Kitabı oku: «Via Roma», sayfa 5
В кафе за чаем нам рассказывала о парке девушка по имени Мэнди. На экране висящего под потолком телевизора обнимался и катался по траве со львами и гиенами её муж Кевин. Он зоолог и режиссёр, который снимает про своих друзей документальные фильмы. «Не знаю, смелый он или просто тупой», – пошутила Мэнди. Туалет возле кафе разделялся на «Lions» и «Lionesses».
***
От мюзикла «Умоджа» я ожидал этнографическо-туристической тоски. Совершенно зря: он оказался иллюстрированной историей южноафриканской музыки. Невероятно пластично двигаются в бисерных костюмах женщины с мощными, но очень притягательными ногами и небольшими обнажёнными грудями. Бьют в барабаны мощные самцы в звериных нарукавниках и юбках. Потом все они переодеваются в пиджаки и платья в стиле пятидесятых или длинные белые балахоны – и танцуют, танцуют, и поют, поют. Слова самые простые, ведь для песни достаточно самых простых слов, а точными их делает музыка.
Слово «умоджа» (это суахили) означает что-то вроде духа совместности, соборности, если по-русски; но соборность эта какая-то первобытная, начальная, и по определению жизнерадостная. К тому же слово «соборность» выдуманное, а слово «умоджа» нет. Наверное, лучше перевести его как «мир» в людском значении. Публика в зале, которая временами подпевала во весь голос и тоже чуть не пускалась в пляс, – и белая, и чёрная, в большинстве своём юная. И белые, и чёрные сидели рядом, но в одной компании либо только белые, либо только негры. Так везде – в магазинах, в ресторанах, на улицах. Апартеид кончился, люди живут вместе, но вряд ли совместно; совместно они работают. Белое население страны сокращается; и будет жаль, если Южная Африка станет в будущем исключительно негритянской, потому что в совместности её красота и сила.
В Африке я, человек филологичный, вдруг понял, что смог бы жить среди другого языка, и утрата языковой идентичности не станет для меня критической (раньше я не задумывался о том, что для множества людей это является каждодневной реальностью). Человека связывает с другими не только язык, и для жизни достаточно самых простых слов. Это будет, возможно, полуживотным состоянием – но как раз в той степени, когда разница между человеком и животным отчётливо видна. Тонкие оттенки смыслов – это необязательная роскошь. Я привык в ней жить, но она мне ничем не обязана. Правда, людей разъединяют не только языки, и моё желание присоединиться к чужому не означает, что меня примут.
На следующий день я стоял в йоханнесбургском аэропорту перед сувенирным магазином Out of Africa и думал о том, что его название (в честь известного фильма) точно передает отношение к Африке европейцев: место, куда можно съездить надолго или ненадолго, но откуда нужно обязательно возвращаться. Но я бы жил там, мне захотелось стать негром. И это не было желанием стать другим – наоборот, это было близко к желанию быть самим собой. Тем более, что я не знаю в точности, что такое быть самим собой.
Стамбул в декабре 2008 года
Когда плывёшь от Эминёню ли к Бешикташу, от Бешикташа ли к Ускюдару, от Каракёя ли к Кадыкёю, Стамбул раскрывается как книга, как свиток, где каждый дом – отдельный знак, отдельная неведомая буква, заключающая в себе целую историю. Не зная языка, я воспринимал эти истории зрительно, как криптограммы. Каждый знак отличался от другого, и общего у них было то, что они составляли эту книгу, этот город. И истории, которые приключились с нами за пять стамбульских дней, были также отдельны, но складывались в цельный узор – как листья и разноцветные васильки на расписных мисках с Большого базара.
проблемо
В Каракёе мы купили телефонную карточку и акбиль и спустились в подземный переход, чтобы выйти к трамваю. В переходе с закрытыми магазинами к лестнице, ведущей наверх, побежал мальчик-чистильщик обуви со своей коробкой через плечо и уронил щётку. Ксеня подняла её и окликнула его. Мальчик сначала долго благодарил, склоняя голову и прижимая руку к сердцу, потом без перехода стал предлагать услуги и, склонившись в излишне вежливом поклоне, быстро мазнул Ксенины коричнево-чёрные ботинки чёрной ваксой, указал пальцем: «Проблемо! Мадам – проблемо!» Когда мы поднялись, то очутились у выхода с трамвайной остановки и поняли, что чистильщик никак не мог побежать туда по своей надобности и что он точно угадал, что мы в первый раз в Стамбуле. По крайней мере, в первый раз в этом подземном переходе.
