Kitabı oku: «Весы Лингамены», sayfa 3

– Да, я много подобных историй слышала, – сказала Дарима. – В древности, в основном, так и начинали верить в высшее существо. Вот, к примеру, какая история. Случай задержал купца на дороге – к нему глубокий старец обратился с расспросами, как дойти до рынка. Купцу уж минут пять как надо в другом месте быть, но и с пожилым человеком он не может невежливо обойтись, поэтому старательно отвечает на всего его вопросы и лишь потом идёт дальше. А у того места, куда он спешил, пять минут назад упало большое дерево и придавило насмерть прохожего. Тут купца как молнией поражает мысль, что на месте этого несчастного, раздавленного деревом, вполне мог быть он сам, но что-то спасло его, и что это ни кто иной как сам господь Бог, накопленная положительная карма и т. д.

– Да, да, да! И я слышал подобные истории, – сказал Штольм. – Надеюсь, хоть поверхностно удовлетворил твой интерес касаемо вычислений процента. И, в свою очередь, хочу для себя уточнить у нашего дорогого советника один маленький момент касаемо кармы.

– Всё что смогу, – ответила Дарима и приготовилась внимательно слушать.

– Как мы знаем из Учения, – начал Штольм, – если я что-то у кого-то взял без спросу, а этот кто-то потом спохватился нужной вещи и расстроился в связи с её отсутствием, значит, у меня непременно будет то же самое?

– Будет что-то равнозначное.

– Так. И еще у восьми людей, ударивших кого-то, укравших что-то, причинивших боль животному и прочее подобное, – в общем, каждому будет возвращено тем же.

– Обычно да.

– У меня и ещё восьми. А вот десятый всю жизнь воровал и чинил насилие, и никакая кара или там «божественная десница» его не достигла, не постигла, не прободела и т. д. И он не только не получил по заслугам, но даже ни разу не слышал голос собственной совести. Единственный из десяти. Тогда что?

– Карма может сработать через произвольное время, например через несколько жизней, – ответила Дарима и немного задумалась. – Я понимаю это так, что другие ниточки, с которыми нить этого злодея состоит в одной связке, не дают ей проявляться какое-то продолжительное время, потому что эта ткань едина, и одна единственная ниточка может распустить всю кофточку.

– Да, все эти нити мы и пытаемся просчитать, Дари, – подал голос Гелугвий. – Но представьте, что мы докажем! Сможем доказать реальность кармы, – быстро заговорил вдруг учёный. – Только представьте. Но знаете, что я понял сейчас, слушая объяснения Даримы? Наше доказательство всё равно будет лишь околонаучным. Не потянет оно на глобальный переворот во всём. Потому как, даже доказав детерминированность вселенной, – при этих словах Дарима скривила рожицу, – или наличие кармы, – поспешил поправиться Гелугвий, – как мы объясним вышеозвученный механизм работы причинно-следственной связи?

Я непроизвольно подался вперёд и с волнением выговорил:

– Красный ветер?..

– Наука пока не располагает данными об этом явлении, – всё так же непоколебимо откликнулся Штольм. – Однако, у меня есть некоторые разработки в этой области, хоть они, надо признать, и находятся в зачаточной стадии.

– Так что же тогда заставляет двигаться по полю эти фишки? И кто создаёт этот ветер? – торжествующе спросил всех Гелугвий, подняв указательный перст кверху.

Но тут Дарима совершенно просто и счастливо просияла улыбкой, видимо, наконец, расслабившись, и ответила:

– Мы сами! Поступком мы придаём ветру начальную силу и направление. Он будет носить информацию, притягиваясь и отталкиваясь относительно других ветерков до тех пор, пока не создадутся благоприятные условия, чтобы содержащиеся в нём данные вновь трансформировались в поступок (дерево то же упавшее или выигрыш в лотерею). А вообще, – выдала она совершенно простецки, будто на лавке с подружками сплетничала, – доказывать существование кармы – это всё равно что пытаться доказать реальность человечества. Всё зависит от того, кто наблюдатель. Нужно разделить наблюдаемый объект и наблюдателя. С точки зрения Гелугвия мы все, несомненно, существуем, – и Дарима мимолётно улыбнулась учёному. – Таково же оно и для секунды, которая пробежала, пока я говорю; а вот с точки зрения кальпы или времени жизни Брахмы, мы с вами настолько малы, что нами можно и пренебречь. То есть мы – иллюзия.

