Kitabı oku: «Бескрылые», sayfa 3
Знакомьтесь, Иисус, или Трудно быть Человеком
Мир абсолютной Гармонии, когда Слово твое рождает хор созвучных ему, когда мысль невысказанная отражается от подобных ей тут же, когда движение, едва различимое, порождает сонаправленную волну в каждой точке окружающего пространства и ты «внутри» него, – вот нахождение души подле Всевышнего, у Трона Его, под сенью Славы Его, и не существует ничего другого, чтобы именовалось бы полным счастьем духа. Пребывание же в таком состоянии и виде кажется бесконечным блаженством, выстраданным и заслуженным, но вот среди всеобщего безмятежья и спокойствия возникает мерцание, нарушающее равномерное свечение, тусклое, еле приметное пятнышко вдруг омрачает безбрежное море чистоты и белизны, такое тревожное и диссонирующее, нет, пока еще не произнесенное Слово, но уже волновое движение, несущее в себе возбуждающий первую букву звук.
Ты, окутанный теплотой и заботой Отца, недоуменно обращаешь внимательный взор в ту область Высшего Небосклона, откуда потянулась тончайшая серебряная нить чего-то несоответствующего общей умиротворяющей картине Вселенского бытия, и, с удивлением прослеживая ее траекторию, определяешь конечную точку ее воссоединения, коей является твоя «персона».
Контракт Сына Божьего ни много ни мало являет собой квантовую вибрацию Воли Всевышнего, наложенную на Решение Кармического Совета. Ты ставишь «подпись» под Контрактом, и эта триада запускает процедуру Погружения в плотную материю.
Всяк (а это большинство земных душ), переживший Потоп, помнит – пытаешься всплыть, подняться наверх, вернуться к свету и воздуху, но тяжесть на плечах и во всем теле нарастает неумолимо, вопреки надеждам и желаниям, увы, ты гарантированно опускаешься на дно. Вот приблизительная картина ощущений духа с Контрактом Сына Божьего, начавшего свое нисхождение…
В густой тени арочного свода ворот, что открывают проход в город с восточной стороны, у самой стены, по правую руку для тех, кто пешим или конным покидает славный Иерусалим, и слева для тех, кто имеет счастье вдохнуть ароматы Вечного Города, въезжая в него, удобно устроился игрок в кости, бодро зазывая прохожих испытать судьбу и, весьма вероятно, сразу же, на этом самом месте, неожиданно разбогатеть за его счет.
Он частил скороговорками, успевая подмигивать хорошеньким крестьянкам и раскланиваться со стражниками, грозно поглядывавшими в его сторону, когда зазывала чересчур повышал голос или, того хуже, цеплял добрых горожан за одежды. Местные, прекрасно осведомленные о приемах и методах уличного шулера, проходили мимо со скучающим видом, одергивая зазевавшихся отпрысков и стараясь не смотреть в сторону бойкого крикуна; не приведи Господи, еще и поздоровается, кому из почтенных иудеев нужно такое знакомство.
Людской поток не иссякал целый день, и игрок, в отсутствие жертвы, не унывал, глядя на его мирное, размеренное течение – нет-нет да и найдется рыбка, сунувшаяся в его сети, а он уж своего шанса не упустит.
Так случилось и в этот день. Жонглируя для разнообразия костями, игрок сделал неловкое движение, и одна, вылетев из рук, бухнулась на мостовую, несколько раз подпрыгнула, как это бывает с плоской галькой, пущенной умелой рукой по морской глади, и исчезла между ног прохожих. «Тьфу», – чертыхнулся незадачливый циркач (запасные кости остались дома) и треснул себя по лбу, да так сильно, что в глазах на миг потемнело, а когда его вечно бегающие, прищуренные очи вернули себе способность лицезреть этот мир, главным персонажем в нем оказался высокий худощавый человек в светлых одеждах. Он молча протягивал игроку «сбежавшую» кость и улыбался.
«Простофиля, – подумал шулер, – видно по глазам, чудак и простофиля». И, не собираясь никоим образом выразить свою благодарность, напористо заявил:
– Сыграем? Если выиграешь, я плачу два таланта.
Незнакомец положил кость перед зазывалой:
– Сыграем по моим правилам.
– Это как? – опешил игрок, не ожидавший такого оборота.
– Выигрываю я, – человек в белых одеждах присел на корточки, – рассказываю тебе притчу и не прошу денег, ни единой лепты.