кошки, собака
Нам повезло с погодой. Мы гуляли по тёплой набережной вдоль улицы Кеннеди, смотрели на сверкающее под ясным небом Мраморное море всё в кораблях, на одиноких мужчин с поднятыми воротникамими курток, на сидящих на чёрных прибрежных камнях кошек, наблюдали собаку, брошеный пикап, вынутые на берег лодки рыбаков.
важность
В кафе в Эминёню мы ели чорбу и кёфте, пили чай, а повар и официант смотрели, как мы едим. На Диван-Йолу зазывала, превратившийся в официанта, смотрел на нас тоже, и некоторое беспокойство в его глазах сменилось спокойствием, когда мы насытились и похвалили еду. Ему это было важно.
галатский мост
Удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки, удочки.
лобстер
Под удочками рыбные рестораны. Мы приценились к одному из выставленных меню, и нас тут же подхватил дородный официант.
– Русский?
– Русский.
Нас усадили за торжественный стол и группой из четырёх человек принесли поднос, где пересыпанные льдом лежали рыбины и другие морские животные.
– Русский! Лобстер! – сказал тот, кто нас заманил, показывая на огромного морского рака. Мы вежливо попросили жареной скумбрии и воды.
недели
В соседней кабинке телефона-автомата в Каракёе стоял в темноте хмурый мужчина лет тридцати.
– Алё. А что ты мне прямым текстом не написала, ребёнок мой или не мой? – разговаривал он, делая паузы. – Ну посчитай сама. Недели… сентября… недели… Ну как, денег не прислали, сижу тут, нервы на пределе.
Когда он услышал, что мы говорим по-русски, то стал говорить тише.
алё
Когда я звонил девушке внизу, чтобы она включила отопление, она (её звали Мелтем) говорила: «Алё!» совсем как русская. В одном из соседних номеров громко ругались мужчина и женщина, переходя с турецкого на русский и снова на турецкий.
окно
Из окна нашей комнаты была видна Голубая мечеть справа вверху и японский ресторан прямо внизу. Обычно он, освещённый, пустовал, но однажды вечером вокруг одного из его столов сидели японцы. Нам было хорошо видно их молчание. Поужинав, японцы уходили строем.
святая софия
Если бы бог был, он был бы там, в Айя-Софье, которая говорит об устройстве мира больше, чем сотни тысяч книг. Вся её наружная тяжесть – для того, чтобы внутри было невесомо: неважно, как выглядит этот рукотворный простор снаружи, он сделан, чтобы находиться внутри него. Всякий входящий сюда понимает, что бог велик, даже если его нет.
ислам
В Топкапы многочисленные тонкие и светлые колонны похожи на аллеи тонких и светлых облетевших платанов. Видно, как из порта на другом берегу Босфора выходит и быстро, на манер рейсового автобуса, разворачивается огромный нагруженный контейнеровоз; остальные корабли тоже двигаются быстро как часы. Я смотрю на бело-голубые изразцы и думаю о том, что ислам чист и светел.
ссора
Мы никак не могли выбрать, где поесть, решили сначала побывать в Бинбирдиреке и из-за голода поссорились. Бинбирдирек был совсем рядом, но мы нашли его с трудом, потому что, спрашивая дорогу у прохожих, делали лишние шаги и кружили. Между колонн, которых оказалось немного, было пусто. Мы взяли кофе и посмотрели на воду в небольшом квадратном бассейне.
пальцы
В Цистерне Базилике много тёмной воды с большими плавными рыбами и все суют пальцы в плачущую колонну.
марки
Почта располагается в каком-то муниципальном здании. Его охраняет полиция, в него входят мужчины и женщины в костюмах.
– Почта?
– Почта, – утверждает полицейский и показывает на лестницу вниз.
Почта в полуподвале. Мы спрашиваем у служащего марок, перечисляя страны, куда хотим отправить открытки, а потом спрашиваем:
– А у вас есть другие марки?
– Другие марки?
– Коллекционные марки.
– Коллекционные марки? Да, у нас есть коллекционные марки.
Он достаёт небольшой кляссер, в котором лежат почтовые блоки. Некоторые из них красивы, и мы выбираем их.
– Вот эти и эти я не могу вам продать. Их я сам коллекционирую, – говорит служащий.
