
нелегкие наши дела:
ненавидеть
заборы!
И ставить дома
                       из стекла!
На земле,
              на громадине
жить,
с рожденья не ведая страха…
 
 
Проклинаю романтику
тьмы,
        подвалов,
                      щелей
                               и бараков!..
 
 
Тяжело и рассерженно
охнув,
рушится навзничь стена…
 
 
Не для нашего сердца
полусон,
теснота,
тишина.
 

История

 
История!
Пусть я —
                наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что ты —
               точнее всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной истины…
Но что поделать, —
                               мальчики стареют.
Твои ветра
по лицам их секут…
Секунды предъявляют счет столетьям!
Я говорю от имени
секунд…
 
 
История —
                 прекрасная, как зарево!
История —
                 проклятая, как нищенство!
Людей преображающая заново
и отступающая перед низостью.
История —
                 прямая и нелепая!
Как часто называлась ты —
                                          припомни! —
плохой,
когда была
                великолепною!
 
 
Хорошей —
хоть была
               постыдно подлой!
Как ты зависела
                        от вкусов мелочных.
От суеты.
От тупости души.
Как ты боялась властелинов,
мерящих
тебя на свой
                  придуманный аршин!
 
 
Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли
        грабили!
Тебя подпудривали.
                              И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Ты наполнялась криками истошными
и в великаны
возводила хилых…
История,
гулящая история!
Послушай,
ты ж не просто
                       пыль архивов!
История!..
Сожми сухие пальцы.
Живое сердце людям отвори.
Смотри,
как по-хозяйски просыпаются
бессмертные создатели твои!
Они проглатывают
немудреный завтрак.
Торопятся.
Целуют жен своих.
Они уходят!
И зеленый запах
взволнованно окутывает их.
Им солнце бьет в глаза.
Гудки аукают.
Плывет из труб
                        невозмутимый дым…
 
 
Ты станешь
самой точною наукою!
Ты станешь.
Ты должна.
Мы
так хотим!
 

«Кем они были в жизни…»

С. Красаускасу

 
Кем они были в жизни —
                                        величественные Венеры?
Надменные Афродиты —
                                        кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
                                        бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили —
                                         застенчивы и чисты.
И превращалась одежда
в холодный
                 ничей комочек.
И в комнате
становилось теплее
                              от наготы!..
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощунствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
                  как по бубну,
                                      грозно стучала
                                                            кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
                              оглядывается в смятенье.
 
 
Удар!
И врывается паника
                               в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Удар!
И это смертельно для господина бога
                                                          и родственников его…
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
                вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины
ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
                         ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
                           как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
                                         в небрежной позе плыла!..
 
 
А натурщицам было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
                           живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
                                не попадали плечом,
 
 
И долго молились в церкви.
И очень боялись
                         бога…
 
 
А были
уже бессмертными.
И бог здесь был
                        ни при чем.
 

Стихи о биотоках

1

 
Пронизаны ими
                         земля и воздух.
Они горячей вулканного жженья…
Гудят биотоки
сердца и мозга —
биотоки
             высокого напряженья.
Они обжигают тебя и меня,
дышать не дают.
Раздавили!
Загнали!
Не умолкая
                 звенят и звенят
тревожные,
прыгающие сигналы!
«На помощь!
На помощь!!»
Кто их послал?
Что гибнет?
                 Любовь?
                               Человечество?
                                                   Совесть?
Что гибнет,
                 скажите?!.
С утра допоздна
влетают они в суматоху бессонниц.
Гудят биотоки —
                          за молнией молния.
С востока и запада.
С юга и севера…
О, если б умел я,
о, если бы мог я
врагов убивать
биотоками сердца!
О, если бы стало возможно это!..
А впрочем,
куда воспаленному веку —
отбросив
              скорости звука и света —
со скоростью мысли
помочь
человеку!..
 

2

 
Наверно,
              ученый меня б опроверг.
Но я,
отвергая мудреные толки,
верю:
если погиб человек,
от него
продолжают идти биотоки.
Они пронзают
                       толщи глубин.
И где-то у очень дальнего моря
та,
   которую он любил, —
вздрогнет
и на часы посмотрит…
Но это —
               о нем и о ней.
А про нас?..
Летят биотоки над Обью,
                                       над Волгой.
Деревья вспыхивают,
                                накренясь,
от этой громадины тысячевольтной.
Не спи!
           Я хочу так.
Не спи!
Не моги!..
Ведь что-то случилось!
                                   Случилось!
                                                    Я знаю…
Понять не могу лишь,
                                 друзья иль враги —
твои, —
я их так отличаю, —
сигналы.
Я их, как свиданье с тобой,
                                         тороплю.
Летят они!
Ты их исправить
не можешь!..
 
 
И если значат они:
«Не люблю…» —
ты вздрогнешь.
И на часы посмотришь.
 

