Kitabı oku: «Твари Распада», sayfa 2

– Не знаю!

Девочка вдруг помрачнела: я выдернул её из мира воспоминаний. Надо быть осторожнее с психикой детей.

И параллельно с этими правильными мыслями во мне ритмично нарастал чрезмерный интерес, правильней сказать – аппетит к этому молодому прекрасному существу.

– Я позвонила папе.

– Он был на работе?

– Да.

– Где он работал? Территориально, – уточнил я.

– На Васильевском острове.

– Что дальше?

– Он сказал мне идти домой, но было не похоже, что он что-то подозревал. Я после думала, что он специально отправил меня домой, но он был абсолютно спокоен… Он не был в курсе.

Про себя я приподнял бровь, отдавая дань аналитическим способностям этой юной особы.

– Потом я пришла домой… И всё. С родителями больше связи не было. Больше мне нечего рассказывать!

– Ты видела что-нибудь до того, как отключили электричество? Я имею ввиду в Интернете.

– Нет, ничего не было.

– А твоя бабушка? Она куда-то уехала или… Как и родители, была в городе?

– Она была в городе, – края её губ опустились вниз, они была готова разрыдаться – вышла в пятницу вечером и не вернулась.

Я опустил голову, раздумывая, что делать дальше. Собственно, раздумывал я не об этом, тут и так всё понятно: брать Жанну к себе, забирать все запасы из её квартиры и из своей, а потом пытаться как-то выбраться из города. Вопрос был в том, как убедить её в правильности такого плана, ведь, скорее всего, её родители мертвы, но она очень желает их найти.

– Давай так. Ты собираешь свои вещи – только самое необходимое, потом мы проводим инвентаризацию запасов в этой квартире, – я хотел сказать в «вашей», но это могло бы натолкнуть её на мысль о пропавших родителях – мы идём ко мне и ждём.

Я не решился сразу сказать, что планирую убраться из города.

– Ждём чего? – спросил подросток.

– Помощи, очевидно, – я развёл руками, как будто она спросила глупость.

– А что с моими родителями?

– Узнаем всё у военных. Наверняка у них есть какая-то статистика.

– А где они были всё это время?!

Неожиданно в девочке проснулся самый настоящий гнев, я даже немного напрягся.

– Не знаю. Но не могла же огромная страна взять и вымереть вот так сразу. Десятилетия холодной войны: у нас колоссальная инфраструктура, так что и не такое пережить можем.

– Да, только где гарантия, что к этой инфраструктуре допустят всех? – ответила девочка.

Я мысленно поднял уже две брови. Девочка умна не по годам.

– Давай пока делать, что можем, – сказал я.

Всё ещё злыми глазами, отчего она была похожа на ядовитую змейку, она посмотрела на меня, потом оторвалась от твёрдой поверхности табуретки, грациозно повернулась и пошла в одну из комнат.

Я стал раскрывать и опустошать полки. В холодильнике нашлись овощи и яйца. Я тогда уже понял, что вкус нормальной еды мне вряд ли когда-нибудь доведётся почувствовать снова, поэтому обрадовался находке как чему-то родному.

Через десять минут Жанна уже была готова.

– Выходим? – спросил я.

– Выходим.

– Ты точно всё самое необходимое взяла?

Девочка отчего-то покраснела и коротко взглянула на меня.

– Да, всё, – опустив глаза ответила она.

Прежде, чем выйти, я решил осмотреть её комнату.

– Что там? – указал я на средних размеров коричневую коробку на длинном шкафу.

– Радио, – спокойно ответила она.

Я диким взглядом посмотрел на неё.

– Возможно, это наш последний шанс, а ты его оставила.

Для поколения, родившегося в двухтысячных, радио являлось совершенно бесполезной и чуждой вещью.

– Принеси табуретку, – скомандовал я, а потом подумал, что не стоило этого делать: эти дети не реагируют на командный тон.

Но девочка была очень умна и по-видимому понимала в каком положении находится.

Расчихавшись от пыли, я спустился с коробкой в руках. В ней оказался ком жёлтой обёрточной бумаги из тех, что дико шуршат и завёрнутый в неё небольшой, серый приёмник.

Мы переглянулись.

Из аппарата не торчал шнур – ему требовались батарейки.

Я взял радио подмышку, в руки – пакеты с долголежащими продуктами, Жанна взяла по пакету своих вещей в каждую руку, и мы пошли к выходу из её квартиры.