ин май харт
За уличным забором мы увидели могилы. С другой стороны улицы, сзади, нам махал и громко улыбался то ли торговец, то ли официант. Он махал и звал нас каждый раз, когда мы оборачивались посмотреть на него или на пройденный путь. Мы вспомнили, как в первый день продавец магазина на Диван-Йолу, мимо которого мы проходили, провожал нас неспешными и ровными словами: «Диар френдз. Ю ар олвиз ин май харт. Ай невер форгет ю».
были?
Мы заблудились в Кумкапы и очутились на площади, от которой вверх, вниз и в другие стороны расходилось несколько улиц. Её пересекал, спускаясь, крупный мужчина с рубашкой, болтавшейся на пузе.
– О! – замахал он нам рукой. – Туристы?
– Туристы! – отвечали мы.
– В Айя-Софье были?
– Были, очень красиво.
– А в Топкапы?
– О, Топкапы.
– А в Голубую мечеть заходили?
– Нет, мимо проходили.
– Обязательно зайдите! Там красиво. Ну, пока! – и ушёл, размашистый, и мы ушли.
ени джами
Мы заблудились в торговых улицах и решили выбираться к Новой мечети. «Ени джами?» – спрашивал я у продавцов, грузчиков, коммерсантов. Все они морщили лбы, рассыпались в громких «саа» и «сола», жестикулировали, но один отвечал кратко, и в его словах не было ни «саа», ни «сола». «Ени джами?» – повторил я. «Ай донт ноу», – ответил он и улыбнулся. Мы заблудились в Кадыкёе, в Султанахмете, снова в Кадыкёе.
дела
За пять дней мы видели всего двух нищих, остальные в этом городе были чем-нибудь заняты. Тихий старик, торговавший парой коробок фиников и фисташками у Египетского базара. Подросток, кидавший на улице Истикляль в стену дома прилипчивых Человеков-Пауков. Продавцы симитов и каштанов. Люди, тащившие тюки в лабиринтах торговых улиц. Человек, который стоял на туристической дорожке, ведущей от Айя-Софьи к Топкапы, и продавал носки с надписью «Hugo Boss»; рядом с носками лежали несколько тюбетеек, а когда мы шли обратно, он уже сидел и играл на своей багламе, отставив подставку с носками в сторону. И вокруг кружатся остальные миллионы, занятые делами.
симит
Чайки висят в воздухе за паромом. У борта стоит человек, он отрывает им кусочки специально для этого купленного симита. Когда хлеб кончается, человек прячет руки в рукава и больше не смотрит на чаек, он смотрит на берега. Мы тоже бросаем свой хлеб. Это похоже на беспроигрышный баскетбол: еда попадает точно в клювы.
баклава
В последний день было прохладно, мы с чемоданами постояли на Ипподроме, потом постояли у скамеек у мечети Фируз-Ага. На одной из них ворочался человек. Времени до самолёта было ещё много, лир мало. Я решил купить баклавы в кондитерской и оставить немного на трамвай и метро, чтобы больше не менять доллары. Баклава была красивой, хотелось купить каждой понемногу, её продавал молодой рослый турок, он был вежлив. Он наполнил коробку, поставил её на весы, назвал цену. Я пытался объяснить ему, что нам должно ещё хватить на проезд, но он не понимал моего английского (я и сам его не понимал).
– Слишком много, – сказал я.
Он перестал быть вежливым. Он сказал сурово:
– Много?! Да тут каждой настоящая цена – лира!
Я понял, что не смогу объяснить ему, что имел в виду не деньги, а баклаву, и сказал:
– Спасибо.
Арзамас в марте 2009 года
Маму провожали на пенсию в кафе «Золотые купола». Часть продуктов принесли сами. «Колбаса, – увидела работница, разбиравшая сумки. – А разве колбасой поминают?» Поминки, свадьбы, дни рождения – разница невелика; мне кажется, кафе в этом городе и существуют большей частью только для дней рождения, свадеб, поминок. На стенах «Золотых куполов» висят фотографии арзамасских церквей, задник небольшой сцены – сверкающие купола в натуральную величину, а над входом – кириллическая доска: «Человек! Где бы ты ни был, кем бы ты ни был, всегда должен оставаться человеком». Наверное, были прецеденты.