– Дарима, да какого ещё Брахмы, чтоб мне под Колпак провалиться?! – не выдержал я и снова вскочил, второй раз за день явив вовсе не приличествующее нашему интеллигентному веку поведение. – Ты ещё скажи, что ИКИППС не существует!

Я чувствовал, что снова был переполнен до краёв. Нужно было что-то менять.

– Простите, – буркнул я парой секунд позже. – Похоже, мне лучше пойти прогуляться в одиночестве, не хочу мешать беседе своими необдуманными выпадами.

Я вышел из нашей рабочей комнаты и отправился бесцельно бродить по коридорам. Проплыли мимо знакомые портреты учёных и Макетный Зал, Комната Третьего Слежения и Монитор Искусств, Зала Упокоения Алгоритмов, набитая неудавшимися проектами…

Так бродил я продолжительное время, и повсюду передо мной открывались двери, и включалось освещение, пустые залы один за другим заключали меня в свои кристально чистые объятия. Наконец, я очутился на нижнем уровне под землёй, в Машинном Зале. Посещая в основном только нашу рабочую комнату с парой пультов и монитором, как-то забываешь, что в институте задействованы огромные мощности, способные за пару секунд просчитать траектории и энергию всех частиц при рождении сверхновой.

Здесь меня встретили длинные ряды корпусов, соединённых проводами и светящихся зелёными индикаторами. И все эти гигантские соты одного электронного мозга выглядели столь удручающе ровными и одинаковыми, столь пугающе безжизненными, что к моему мрачному состоянию добавилось ещё и глубочайшее сомнение.

«Как эта куча холодного металла и скачущих квантов может решить главный вопрос человечества? – пронеслось у меня в мозгу. – А что, если Дарима действительно права, и никогда не доказать реальность кармы ни машине, ни человеку, так как непросветлённый не может создать то, что убедительно продемонстрирует всем незыблемость Учения Будды?»

От этой мысли кровь бросилась мне в лицо, я отшатнулся от машин и схватился за поручень. «Дышать ровно, не поддаваться эмоциям», – лихорадочно убеждал я себя. Но вместо этого в мозгу явственно всплыли слова Даримы, брошенные как-то на собрании: «А вы никогда не знали, кто работал тут раньше? И почему все мы вдруг заместили целую команду, работавшую до нас добрых тридцать лет? Мне пока не очень понятно, почему никто из нашей группы их не знает. Либо не хочет вспоминать? Почему все они разом ушли тридцать лет назад?»

Я хотел справиться с собой, но праведный яд этих слов разливался по артериям моего существа всё дальше, и превозмочь его распространение было уже выше моих сил. Комната с портретами первопроходцев. Необходимо было увидеть их все, прямо сейчас. Выйдя из Машинного Зала, я лихорадочно вспоминал, где я мог лицезреть их. Всего однажды, очень давно. Должно быть, это где-то недалеко. Да, два поворота направо. Я толкнул дверь. Это здесь.

На стене размещалась целая галерея портретов. Некоторые были с подписями, другие по желанию запечатлённых на них людей остались безымянными. Затаив дыхание, я медленно двигался вдоль стены и молча созерцал их один за другим. Семь героев прошлого, семь пионеров кармоведения. Поразительные лица. Родоначальники института. Основатели первых кармоугодных алгоритмов. Ласло Толнар… Руди Пейзор… Торон Гарденик… Лингамена Эклектида.

Я остановился около фотографии женщины. Молодое лицо её, обрамлённое светлыми кудрями, смотрело с портрета проницательными, умными глазами, во взгляде лучилась безграничная преданность делу решения «задачи тысячелетия». Лингамена разработала Весы – важную часть главного алгоритма, названную позже её именем.