На радио

Постепенно я готовил нас к отъезду. В основном, правда, морально. Главной проблемой было то, что девочка рассчитывала на встречу или хотя бы поиск родителей, что совершенно не входило в мои планы. Нужно было как-то подвести её к тому, что мы должны просто уйти. Насильно в таких условиях никого не утащишь – мы должны быть командой, чтобы не быть сожранными. Уходить без неё я не хотел. В моём мозгу постепенно начинали выстраиваться мысли о будущем человечества, и появилось смутное ощущение, что эта девочка может сыграть какую-то роль. Так что она ещё понадобится. Причём как можно более здоровой.

Жанна довольно быстро освоилась в моей квартире, но по её глазам было видно, что мысли о родителях не покидают её прелестную голову. Заговаривать с ней об отъезде было страшно.

Меня одновременно и радовало, и раздражало то, что Жанна не боится меня. Раз доверившись, она дальше не задавала никаких вопросов о том, что и для чего я делаю. Её появление казалось мистикой, подарком судьбы. Одно могу сказать точно: во всей этой ситуации было что-то особенное, что приковывало к девочке моё внимание больше, чем просто к элементу смутных пока планов о будущем. Девочка становилась для меня чем-то особенным. То, что называют душой, потянулось к ней, обнажая корни.

Пропавшие родители были единственным источником её недоверия ко мне. Ей явно очень не нравилось, что я занимаюсь чем угодно, кроме наведения справок. Не знаю, как она себе это представляла: что я буду бегать по улицам и спрашивать у мертвецов не видели ли они Евгения и Александру Селиверстовых? Но Жанна явно хотела, чтобы я предпринимал какие-то действия. Под этим предлогом, я слушал радио. Правда, искал я в основном крупные правительственные излучатели, где можно было поймать хотя бы намёк о точке сбора, об охраняемых войсками России лагерях беженцев, короче любую информацию, которая бы помогла мне выбраться.

Нужно было выжить, и я делал всё для этого.

Тихими вечерами, когда солнце уже опускалось за стены домов, а бледные питерские ночи ещё не принимали эстафету у сумерек, мы сидели у занавешенного окна на кухне, пили воду с сушками, которых в её квартире оказалось в избытке, и слушали тихое-тихое, чтобы не привлечь внимание мертвецов снаружи, шипение радиоприёмника, периодически прерываемое болтовнёй разносортных проповедников про предсказанный в Библии скорый суд над смертными, второе пришествие Мессии и прочее.

– Почему я не видел тебя раньше?

– Не знаю. Я тут три недели жила. Я тебя видела: всегда ходил, смотря куда-то в никуда, закинув руки за спину. Моя бабушка купила тут квартиру, в деревне ей стало сложно одной. Раньше я всегда в деревню к ней ездила, но дедушка умер, пришлось перебираться в город. Родители меня к ней привезли погостить. А дальше началось это.

Почему они восстали? За время поездки по огромному куску суши, который до падения человечества назывался Россией, я узнал свойства этих созданий, но не причину их появления. Может, некая сверхсила, которая разводила и вела человечество, решила, что эксперимент окончен и попросту стала очищать планету? Если так, то избранный способ подходит для людей больше, чем огромный астероид – люди очень живучи.

Не знаю как, но Жанна чувствовала, что именно я ищу среди радиопомех. У меня не особо богатый опыт общения с женщинами, но, судя по тому, что я слышал, у них очень развита интуиция. Каким-то образом она улавливала цель прокручивания колёсика на сером аппарате. Девушка держалась несколько дней с тех пор, как я вставил в него батарейки. Это такие вытянутые штуковины, которые впихивали в приборы, чтобы дать им энергию. Но в итоге не выдержала и почти со взрослым гневом стала высказывать.

– Ты ведь не собираешься искать моих родителей?

У меня была масса мыслей, я мог соврать тысячью разных способов, мог запутать её мысли и даже заставить её забыть о своём вопросе на какое-то время. Но детей, если и можно обмануть, то на очень короткое время. Да и незачем тогда уже было.

– Нет.

Она помолчала какое-то время, стоя около меня, неосознанно уперев кулачки в бока. Я как раз ушёл с предыдущей вещательной волны: радио шипело и хрипело на все лады. В густом сумраке кухни мне показалось, что её вишнёво-красные губки раздуваются. Мой ответ прозвучал как страшный приговор.

– Почему?

У меня даже ком в горле на секунду встал.