В газетах широко обсуждают обсуждение в передаче ведущего Малахова, прославившего Арзамас случая: капитана милиции осудили за то, что она привела в бордель несовершеннолетнюю; несовершеннолетняя стала с тех пор совершеннолетней и жизнью своей довольна. Пишут корреспонденты, негодуют жители. Вот, например, характерный пример синкретического мышления из «Арзамасских новостей»:
«Передачей просто возмущён. Акцентировать внимание на словах „Арзамас, Нижегородская область“, как это делал постоянно ведущий, считаю необоснованным и очерняющим нашу малую родину в глазах всей страны. Пусть покажут тот населённый пункт, где нет людей, ведущих аморальный образ жизни, – по-моему, это место не на нашей грешной земле». И. Городин, 60 лет, пенсионер.
В криминальной хронике пишут о том, как двое в третьем часу ночи позвонили в квартиру и ограбили молодую пару: тысяча рублей, золотые украшения, два телефона. Через несколько часов грабителей задержали. Свой поступок они объяснили так: хотели потребовать деньги с должника, но ошиблись адресом. На первой полосе «Арзамасских ведомостей» под рубрикой «Реплика» была опубликована реплика:
До чего люди недобрые…
Читаем местные газеты, много объявлений «Приму в дар», а вот «Подарю» почти нет.
До чего люди недобрые – лучше выбросят мебель, одежду, а другим не отдадут! А ведь много богатых…
И. Жуков.
Услышал также выражение «Что хуем заложено, не вырубишь топором». И ещё такое: «Спихнули, как говно с лопаты».
Бутурлино в мае 2009 года
В посёлок Бутурлино, где тренирует детей мой отец, короткий пригородный поезд «Арзамас-Сергач» идёт очень быстро, как пассажирский, а временами даже как скорый. Если в сторону Мурома леса за лесами и всё равнина, то в этих краях – перелески, поля, холмы. И станции другие: не деревянные или из силикатных кирпичей, а основательные, псевдоклассицистические, с треугольными фронтонами. На станции Смагино, где Бутурлино, такой же.
Отец показал мне спортзал на первом этаже общежития сельхозтехникума: купленный им в Москве борцовский ковёр, чёрные чучела, которые он зовёт «невестами», зал с полусамодельными, как всегда у него, тренажёрами. Потом повёл меня на Пьяну, захватив удочку – просто так, зная, что рыба не будет клевать: дул сильный северо-восточный ветер.
Эта река (говорили нам в школе) получила своё имя потому, что извилиста и что от истока недалеко до устья, хотя река довольно длинная, – она как будто возвращается к тому месту, откуда вытекла. Другие говорят, что назвали реку по Пьяному побоищу: незадолго до Куликовской битвы на её берегах хотели биться русские с татарами, но первые перед боем напились, а вторые их пьяных перерезали. Но известно, что река звалась Пьяной ещё до этого события.
Она оказалась полноводной и быстрой, гораздо шире и живее арзамасской Тёши. У самого посёлка сделали дамбу, так что образовалась большая заводь, а через новое русло перекинули длинный и узкий автомобильный мост, за которым бурлят пороги. Я спустился через траву к мысу, у которого Пьяна поворачивает от старого русла. Взлетали утки, в вётлах пели соловьи. Я смотрел на красивую воду, на возвышенности за ней, в полях, лесах и перелесках, и понимал, как осваивали эти места – как плыли по реке, ловили рыбу, делали стоянки, возвращались к хорошему месту, слышал приглушённые расстоянием и временем разговоры, ругань. «Там, – показал отец на даль за рекой, – Большие Бакалды. Там всё в вишне, и музей вишни есть. Ездил туда раз к одному мужику, спину поправлять. Ни хера он мне не помог».
Свежевыкрашенный по весне посёлок цвёл. В центре был сквер с новой детской площадкой. Напротив него центральную площадь украшало огромное тёмно-серое кафе с монументальными буквами «Светлые зори» на крыше. Оно включало в себя закусочную «Бест хаус» – так было выведено разноцветными буквами над одной из двух дверей. Чуть подальше стоял двухэтажный универмаг. В нём, просторном, чистом и безлюдном, с пышными тропическими растениями и большим аквариумом, был супермаркет, в котором стояли и аргентинские, и французские вина, и армянский коньяк двадцатипятилетней выдержки за четыре с половиной тысячи рублей. Рядом был районный центр занятости, а перед ним стенд, на котором висели газета «Бутурлинская жизнь» и два объявления о работе. Одно завлекало на отхожий строительный промысел в Москву и другие города России. Другое было распечатанным электронным письмом от руководителя некоего нижегородского цирка, которому срочно потребовались то ли акробаты, то ли рабочие для выездов за рубеж – с оплатой в евро за каждое выступление. Через дорогу была отремонтированная почта. Там на изобильных стеллажах рядом с полуторалитровыми бутылками пива, стиральными порошками и посудой стояли несколько книг Паоло Коэльо и Бориса Акунина, биография Алексия Второго, а также альбом «Готовим в горшочках». Я перешёл дорогу обратно и дошёл по цветущей аллее с обновлёнными скамейками до ярко-жёлтого торгового центра «Колос», переделанного из кинотеатра, от него свернул на улицы с жилыми домами.