Я попятился к противоположной стене, меняя угол обзора картин. Но с этого ракурса в моём полувзвешенном состоянии вместо светил кармоведения я разглядел в портретах лишь лики обречённости, застывшие в скорбном забвении; волевые, убеждённые лица их нежданно обратились для меня зыбкими масками траура, будто оплакивающими потраченные впустую десятилетия.

Тут словно что-то очень тяжелое придавило меня сверху. Тридцать лет они работали и верили. Двадцать лет мы с ребятами шли к победе. Теперь всё это в одночасье рухнуло! «Где наши 55%, где они?» – беззвучно шевелил я губами, умоляюще заглядывая в каждый портрет на стене. Я уже будто слышал смутный гул ответов учёных, но его внезапно заглушил поднимающийся во мне вопль отчаяния. Он тащил на поверхность засевшие внутри расстройства, бередил раны, обнажал все неудачи последнего времени. Наконец, он вобрал в себя всю иллюзорную гамму шумовых эффектов, и мощное крещендо вылилось в мучительный укол – словно кто-то докричался до меня.

Стояла оглушительная тишина. «Наланда! Наланда!» – тяжело бухало в висках, дробясь стократным эхом в тёмных закоулках моего естества. Все мы любили Наланду и знали об её терзаниях. Мы даже не видели, как она выглядит, но заочно восхищались её самоотверженностью и желанием во что бы то ни стало разобраться с главными вопросами.

– Она же надеется на нас, – прошептал я. – Если бы всё шло как надо, лет через 15—20 мы бы вытащили их оттуда и… Довольно! – проговорил я не своим голосом и встал.

Сейчас мы покончим с этим раз и навсегда. И решим всё и сразу. Кнопка. И больше никто не будет страдать. Кнопка. Никто не обязан ждать ни пятнадцать, ни сто лет. Только Кнопка. Никаких других способов мгновенно закончить Эксперимент не существует. Это нельзя сделать с общего пульта управления. Оттуда можно отключить измерители, но машины будут продолжать считать. Но главное – лишь Кнопка даёт команду на отключение Колпака и оповещает поселенцев об окончании Эксперимента. О, да, её явно специально убрали подальше – с глаз долой. Но я-то знаю, где она. Все работники института знают.

Мною овладела почти полная отрешённость. Шаг за шагом я проходил длинными коридорами, спускался и поднимался по лестницам. Ощущение восприятия происходящего сместилось за пределы моей оболочки; изменить что-то уже не было никакой возможности; оставалось только терпеливо дожидаться окончания спектакля.

Запретная Комната. Фиолетовый сигнал мигает над входом. Прозрачная дверца углублена в приборную доску. За дверцей Кнопка. Та Самая Красная Кнопка. Она как Золотой Храм¹⁰ притягивает и ужасает своим величием одновременно. Дверца открыта. Рука медленно тянется к Кнопке. Ещё секунда и Наланда услышит кодовый сигнал, а Колпак начнёт терять силу и становиться прозрачным, разгибая мембрану пространства в привычную нам сторону.

– Наланда, Эксперимент провален учёными института, – услышал я свой голос и, наконец, очнулся. – Какой ужас! – вскричал я.

Я вызвал Дариму. Мой голос дрожал и прерывался:

– Дари, Дари… я чуть не нажал её!.. она там, под стеклом, в глубине, такая манящая… одно касание – и не будет больше никакого кармопроцента, мы освободим всех поселенцев от ига Колпака!..

– Но так ты никого не освободишь от ига кармы. Не делай этого! От этого зависит слишком многое!

– Да. Нет. Не нажму… Даже не прикоснусь! Дари, мне нужен отдых. Я… я не могу работать в таком состоянии. Давай уедем на неделю в Зелёный Пояс.

– Конечно, Минжур! Лети скорее домой, я тебя встречу.