– А если выигрываю я? – еще более удивляясь, пробормотал игрок.
– Ты не выиграешь, – уверенно ответил белый незнакомец.
– Ну а если? – не унимался зазывала, совершенно сбитый с толку этим странным партнером. – Что получу я?
Незнакомец задумался, он долго и пристально всматривался в глаза игроку и наконец, подняв указательный палец вверх, произнес:
– Царствие Небесное, Дисмас.
Зазывала вскинул брови.
– Знаешь меня? Я так вижу тебя впервые и не возьму в толк, о каком Царствии ты говоришь, впрочем, давай начнем, и да, коли назвал мое имя, может, не станешь скрывать и своего.
– Иисус, – коротко ответил незнакомец. – Начинай.
Безразличные к забавам пройдохи Дисмаса, жители Иерусалима тем не менее всегда с удовольствием задерживались посмотреть, как этот прохвост в который раз обведет вокруг пальца беспечно попавшегося на его уловки очередного бедолагу.
Возле игроков начала собираться толпа любопытных. Напротив, у другого основания арки, расположился после длительного путешествия почтенный старец в компании юноши, по возрасту более подходившего на роль внука, нежели сына, что, однако, не помешало молодому человеку довольно неучтиво обратиться к старшему:
– Пойдем отсюда, не выношу обмана.
– Останемся, сынок, – миролюбиво произнес в ответ старик. – Иной раз хитрость пасует перед открытостью, а кривой замысел выправляется словом Истины.
Юноша вздохнул и покорно присел рядом с отцом, а Дисмас тем временем, с хитрым выражением черномазой физиономии, бросил кости в кожаную чашку и начал с неимоверным остервенением трясти ее, высунув от усердия язык и сопя, как груженый мул, поднявшийся на Масленичную гору в полдень.
Пара костяшек, что бултыхались в чашке, была сделана таким образом, что, как ни брось, всегда выпадало число одиннадцать. Можно было заказать кубики и на дюжину, но столь постоянное «везение» вызывало бы у противоположной стороны справедливое подозрение, которой, в свою очередь, после несложных манипуляций пальцами доставались обыкновенные кости, что, по понятным причинам, резко снижало шансы на выигрыш.
Сегодня все произошло как и обычно. Резко остановив встряску, Дисмас убрал ладонь сверху чашки и перевернул ее, на земле оказались костяшки с числами пять и шесть.
– Вот повезло, – довольно улыбаясь, пролепетал дежурную фразу игрок.
Его противник, назвавшийся Иисусом, спокойно протянул руку за чашкой. Дисмас незаметно положил в нее подменные кости, Иисус встряхнул один раз и не глядя перевернул чашку, выпало число двенадцать.
– Вот повезло, – эхом повторил он фразу соперника и, улыбнувшись, напомнил: – Первая притча. Два крестьянина собрали урожай пшеницы с общего надела и поделили его пополам, получилось на каждого по большому мешку зерна. Поле, принесшее им столь щедрый дар, находилось в плодородной долине, у подножия высокого холма. На полпути к вершине, прямо возле быстрого ручья, мельник построил свою мельницу. «Пойдем, отнесем мельнику зерно», – сказал первый крестьянин. «Нет, – ответил второй. – Я и так утомился, собирая урожай, тащить тяжелую ношу в гору не хочу, пусть мельник сам спустится за зерном». «Но в таком случае половину он оставит себе, – возразил первый крестьянин. – Я отнесу зерно мельнику, а затем подниму на самую вершину муку и отдам ее пекарю, он испечет мне прекрасные, душистые хлебы». Второй на это засмеялся: «А останутся силы жевать их? Пусть пекарь спустится к мельнику за моей мукой и отнесет ее в пекарню сам». «Тогда ты не получишь ничего, – ответил первый крестьянин, – пекарь заберет остатки муки себе, все труды твои здесь, на поле, впустую». И, взвалив мешок на спину, начал подниматься на холм.
…Дисмас пожал плечами:
– Что сказать, дурак, надо было слушать товарища. Ну что, играем дальше?
На другой стороне арки притча, рассказанная Иисусом, вызвала больший интерес.
– Отец. – Юноша нетерпеливо дернул старика за рукав. – Ты понял ее? Можешь растолковать мне?
Пожилой мужчина погладил сына по голове.
– Иисус, коего зришь ты сейчас, есть Сын Божий, а не человечий.
– Но я не вижу отличий… – начал молодой человек.