«Не ночь…»

М. Озеровой

 
Не ночь,
            а просто
сорок минут сумерек…
К тебе есть
                 просьба:
бежим от запутанной сутолоки!
Туда —
где простор,
где река
           тяжела и покорна…
Там дремлет
                  костер
того
счастливого года…
Мы выйдем из лодки,
дождемся полночного часа.
И угли холодные
вдруг покраснеют
                          от счастья!
И вновь мы привыкнем
к росе,
к шорохам чутким…
Пылать
           травинкам!
Гореть
          березовым чуркам!..
А нам —
помолчать.
Погрустить,
                  если будет охота…
И снова начать
от костра
              счастливого года!
Всю душу проветрить.
Все тайные мысли
                            проверить.
И сердцу поверить.
И теплым коленям поверить…
И праздничным вечером
на главной площади
                               города
пусть вспыхнет навечно
костер
         счастливого года!
И пусть он согреет
все руки,
              все клятвы,
                               все просьбы…
 
 
Поедем скорее!
Поедем,
пока не поздно.
 

Кино в Улан-Баторе

 
Скачки на экране!
                           Скачки!
                                       Скачки!
В клубе Улан-Батора народу полно…
Пожалуйста, не ждите
восточной сказки.
Я расскажу о том,
                          что было в кино.
А в кино было вот что:
летели по экрану
кони,
        распластанные в серой пыли.
И было непонятно,
и было очень странно,
что они
            должны еще
                               касаться земли!
Наверное, сейчас они
копытами бабахнут!
И растают в небе
                          на несколько дней…
Сзади
старичок причмокивает губами
и стонет в истоме,
                           глядя на коней!..
Справа —
               мальчишка!
Сколько ему?
Сколько?
Десять?
Двенадцать?
Возраст —
                ни при чем!
Он что-то мне восторженно
                                           вопит по —
монгольски!
И на поворотах
толкает плечом!..
А кони разворачиваются
                                      под фырканье сочное.
Проносится над степью реактивная медь!..
В зале только цоканье,
                                  цоканье,
                                               цоканье!
И зрители
привстали
с нумерованных мест!
Попробуй-ка
                   вот этих
                                с седла опрокинь!..
 
 
А фильма я не помню
(такой вышел случай).
Ведь, если честно,
                           фильм был плохим.
Зрители —
были намного
                      лучше!
 

Кочевники

Ч. Чимиду

 
У юрты ждут оседланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
                   что корни
мои —
вот в этой
               пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, —
клубящегося пара торжество.
И медленно
                 плывет кумыс по кругу.
И люди величаво
                           пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
«Айда!»
И все.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они —
           в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!!»
Да я и сам
                кочевник!
Я сын дороги.
Самый верный сын…
Все в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, —
из очень теплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
Все время
               в лес смотрю.
То – север,
то – большое солнце юга!
То – ивняки,
то – колкое жнивье…
И снова
           я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать ее!..
 
 
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
                    как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.
 

Ремонт часов

 
Сколько времени?
– Не знаю…
Что с часами?
– Непонятно…
То спешат они,
                       показывая
                                      скорость не свою.
То, споткнувшись,
останавливаются.
Только обоняньем
я примерно-приблизительное
                                             время
                                                       узнаю…
Я сегодня подойду
                           к одинокому еврею.
(Там на площади
будочки выстроились в ряд.)
«Гражданин часовщик,
                                  почините мне время.
Что-то часики мои
барахлят…»
Он, газету отложив,
                              на часы посмотрит внятно.
Покачает головою.
Снова глянет сверху вниз.
«Ай-яй-яй! —
                    он мне скажет, —
Ай-яй-яй!
Это ж надо!
До чего же вы,
                      товарищ,
                                   довели механизм…
Может, это не нарочно.
Может, это вы нечаянно.
 
 
Для него, —
                   для механизма,
                                          абсолютно все равно!
Вы совсем не бережете
                                  ваше время,
                                                    ваши часики.
Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!..»
Разберет часы потом он,
                                    причитая очень грозно.
И закончит,
подышав на треугольную печать:
«Судя
        по часам «Москва»,
вы уже
довольно взрослый.
И пора уже
                 за собственное время
                                                 отвечать…»
 
 
Я скажу ему:
                   «Спасибо!»
Выну пятьдесят копеек.
Тысяча семьсот шагов
                                  до знакомого двора.
И машины мне навстречу
                                       будут мчаться
                                                           в брызгах пенных.
Будто это не машины.
Будто это глиссера.
Разлохмаченные листья
                                   прицепятся к ботинкам.
Станет улица качаться
                                  в неоновом огне…
 
 
А часы на руках
будут тикать.
Тихо тикать.
И отсчитывать время,
                                 предназначенное
мне.
 

Сауна

 
Об испытаньях прежних
не вспоминай пока что…
Ты —
         в сауне.
Ты – грешник.
И потому —
покайся!
Вживайся оробело
в блаженство и мученье…
Но если это —
пекло,
куда девались черти?..
Жара,
         жарынь,
                     жарища,
не утихая, стелется.
Она теперь
                 царица!
Она теперь
                 владелица!
Она погодой вертит.
А здесь,
           в горниле сауны,
из флоры —
                   только веник,
и только я —
                     из фауны.
И не хватает воздуха.
И дышишь —
как воруешь.
Но тут же надо —
                           в озеро!..
А сможешь?
А не струсишь?..
Наверное, сумею.
Конечно же, не струшу.
Сейчас я чуть помедлю
и выбегу
             наружу!
Ведь мы, во всяком случае,
в своем существовании
и кипятками
                  варены!
И холодами
                  кручены!
Все в жизни повторяется.
И в нас уже
                 вколочено:
 
 
В холодное!
В горячее!
В горячее!
В холодное!