Возвращение мезозойского ящера

В первый день лета выдалась отличная погода: в воздухе разливалось тепло, а ясное утро уже битый час заигрывало, то и дело норовя пролезть солнечными лучами в щёлки занавесок и пощекотать ими лежащего. Какой уж тут сон! Ромагор потянулся и разлепил глаза: пора вставать. Нет, спешить было положительно некуда. Но человеку ведь свойственно двигаться – ну, хотя бы затем, чтобы совсем не прирасти к дивану. Он вышел на крыльцо и огляделся. У Велисов, дом которых виднелся метрах в ста к югу, уже вовсю кипела жизнь: дети с радостным гомоном делали гимнастику, родители совершали пробежку. И все они такие счастливые, пышущие жизнью. Что ж, когда-то и он…

Ромагор привычно погрузился в уютное кресло во дворе дома. Здесь он проводил большую часть своего времени – под сенью раскидистого дерева и живительными струями ионного охладителя. Приятно ведь просто отдохнуть со стаканчиком сока в руках. Хотя, отдыхают обычно от чего-то: от трудовых будней, от умственного или нервного напряжения; от безделья, наконец. Но, скажите мне, чем тут, в поселении, вообще можно заниматься? По большому счёту – всё тем же, чем и на «большой земле», только в меньшем масштабе. Вот и от одиночества тут имелось старое, проверенное средство – общение с себе подобными. Почти каждый день Ромагор захаживал в гости к этим радушным весельчакам Велисам, с готовностью окунаясь в невинное плутовство подростков и неиссякаемый оптимизм взрослых. Да, там ему всегда были рады. Эх, они-то – да, но вот если б Наланда…

Эта заноза в сердце не давала ему покоя уже много лет. Она была сродни стихийным бедствиям – наводнениям, ураганам, землетрясениям; приходила внезапно и пожирала без остатка. И если всеми природными явлениями человек научился управлять уже несколько веков назад, то распознавать происходящее в собственной душе пока что были способны весьма немногие сыны Земли. Сколько раз Ромагор пытался её забыть, выкинуть из головы – ведь столько лет прошло! Но если хочешь забыть – беги и не оглядывайся, старайся жить новым. А строить свой дом в прямой видимости обители своего минувшего счастья, годами тайно надеяться, что однажды она зайдёт и улыбнётся тебе как раньше… это самообман, ничего больше.

Как раньше… Вот она вся перед взором памяти – юное лицо, светло-русые локоны, задорная улыбка искрящихся глаз. Ромагор всегда читал в этих глазах что-то не предназначавшееся ему и потому так и оставшееся непонятным. Он принимал это за некую чудинку любимой женщины. Как и горячее желание Наланды участвовать в Эксперименте поначалу счёл за юношеские порывы чрезмерно романтичного сердца и обычное женское любопытство. Но это только поначалу, ибо быстро летели счастливые годы, и вот уж появились на свет Кхарну и Персефея, родился Ангарис. Наланда стала чураться людей, замыкаться, искать уединения. Он помнил её взгляд; помнил застывшее в нём сомнение и отрешённость. Но как мог он помочь ей, чем? Он никогда не проявлял интереса ни к идеям Наланды, ни ко всему Эксперименту в целом. Он и пошёл-то на всё это только из-за желания быть с любимой.

«Неужели ей так плохо жилось там? – сокрушённо вопрошал себя Ромагор. – Нам дан прекрасный мир без тяжёлого труда, голода и войн. Но почему некоторым нужно непременно копать там, где решительно ничего нет? Ох, ну зачем только было такие сложности выдумывать? Мы же обычные люди. Жили бы себе, растили детей. Хоть здесь, хоть там. Но главное – вместе. Вот как дружная семья Велисов. А заумными вопросами пусть в Совете Земли занимаются… Но теперь Наланда, наверно, разочаровалась в своих былых идеалах, и меня заодно оттолкнула, как будто я виноват в её неудачах».

Так, не имея никакой возможности познать внутренний космос друг друга, растаскиваемые центрифугой отчуждения, эти две звёздные системы разбегались всё дальше, и непонимание мёрзлой, неодолимой стеной тёмной материи воздвиглось между ними, поправ останки нежных чувств Наланды.