– От сына человеческого? – подхватил старец. – Его отличие в том, что он, как дух, принял на себя оболочку, как и у нас, но не лишился памяти, не «скинул» крыл, войдя в мир бескрылых.
– Ты говоришь загадками, отец, – недоверчиво улыбнулся юноша, а старик, словно не слыша, продолжил:
– Сколь недостижимо для человека хождение по водам, столь же отягощено ступание по земле для Бога в человеческом обличии, тяжелый, железный башмак каторжанина покажется крылатой таларией Гермеса. Имею в виду не физические ощущения и усилия, но впечатления эмоциональные, напряжения Тела Ребенка, удваивающие страдания духа, запертого, но без ключа, со Свободой Выбора покинуть острог, при этом не имея на то морального (в нарушение Контракта) права.
«Не перегрелся ли отец на солнце?» – пронеслось в голове у юноши, вслух же он сказал:
– Но при чем тут нежелание одного уставшего от трудов человека тащить великую ношу в гору, даже ценой полной потери ее?
Старец, прислонившись спиной к прохладному камню арки, с полуприкрытыми веками, твердил про себя, будто повторял за кем-то:
– Почему так, спрашиваешь меня. Контракт Сына Человеческого – ось равновесия «душа – Творец», его нарушение имеет последствия для души (отдельно взятой). Контракт Сына Божьего – ось равновесия «Творец – Мир», отклонение от этого договора влияет на сам мир (отдельно взятый), то есть множество душ, участвующих в нем. Возвращение к жизни всего одного почившего повлечет слепоту тысяч и тысяч (речь не о физическом недуге, но сознании), исцеление единственного калеки ломает жизни (судьбы) сотням поколений.
Молодой человек, уже не на шутку встревоженный состоянием отца, отстегнул от пояса флягу с водой и почти насильно смочил губы старика. Тот, с удовольствием почмокав, казалось, успокоился, но снова, в своем неопределенном трансе, забормотал:
– Доведись тебе в праздный день оказаться в центре карнавала без маски, ты, сын человека, в полной мере ощутил бы свою наготу и незащищенность среди сокрытых ликов. Так чувствует себя Сын Божий, Иисус, здесь.
Молодой человек, готовый расплакаться, ударил отца ладонью по щеке, что не возымело ни малейшего эффекта.
– Боль физическая от унижений, издевательств и самого распятия на Земле не сравнится с «болью» духа, опускающегося на плотные планы, не сбрасывая с себя крыл, не укрываясь беспамятством, не обвенчавшись на этот срок с Эго, – не останавливаясь ни на миг, бормотал он.
Юноша в ужасе схватил старика за грудки и начал трясти, отчего его седая голова, стукнувшись о стену, вернула, по всей видимости, сознание мужчины в существующую реальность.
– Как игра? – неожиданно спросил он.
– Чашка в руках Дисмаса, – коротко ответил молодой человек и, предполагая, что пожалеет об этом, все же спросил: – Так почему один остался, а второй, через силу, но понес свой мешок?
Старец весело подмигнул сыну.
– Если доподлинно известно, что после оставления оболочки душа поднимается из тьмы к свету, то справедливо предположить и обратное. При оставлении Отца Небесного, его восхитительного жилища, душа спускается от Света во Тьму. Какой ужас она испытывает? Волей Всевышнего этот отрезок пути воплощаемой души «исключен» для тех, кто идет на Землю по Контрактам Сынов Человеческих, но душа, спускающаяся по Контракту Сына Божьего, проходит эту дорогу полностью в сознании.
– Ну и что с того? – не понял молодой человек.
– Контракт Сына Божьего запрещает быть Богом на Земле в человеческом теле, то есть проявлять трансформации физического плана, но предписывает явить Человека в Божеский вид, а именно изменить сознание до уровня Христосознания. – Старик выпрямился у стены и принял торжественный вид. – Слово, но не деяние, смирение, а не сопротивление, прощение и не осуждение.
Юноша, пораженный и не понимающий ровным счетом ничего, молчал, отец же, взглянув на сына отрешенно, произнес:
– Раз ты в теле Человека, ты – Человек, таков План, терпи и расскажешь мне, каково это, быть Человеком. Вот напутственное слово Бога Иисусу.
Молодой человек раскрыл было рот что-то сказать или возразить, но в этот миг толпа возле игроков взвыла, у Дисмаса (вот ведь везение) снова выпало одиннадцать. Правда, спустя некоторое время, когда Иисус перевернул свою чашку и вывалил на мостовую две шестерки, собравшихся обуяло гробовое молчание, среди которого смело прозвучал голос удивительного человека:
– Вот тебе, Дисмас, вторая притча.