Кроме деревянных домов было много одно- и двухэтажных из силикатного кирпича с примитивными узорами из красного. Таких много и в Арзамасе, и в арзамасских деревнях и посёлках. Эти дома некрасивы – кажется, что им не хватает самого главного: замысла, – зато прочны. Во дворах росли ели и белые от цветов плодовые деревья. Особенно много елей было в детском саду. Редкие люди неторопливо передвигались, временами останавливаясь посреди дороги, чтобы поприветствовать знакомых во дворах, сидели на лавочках рядом с колясками или курили – тоже медленно. Я снова оказался у общежития сельхозтехникума и по улице Маршала Казакова (он родом из этих мест) и переулкам вернулся к «Светлым зорям».
Рядом с кафе я обнаружил музей – небольшой кирпичный особняк. На двери висел лист бумаги с надписью «Вход – ПЛАТНЫЙ!». Билет стоил 15 рублей. Смотрительница, женщина лет пятидесяти пяти, в очках, с химическими кудрями и голосом, намекавшим на перманентную истерику, беседовала с посетителем, мужчиной в камуфляжной куртке, пришедшим с девочкой. «Давайте с вами так поступим, – сказала она мне. – Вы осмотрите, потом поднимитесь на второй этаж и оплатите». Я начал осмотр тесных комнат с экспонатами, прислушиваясь к разговору. Говорили о старообрядцах. «Это вот старообрядческий крест, – объяснял мужчина. – Восьмиконечный». – «А как вы считаете? – поинтересовалась смотрительница. – А, вы все концы считаете. Надо же, вы мне, можно сказать, прочитали целую лекцию о старообрядчестве. Я об этом, скажем так, движении читала только у Мельникова-Печерского, в художественной, да, литературе». Посетитель начал рассказывать про старинные книги, «с ятями ещё». «Я этого не смогу прочитать». – «У Пикуля вот фолиант». – «Я всех тонкостей не знаю, знаю, что были разногласия у патриарха Никона и Аввакума», – и разговор сошёл на цены на лекарства. «В одной аптеке салициловая кислота стоит тридцать пять рублей, а в другой – двадцать пять, – сообщил мужчина. – Сорок процентов разница». – «Я этого всего не понимаю, – истерически мягко говорила смотрительница. – Государство же должно регулировать».
Висела небольшая и приблизительная копия «Ржи» Шишкина, на которой была добавлена уходящая по дороге девушка. Старинный телефон был подписан: «Телефон». Ткацкий станок был подписан: «Ткацкий станок». Щипцы для сахара были подписаны: «Щипцы для сахара». Лежали две патефонные пластинки: пасхальные песнопения Бортнянского, «Ком. пародия «Парагвай». Сидел деревянный манекен девушки; он напоминал обрядовую куклу для сожжения. Бивень, зуб мамонта, лапти, кочедык, рукомойник чугунный, парадный хомут, украшенный раковинами каури. Одна комната была посвящена камнерезам из местного села Борнукова. Камень, ангидрид, добывали в Борнуковской пещере, известной «с XVIII века, со времён экспедиции П. С. Палласа». В стеклянных витринах стояли небольшие ангидридовые верблюд, тюлень, орёл, ящерица, свиристель, глухарь, утка, партизан в ушанке с патронташем и ППШ верхом на могучем коне со сказочно пышной гривой. Сейчас промысел сошёл на нет.