В этот день все мы, не сговариваясь, оказались в институте раньше обычного. Хотя и ясно было, что причину сбоя теперь искать долго, смутное предчувствие чего-то важного не давало покоя, поднимало с кровати, скорее гнало к рабочему месту. В институт, однако, сегодня я пришёл последним. Только приоткрыв дверь в наш «мозговой центр», я тут же словно споткнулся о поджидавший меня порог перемен, на котором я тут же и растянулся, нелепо взмахнув руками в намагниченном донельзя воздухе в поисках опоры. Нет, внешне-то всё выглядело достаточно буднично, но быстро осмотревшись, я понял, что чутьё меня не обманывает. В центре залы протирал глаза явно невыспавшийся Гелугвий; перед пультом управления усиленно кусал ногти Штольм; повернувшись к окну, буровила улицу отсутствующим взглядом Дарима; она то и дело приглаживала рукой волосы, хотя все они явно лежали ровно и давно не нуждались в улучшении своего положения.

Я молча уселся за стол и предался сосредоточенному созерцанию его идеально ровной поверхности. Все чего-то ждали, никто не решался начать. Наконец, Дарима бросила созерцание улицы и резко повернулась к нам:

– Так, значит, месяц, говорите? А я думаю, нам понадобится гораздо меньше времени!

Спокойным, уверенным шагом, обогнув наш рабочий стол, Дарима направилась к стене с экранами. Гелугвий, который всё ещё стоял посреди комнаты, наконец, оторвался от протирания своих красных глаз и в сильном волнении стал наблюдать за происходящим. Похоже, он единственный догадался, что произойдёт в ближайшие секунды.

– Дари, нет! Только не это! – услышали мы его крик.

Гелугвий, более тесно, чем мы со Штольмом, соприкасающийся с чувственным миром, первым ощутил, что сейчас произойдёт то, чего ещё не бывало со дня основания института; он будто видел, что грядёт глобальный переворот, в том числе или даже первую очередь – в его собственной жизни. А Дарима, тем временем, медленно, как во сне тянулась к экранам. В эту секунду предчувствие неотвратимой Руки плотно запеленало уже всех собравшихся в комнате.

У вас тоже случался столь беспросветный день, когда вдруг рушилось всё, во что вы верили и десятилетиями разрабатывали, кропотливо оттачивали бессонными ночами, лелеяли и любили как родное дитя?.. Двадцать лет мы приходили в эту комнату, в это «обиталище надежды человеческой»; двадцать лет следили за чёрточками на экране и закладывали программы в вычислители; двадцать лет, за которые мы так сроднились и стали ощущать себя настоящей командой. Но пока Дарима несколько метров шла к кристалловизорам, перед нашими глазами все эти годы промчались за несколько мгновений. «Сейчас всё изменится», – мелькнула мысль.

Девушка коснулась сенсоров, экраны кристалловизоров на стенах разом засветились, и мы узрели в них быстро растущую фигуру человека, идущую сквозь кармоанигилляционные «предколпачные» камеры, и двигавшуюся, казалось, прямо на нас. Дарима непроизвольно отпрянула от панелей, словно человек, изображённый там, мог столкнуться с ней.

– Кто это, Неймар меня побери? – глухо пророкотал Гелугвий. Доселе слипающиеся от бессонницы красные глаза учёного теперь были широко распахнуты. Он бессмысленно жал одну и ту же клавишу на пульте, как будто от этого можно было избавиться от невероятного видения на экранах.

Штольм медленно стянул очки с носа на лоб, хотя этот древний жест дальнозорких никак не мог помочь ему ещё лучше разглядеть странного пришельца.

– Неймар уж два века как по земле не ходит, – тихо донёс он до всех бессмысленную сейчас информацию. – Ни там, ни здесь.

Больше никто не проронил ни слова, и длинная, косая морщина тишины прорезала ровную гладь комнаты. Наверное, в такие моменты люди седеют или получают инфаркты – а от сильных ударов по нервам современный человек всё ещё никак не застрахован. Мы молчали, не зная, что делать дальше. Растерзанные, подавленные, мы лишь растерянно переводили взгляд друг на друга. Это был полный крах. Финал. Помпеи. Извержение Везувия…

Но вот изображение на экранах кристалловизоров сменилось, появились более привычные блок-схемы, перемежающиеся с картинками. Штольм дёрнулся к пульту управления и стал лихорадочно набирать команды. Первое оцепенение прошло, и тут, казалось, заговорили все разом.