– Думаю, если бы у них был шанс вернуться, они бы вернулись.

Девочка всхлипнула.

– Но ты подожди, не расстраивайся. Тут одно из двух: либо они уже бегают там, – я показал большим пальцем за окно, решив идти напролом, потому что нужно было скорее покончить с этой темой – либо они уже в хорошо охраняемом лагере, пьют горячую похлёбку с чёрствым хлебом.

В последнее мне и самому хотелось верить: наличие солдатской полевой кухни означало наличие солдат с оружием поблизости, а в таких условиях восстанавливать человечество куда проще, как я думал в самом начале.

Жанна расплакалась. Она приложила руки к лицу и, всхлипывая, стала медленно опускаться лицом на стол, пока не легла на него, обхватив голову руками. Эта первобытная детская энергия и та честность, с которой девочка отдалась своей скорби почему-то вызвали у меня эрекцию.

Мне захотелось успокоить её. Но не только. Мысль, что она своим шестым чувством уловит моё тайное намерение, смущала меня, не давала расслабиться и просто поддаться порыву успокоить ещё совсем юное создание, недавно потерявшее своих родителей. В конце концов, мне и правда было жаль её. Мои родители ушли рано, и эмоциональная атмосфера в семье при их жизни была не вполне здоровой, но всё-таки во мне отыскалась капля сочувствия.

Я приобнял девчушку. Её отзывчивость поразила меня до рвотного порыва: она приблизилась ко мне, обхватила своими тонкими ручками, прижала свои маленькие груди к моим рёбрам и положила голову со спутавшимися волосами мне на грудь. Тогда я серьёзно усомнился в женской интуиции: то, что закипало внутри меня было для неё опасным.

Она просидела так около десяти минут. На расплывчатом в слабом свете сумерек лице отступившие, наконец, рыдания оставили блестящие потёки. Внутренняя боль оставляет на внешности человека порой более отчётливые следы, чем физические увечья. Когда Жанна оторвалась от меня, это была, как мне показалось, уже не совсем зелёная девочка, а юная личность с твёрдым, осмысленным взглядом, носящая в себе горечь и смирение с утратой.

Если бы она в тот момент знала, что я испытываю, помимо сочувствия, я думаю, она бы ушла, невзирая на отсутствие шансов выжить в одиночку.

Короткое и дождливое питерское лето клонилось к закату. Ночи стали заметно растягиваться, а дни оставляли нам всё меньше и меньше времени, чтобы насладиться мутными светлыми часами в наглухо занавешенных комнатах.

Где-то в начале второй недели нашего сидения к однообразной пище и пребыванию в замкнутом пространстве добавилось ещё одно отвратительное обстоятельство, которое заставило меня проводить за радиоприёмником больше времени: смрад. Поначалу волнообразный, заносимый порывами ветра в приоткрытые совсем чуть-чуть, чтобы не увидели мародёры, окна, со временем он стал тяжёлым и постоянным. Ходячая дохлятина разлагалась буквально на глазах. Это было видно даже через узкую полоску между шторой и окном.

Последние августовские потуги лета превращали машины смерти в мясную кашу, отваливающуюся от костей. Едкая, токсичная вонь не оставляла шансов немногочисленным выжившим. Теперь мы с Жанной не снимали влажных повязок с лиц, а прежде, чем съесть очередную ложку консервов приходилось задерживать дыхание. Но даже через эти импровизированные маски из бинтов и ваты, отрава доходила до наших лёгких и оттуда проникала в кровь.

Постоянное головокружение, слабость и тошнота превращали в ходячих мертвецов нас самих.

В один из последних августовских вечеров мы сидели у закрытого наглухо окна в душной из-за дневной жары и отсутствия циркуляции воздуха кухне, прислушиваясь к шумам радиоволн.

Теперь даже постапокалиптические бредни доморощенных проповедников стали редкостью. Не понятно, что с ними происходило. Я даже предположил, что их отлавливали мародёры, устанавливая их местоположение по источнику сигнала, но потом решил, что такие сложности были ни к чему: было много просто пустующих квартир. Непонятно было и то, куда подевались все государственные и окологосударственные структуры: не было слышно ни официальных каналов МЧС, ни военных, вообще никого. Такое чувство, что они выключились вместе с электричеством. Отдельные разрозненные сообщения, прорывавшиеся в общем шуме, не вызывали доверия.

– Кем были твои родители? – из-за плохого самочувствия и маски мой голос звучал глухо.