«Наталья! Это же немыслимо! – услышал я за спиной голос смотрительницы, которая общалась с молодой уборщицей. – Щётка так и лежит здесь? Мокрая. Как же ты будешь мокрой красить?» Поднявшись на второй этаж, я смотрел на письма из Афганистана, на фотографии интернационалистов, на принадлежавшую маршалу Казакову «абонементную книжку №986 на право покупки билетов в зрелищные предприятия г. Москвы». «Вот вам билетик, – сказала смотрительница, поднявшаяся вместе со мной. – Сейчас пять рублей сдачи». «А чей это дом?» – спросил я. Она начала издалека: «Горница Силантьевых – на первом этаже, там, где сидит манекен, это горница Силантьевых, владельцев дома. Дом построен в так называемом в разговорном языке стиле провинциального классицизма. Этот достаточно скромный дом самый яркий в посёлке. У них был небольшой бизнес, они продавали пряжу, возили её в северные районы. Имеются в виду не северные районы области, они возили в Архангельск, благодаря матушке-Волге». Когда я уходил, на столе дожидался следующего посетителя новый билет.
Тренировка была на стадионе – играли в футбол на половине футбольного поля с воротами, стоящими поперёк, у боковых линий. Дети – около двадцати мальчиков и одна девочка – были поделены на оранжевых и зелёных: поверх одежды на них были лёгкие синтетические жилеты. Отец свистел в свисток и говорил не глядя: «От ворот. Штрафной зелёные бьют. Ушёл. Угловой». Руки он держал за спиной и был горд своей работой, пряча улыбку козырьком кепки. Я давно не видел отца таким спокойным. Он сел рядом со мной на трибуну. «У этого отец с матерью разошёлся, – кивал он. – Теперь с отчимом, а отец с другой сошёлся, она дочь недавно от него родила. Вон, чего-то получил, – показал он на мальчика, который прибежал к стоявшему на беговой дорожке мужчине. – Тоже вот отец, пришёл, с матерью его не живёт. Лопает, хули. А у неё не поймёшь, четверо детей, и все от разных. У того тоже отчим. Почти все тут такие, безотцовщина. Во всём посёлке. У этого мать работает в одной фирме, сошлась с начальником, ребёнка от него родила, живёт с ним, а отец тоже с другой сошёлся, она тоже уже от него родила». Я смотрел на игру и думал, что так же, как эти дети, чувствовал себя в детстве: играл, не зная о другом мире, и мне хватало собственного, ограниченного горизонтом или – на время – краями футбольного поля.
В этом посёлке так мало лишних движений и так мало движения, что, кажется: ничего не меняется, только дополняется, и когда наступают плохие времена, наступают плохие времена, а не смена времён. Волны времени тут амортизируются, затухают, оставляя на берегу случайные диковины от щедрот переполненного мира – трансформированные до неузнаваемости и произвольно соединённые обрывки чужих идей, щипцы для сахара, раковины каури, патефонные пластинки с комическими пародиями, двадцатипятилетний армянский коньяк. И обязательно будет день, когда кто-то, у кого здесь есть деньги, потратит их на эту бутылку – для подарка заезжему начальству, для похвальбы, для куража. И если выпьет её сам, поставит пустую бутылку на память, чтобы она осталась навсегда. А потом приедет новый Паллас и откроет что-нибудь ещё, что было под боком, но никого не интересовало, потому что хватало пахоты, сева, урожая, дней и ночей, хлопот.
Вокзал на станции был закрыт, и не у кого было купить билет. Но немногих людей, которые постепенно собирались, это совсем не волновало: приехал бы поезд. Среди будущих пассажиров были две неплохо одетых девушки с дорогими сумками. Они, наверное, ехали в Арзамас на учёбу, чтобы потом в нём остаться и опустошить родные места, как я и подобные мне опустошили свой город, уехав в Москву. Деревянный туалет у вокзала оказался внутри чистым и сухим, я таких и не видел ни разу на станциях – живут же люди, попадают в очко, не вокруг. Проехал красивый и чистый поезд «Москва-Чебоксары», мелькнула, проехала женская рука, голая до середины плеча. Этот чистый самодостаточный посёлок, подумал я, из тех, которые едва замечаешь в разговоре с поездным собеседником, пока сидишь на боковом сиденье после обеда, перед ужином.
Я смотрел на перрон и запоминал: с черемухи слетают мелкие лепестки, собираются на платформе, бросаются вскачь врассыпную, прыгают легко, пружинят, вертясь, затевают быстрые свои белые смерчики-хороводы, а потом наперегонки катятся к краю платформы, чтобы упасть на камни путей сообщения и больше не подниматься – разве чтобы прыгнуть раз и улечься поудобнее.