– Ишь ты, каков соколик! Залётный, мезозойский! – присвистнул Штольм.

– Скорее уж тогда – птеродактиль! Ящер! – живо откликнулся Гелугвий.

– Да, – согласился Штольм с коллегой, – пусть будет Ящером. Такого варварства не видали на планете уж добрый миллион лет.

– Хм, ну, миллион – это много, – вставила реплику Дарима, – а вот лет пятьсот – вполне может быть.

Гелугвий лишь бегло взглянул на советника и снова вернулся к экранам. В спешке он не догадался, на что намекала моя подруга. Но я-то мгновенно понял. Сумеречный Варвар. И оставленное им зашифрованное послание, поле значений ключа которого наши машины вскоре должны полностью перебрать – только недавно это проверял. Какое-то странное совпадение, если это вообще можно так назвать. «А ведь таким же Варваром вчера мог стать я, – мелькнуло у меня уже без былого сожаления. – Хотя нет, таким же всё равно не мог – он уже сделал то, что я только собирался».

– Хотя кристалловизоры ведь всё записали, – продолжил я свои мысли вслух. Но никто, конечно, не мог знать о двойном смысле сказанного.

– Мы же не пользовались, как ты знаешь, – сказал Гелугвий. – Что нам скрывать…

Но он не закончил фразу, потому что как в раз в этот момент схемы исчезли, и мы, что называется, переключились на «прямую трансляцию с места событий». Перед нами во всей красе возник Внутренний Мир, который до этого мы ещё никогда не видели вживую! Одновременно с появившимся изображением нас заставили вздрогнуть пятьдесят лет стоявшие в полном безмолвии динамики, явственно передавшие сейчас звук человеческих шагов по мягкой траве. Со смешанным чувством мы наблюдали, как мужчина средних лет уверенно двигается по полю к «пляжу», где летом обычно отдыхает Наланда. По углам экранов в это время фиксировались мельчайшие оттенки его настроения и желания. Но всё это мы проанализируем после… Пришелец подошёл к Наланде сзади, и мы услышали:

– Здравствуй, Наланда.

Датчики настроения тут же выплеснули на экраны целую гамму цветов. Женщина обернулась на голос, и мы увидели удивлённое лицо человека, явно не ожидавшего ничего подобного. На вид Наланда оказалась, как и многие современные люди, здоровым человеком средних лет, своего рода детищем комфорта и достатка; лишь затесавшаяся в расселине бровей складка говорила о том, что внутри ей, вероятно, не так хорошо, как могло показаться при первом на неё взгляде. Впрочем, кое-кто из нас, как позже выяснилось, разглядел в эту секунду куда больше остальных…

– Кто ты такой? – произнесла Наланда после недоумённой паузы. И не дожидаясь ответа, тут же иронично закивала головой сверху вниз, и глаза её сверкнули сталью. – А-а-а! Ну да, ну да, как же. Давненько не видели. Значит, это опять ты!

– Кто? – несколько опешил от такого радушного приёма пришелец.

– Сумеречный Варвар! Читал про такого?

Ящер немного помедлил и неохотно произнёс:

– Да, я слышал про него. Но я не собираюсь никому вредить. Я лишь хочу освободить вас от этих оков, – он обвёл рукой вокруг себя, словно мог осязать своим зрительным органом поле Колпака.

– Зачем ты всё рушишь? Тебе ведь нечего предложить нам взамен! Как и в тот раз!

– А почему ты так уверена, что это… я? – немного напрягся Ящер.

– Да потому что больше некому! За пятьсот лет только ты один здесь так хорошо отличился, что память о тебе не изгладилась до сих пор. Ты вернулся отбывать свою карму, но, похоже, опять решил встать на старые рельсы. Ты…

– Вы скрываете от детей правду! – перебил Ящер. – Вы используете их в своём изуверском эксперименте без их на то согласия!