– Отец хирург, мама была дизайнером.

Голос Жанны звучал очень слабо.

– Оба были на работе, когда всё началось? – спросил я.

– Да.

Я не знал, какие эмоции вызовет в ней разговор о родителях, но это уже было не особо важно. Главное было вырвать её из оцепенения и токсической апатии. Глаза Жанны склеивались, но не только от сонливости – ещё от гноя. Отрава, циркулировавшая в нашей крови, постепенно стала прорываться наружу в виде всевозможных выделений. Не представляю, что чувствовало это юное создание, если моё собственное тело было противно мне самому.

– Мы умрём здесь, – безэмоциональным голосом сказала она.

Я молча крутил колёсико приёмника.

В тот момент было всё равно: умрём мы или нет. Было тошно от самого себя. Особенно тошно от того, что со всем багажом прочитанного и заочно пережитого, я сидел как мешок картошки и ничего не мог сделать. Всё-таки книжный опыт никогда не заменит настоящего, что бы там не утверждали ванильные интеллигенты.

Под монотонное шипение радио я погрузился в токсическую дремоту.

Зов

– Вот так, живёшь-живёшь, а зомби-апокалипсис всё не наступает, – усмехнулся я в пустоту – Мы никогда не ценим то, что имеем. А тем счастливчикам, что этому научились, можно до кровавой пены на губах завидовать.

В тяжёлых снах мне являлись мысли. Но это были не светлые воспоминания о прошлом, которых у меня почти не было, а фрустрация и горечь от того, что я не пользовался возможностями погибшего общества, когда у каждого была возможность развернуться без грязи под ногтями. Понадобился ад на земле, чтобы я начал активно действовать. С этим поражением я живу и теперь, когда пишу это, и буду нести это бремя, пока не умру.

В просветах между тупым тяжёлым сном я заставлял себя вставать и что-то делать. С Жанной было тяжелее: она почти не могла сама передвигаться от тотальной интоксикации организма. Однажды я заставил её убираться в квартире, чтобы чем-то её занять. На короткий период это помогло, но в итоге она потеряла сознание.

Казалось странным, что сотовая связь и электричество выключились. Такое чувство, что сотрудники сотовых операторов и энергетических компаний крутили педали, чтобы энергия и связь поступали в города. Насколько я знаю, большая часть энергии в России вырабатывается атомными станциями, которые вполне могут работать автономно какое-то время, да и сами по себе являются закрытыми объектами, в сущности крепостями. Едва ли ходячие трупы туда пропустят. Если там, конечно, не образуется очаг, ведь кто-то же восстал первым.

Скорее всего отключение всех коммуникаций было связано с решениями властей. Только к чему и зачем это было, мне до сих пор так и не стало ясно.

На радио мы уже не обращали внимания. Даже его шипение стало настолько привычным, что его как будто не было.

Сложно сказать, сколько прошло времени. Было приблизительно начало сентября, когда мы всё-таки покинули город.

В один из сумрачных губительно-смрадных вечеров, когда мы с Жанной сидели у зашторенного окна (мы тогда уже не из-за радио там находились, а просто так – по привычке) из колонок раздался резкий, впивающийся в мозг командирский голос, от которого даже я почувствовал себя бодрым.

– Говорит майор российской армии Коненков! Через день в двенадцать часов дня большая группа выживших под руководством офицеров армии будет выдвигаться из Петербурга! Отход будет идти с Народной улицы, с правого берега Невы! Добирайтесь до станции метро Ломоносовская, там перебирайтесь через мост! Подходя к мосту, держите руки высоко – солдаты должны убедиться, что вы люди! Идите медленно, те, кто будет нестись, будут приняты за троглодитов и расстреляны на месте! Брать с собой только необходимое и максимальное количество еды! Впереди осень и зима, берите обувь и одежду, никаких фамильных ценностей и мебели – теперь всё это не нужно! Повторяю: большая группа беженцев отходит послезавтра в полдень…

Ночной эпизод

Где-то на улице раздались крики. Я вскочил, но сильное головокружение заставило меня сесть обратно. За окном что-то происходило, похоже кто-то пытался пройти по улице.

Я не надеюсь, что вы меня поддержите в описываемых мной далее поступках, в общем-то мне безразлично ваше мнение. Я пишу это, чтобы сохранить для вас память о тех днях, чтобы эта книга служила для вас источником знаний о прошлом и немножко о том, каких поступков не нужно совершать в настоящем. В вашем настоящем. А дальше – ебитесь как хотите, меня это уже не касается. И не говорите, что тут слишком много слов «Я» – ведь это мои воспоминания, моё прошлое и мой мир.