На миг Наланда потупила взор – пришелец словно откуда-то прознал об её постоянных сомнениях и самокопании. Но идти на попятную она не намеревалась. Не для того она провела здесь добрых пять десятков лет.

– Ты не можешь жить в этом мире и сваливаешь вину на заблудившееся, по твоему мнению, в дебрях бессмысленного технического прогресса человечество. Или в этот раз ты что-то новое придумал?.. А мы вот не отрицаем всё без разбора. Мы ищем ответ!

– Но ваше пребывание здесь изначально лишено смысла. В институте ничего не добились в течение полувека, и не добьются никогда!

После таких заявлений на сосредоточенном лице Наланды, наконец, заиграла лёгкая улыбка. Это слишком походило на какой-то оголтелый юношеский максимализм.

– Ну, хорошо. А детей что, за ручку отсюда уведёшь через дырочку в заборе? Они воспитанные: не пойдут с чужим дядей… в другой мир!

– Самый развитый из них уже всё знает. И на сей раз ты ошибаешься – мне есть что предложить. Потому как именно с ним я буду строить новый мир.

Наланда с возрастающим беспокойством впилась взглядом в говорившего.

– Н-да, вот это дела! – проговорил я. – Если бы не прыгающая эмоциональная подсветка на мониторах, я бы, честное слово, подумал, что это Кхарну создал роботехнический организм и таким образом хочет что-то донести до мамы.

– А что, может, и правда – создал? – обернулся ко мне Гелугвий и вопросительно посмотрел. На мимически развитом лице учёного не сей раз невозможно было прочитать что-либо определённое. Непонятно было, шутил он, или серьёзно рассматривал такую возможность.

– Даже если так, – сказал Штольм, – то что же он, по-вашему, хотел донести до Наланды?

– Ребята, ну что вы как маленькие! – призывно взмахнула руками Дарима. – Ведь ясно же, что то, о чём говорит этот человек, Кхарну просто не знает. Или не знал.

– Значит, его «машинка» такого робота точно не создаст, – резюмировал Гелугвий.

– Разумеется, – подтвердила Дарима. – Кроме того, тут и без кармических зависимостей очевидно, что роботы могут выполнять лишь то, что закладывает в них создатель…

– А мы хорошо знаем, – добавил Штольм, – что вот уж пятьсот лет, как их создают только для выполнения простой работы. А чтобы роботехнический ящер эпохи кайнозоя… или как там… мезозоя… революционные идеи провозглашал… нет, это совершенно невозможно!

– Разгромили в пух и прах! – улыбнулась Дарима. – А кристалловизоры меж тем говорят, что Ящер проходил сквозь Врата. Так что не Внутреннего Мира это рук дело.

– Да что мы тут обсуждаем, – нетерпеливо выпалил я, – Наланда с первого взгляда поняла кто это!

– Ну да. А мы – учёные, нам доказательства нужны, – белоснежно оскалился мне Гелугвий. – Забыл?

– Я как раз не забыл, – парировал я. – Просто ни на протяжении моей жизни, ни в последние несколько веков никаких подобных действий никем и нигде не совершалось. И поверить, что некий человек сознательно пошёл на такое… как? – Я перевёл дыхание. – Честно говоря, раз такие вещи стали твориться, то даже то, что мы видели его на экранах, и даже то, что он точно проходил через Врата, пока ни в чём еще не убедило меня.

Тут даже хладнокровный Штольм оторвался от пульта.

– Так что же ты полагаешь? У тебя своя версия произошедшего? – спросил он.

– Вы верите в какие-нибудь неизведанные силы? – спросил я сразу всех. – Их раньше «потусторонними» называли.

– Я верю в Учение Будды, – ответила тихо Дарима и подошла ко мне.

– А я верю, что всё можно объяснить, – твёрдо молвил Штольм.

– И я, – добавил Гелугвий.

– Но вот погодите! – воскликнул я с ноткой торжества. – Недавно я в единой базе ковырялся, факты кое-какие искал. Сейчас покажу. – Я пощёлкал клавишами вычислителя. – Ага, вот оно. Во втором тысячелетии до нашей эры в древнеегипетском храме материализовался трёхметровый атлант, рассказал жрецу о путешествии души в загробном мире, а через несколько дней просто растворился в воздухе. – Я посмотрел на слушающих.

– Ты это называешь фактами? – уныло проговорил Штольм. – Таких историй записано превеликое множество, а что там на самом деле было – кто знает…

– Но самое-то главное, – оживился тут и Гелугвий, – наш-то «атлант» в воздухе не растворился; и, наверное, вовсе не собирается исчезать.

– В любом случае – перед нами феномен, – сказал я.

– Давайте же немного глубже копнём, – предложил Гелугвий и что-то набрал на клавиатуре. Экраны кристалловизоров заполнились схемами и значками.

– Как видите, – прокомментировал оператор происходящее, – у этого голубка явно есть серьезная причина для таких действий. Он не принадлежит ни к каким религиозным сектам, не состоит ни в одном тайном братстве. И сам согласился на считывание данных из памяти. И даже больше – он сам и предложил нам прочитать себя.

– Как это? Ты что, с ним говорил? – не понял Штольц.

– С ним «говорили» кристалловизоры. Он же знал, что мимо не пройдёшь.

– Точно! Что-то я совсем забыл некоторые замечательные свойства этих приборов, – кисло улыбнулся Штольм. – Давно не приходилось пользоваться, знаете ли.

– Так у него и мотивация присутствует, – сказал я, глядя на экраны. – Правда, сложно разобраться в этой мешанине чувств и желаний. Эмоциональная расцветка неустойчива и прыгает туда-сюда.

– Но Наланде-то он прямо объявил цель своего визита, – Дарима, которой вечно не сиделось, встала и обошла вокруг стола. – И фон при этих словах был зелёный, то есть – правдивый.

– Мы ещё продолжим изучение Ящера, – сказал я. – Но давайте узнаем, о чём Кхарну говорил с Наландой. Ведь это второй выпавший кусок загадочной мозаики.

Экраны показали темноволосого, хорошо сложенного юношу с волевыми чертами лица. Выделялись заострённые скулы, в уверенном взгляде сквозила убеждённость. Мальчик подошёл к Наланде, сидящей на крыльце дома.

– Мама, я хочу рассказать тебе об очень важном событии! – начал он решительно. – У меня вчера был один разговор…

– У меня уже сегодня был подобный разговор, – натянуто улыбнулась Наланда сыну. – Наверно, ты об этом?

По какой-то невидимой глазу связующей ниточке, протянутой между матерью и сыном, Кхарну почувствовал, что мать не одобряет действий того, с кем он говорил, и выплеснул свои чувства наружу:

– Да! – вскричал юноша. – Он рассказал мне то, что ты не могла или не имела права открыть мне. Я хочу изменить мир! Или хотя бы найти себя там, на «большой земле». Хочу быть полезным, а не оставаться всю жизнь секундной стрелкой в гигантских часах кармического циферблата Сансары.

– Ой, какие громкие выражения! – вымученно улыбнулась Наланда. Ей моментально вспомнились собственные подобные взлёты пятидесятилетней давности. А, может, уже и шестидесятилетней. – Послушай, сынок…

– Там я смогу приносить пользу! – с силой проговорил Кхарну. – Какой здесь от нас толк, уже целых полвека продолжается эта бессмысленная вакханалия; да, и началась она задолго до моего рождения.

Наланде было очень нелегко, но сейчас следовало собрать в кулак все силы, чтобы не сказать лишнего. Малейшая небрежность в беседе с сыном могла оставить неизгладимый рубец в ещё нежной душе подростка. О том, что, возможно, теперь весь полувековой Эксперимент сорван, ей даже некогда было подумать.

– Чтобы приносить пользу в нашем мире, – аккуратно начала Наланда, – уже недостаточно одного лишь желания. Сейчас нет нуждающихся, нет голодных, как нет и тяжело больных. Да, во множестве есть люди, ищущие максимальной осмысленности бытия, жаждущие обрести дело жизни или просто веру, наконец. Ты уверен, что сможешь всем им помочь?