На этот раз я приподнялся медленно, опираясь о стол, отодвинул штору и присмотрелся. В свете луны видно было плохо, но общая картина происходящего запечатлелась на сетчатке моих глаз.

Группа вроде бы молодых людей, включая нескольких женщин, бежала по улице между каменных стен домов. Из пасти арки, ведущей в колодец³ за домом, высыпала орда троглодитов и, всей массой навалившись на ближайшего к ним мужчину, погребла его в шевелящейся тьме. Следующей жертвой стала, судя по визгам, женщина. Её крик был слышен даже сквозь тройной стеклопакет моих окон. Оба случая стали неожиданностью для бегущих, но, что я сразу же про себя отметил, у них был реальный шанс уйти, если бы дверь хотя бы одной парадной оказалась открытой…

Всё это происходило прямо перед моими окнами, но было темно, так что кое-какие детали ускользали из поля зрения. Их медленный бег, поначалу принятый мной за следствие усталости, на самом деле был спровоцирован заботой об одном члене их группы. Одна девушка или женщина – не знаю, несла на руках прижатый к груди свёрток. В какой-то момент я разглядел вытянутые предметы – что-то вроде жердей или вёсел в руках мужчин, видимо этим они не подпускали к себе из-за разложения потерявших скорость и силу трупов. Порождения смерти двигались и выглядели гораздо хуже, чем в первые дни: последние недели жары и бактерии-трупоеды хорошо потрудились. Однако те, что зависали в питерских дворах-колодцах в тени деревьев и камня ещё могли достать уставших беглецов.

Нужна была всего лишь одна открытая дверь парадной…

Не стану лукавить, что внутри меня шла борьба. Никаких противоречий, кроме уколов совести – той самой, которая эмоции, не было. Я знал, что эти люди ещё и с ребёнком на руках станут обузой. У нас было слишком мало еды, поэтому я цинично рассудил, что лишние рты нам не нужны. Вероятность, что выживут все была крайне мала. К тому же тогда не было информации о памяти троглодитов, как назвал их тот майор на радио: запомнят они куда вбежали эти люди или нет, я не знал, поэтому не спустился вниз и не открыл им дверь.

Волна тьмы, выползшая из колодца, стала расширяться в сторону центра улицы, где бежали люди. Когда она перехлестнула через двоих, уже полусъеденных членов группы, верёвки копошащейся мертвечины потянулись в сторону моего дома и чуть в сторону – по направлению к бегущим. Люди почти скрылись из моего поля зрения, пришлось перейти на другую сторону окна, чтобы видеть происходящее. Когда я обходил стол, стоящий вплотную к окну, из-за темноты и от того, что меня пошатывало, я задел спящую Жанну. Девочка не пошевелилась. Я устремил взгляд наружу, где уже завершалась кровавая сцена борьбы за жизнь.

Видимо, за то время, что я обходил стол, женщина с младенцем споткнулась о неровно лежащий булыжник мостовой. Защитники, выставив импровизированные копья, встали вокруг, пока другая женщина помогала упавшей встать. Та кричала что-то, думаю, что-то связанное с ребёнком. Вторая ударила её рукой по лицу. Затем первая наклонилась и подняла развернувшийся кулёк. В это время накатила волна самых быстрых, хорошо сохранившихся мертвяков. В принципе, шансов там не было ни у кого.

Первыми под укусами согнулись защитники. Палки – не то, что может остановить орду мёртвых.

Глядя на это, я вновь подумал: а где правительство, где войска? Почему никто не кинет в эту копошащуюся толщу разлагающейся плоти хорошую такую бомбу, чтобы их ошмётки развесило по близлежащим карнизам и крышам? Окончательного ответа я так и не получу, хотя кое-что узнать всё-таки удастся.

Я досмотрел всё до конца. До того момента, пока самый последний крик матери и плач младенца на её руках не оборвались и не ушли в резко дёргающееся, тёмное небытиё. Когда я отвернулся, меня встретил упорный взгляд Жанны. Помню, он меня тогда жутко взбесил, я чуть не ударил её, сдержавшись в последний момент. Не ей было принимать решение и не ей отвечать за него. Я молча обошёл стол и стал выкладывать на него то, что хранилось на полках.