Юноша впился в плечо отца и даже привстал с камня, всей своей плотью превращаясь в слух.
Иисус заговорил:
– Хозяин послал служку к своему кредитору с нужной суммой денег, вернуть долг, в условленный день и час, как того предписывали заверенные обеими сторонами бумаги. По дороге служка встретил умирающего от голода нищего и, не в силах просто пройти мимо, отдал бедняге одну монетку, во спасение его жизни. Кредитор, не досчитавшись полной суммы, разгневался на должника, но посыльный объяснил пропажу своим проступком, добавив: «Ведь это была всего одна монета из тысячи». Кредитор, нисколько не смягчившись, объявил служке, что хотел наградить его за труды одной монетой, но теперь, когда долг возвращен не полностью, его ждет наказание хозяина, коему он, кредитор, обязан сообщить о случившемся. «Ты не мог распоряжаться этими деньгами, они не твои», – подвел итог кредитор. «Но я не мог и отвернуться», – ответил посыльный и, забрав у кредитора записку для хозяина, смиренно отправился домой.
Когда Иисус закончил, молодой человек восхищенно прошептал:
– Что скажете на это, отец?
Старик неторопливо покачал головой, словно стряхивал с редких, убеленных сединой волос пелену, мешавшую ему что-то припомнить или уловить, затем прикрыл веки и монотонно затараторил:
– Все чудеса, с точки зрения человека, совершенные Иисусом, были нарушением его Контракта и, сделанные ради людей, принесли отягощение кармы Мессии. Иногда чистой душе сложно удержать чистое Сознание. Но мог ли поступить иначе вынужденный быть человеком Бог? Возможна ли большая «пытка» для Бога – пройти мимо чужого страдания, имея все возможности облегчить или избавить от них? Иисус «осудил» себя сам, оттого и взошел смиренно на Голгофу тем путем, что сотворил для себя сам, предвидя и не отказываясь, осознанно и ответственно. Он страданием «искупил» все «ошибки», но Человеки, в массе своей, не приняли этого «искупления».
– Но отец, – юноша развел руками в поисках хоть какой-нибудь «опоры» для своего сознания, – человек, о котором ты говоришь как о мертвеце, сидит напротив нас и играет в кости.
Новый восторженный вопль собравшихся оповестил об очередной удаче Дисмаса, традиционно в одиннадцать очков.
– Отец, – встрепенулся, застыв с открытым ртом, юноша, – неужели Иисус снова выиграет?
– Все его двенадцать всегда при нем, – выдал непонятную формулу старец, и его слова тут же подтвердил массовый вздох удивления, на мостовой в третий раз подряд лежали две шестерки.
– Третья притча для тебя, Дисмас, – произнес Мессия, почему-то обернувшись назад и найдя взглядом юношу. Молодой человек вздрогнул.
– Голодный путник, – начал Иисус, – встретил на пути одинокое древо с незнакомыми плодами. Не ведая их вкуса, только чувство голода, он надкусил одно и едва не скончался от отравления, но, хвала Господу, выздоровел и написал на стволе древа предупреждение о ядовитости плодов. Через некоторое время, возвращаясь обратно этой же дорогой, он снова подошел к тому же древу. Все пространство вокруг было усеяно могилами тех, кто не поверил предупреждению и сорвал плод. Путник обследовал ствол и не нашел на нем ни одной надписи, кроме своей. Теперь он не был голоден, но заново отведал ядовитое семя древа, прекрасно осознавая все последствия. После того как он опять едва не умер, путник сделал на стволе древа еще одну надпись, она гласила: «Плоды древа сего безопасны, ибо здесь некому притронуться к ним». После чего покинул эти безлюдные места, дабы более не возвращаться сюда.
– Отец, ты видел? – прошептал юноша, как только голос Иисуса оборвался. – Он смотрел прямо на меня.
Старец усмехнулся:
– Сынок, он смотрел сейчас на каждого. Не знаю, как отозвалась его притча в твоем сердце, но я расшифровал ее так: второе пришествие – это воля Всевышнего, уловившего критическое количество Света во Тьме, очищение плотных планов собственным присутствием, подобно матери, внимательно следящей за игрой своего чада и не вмешивающейся до того момента, когда оно, неразумное, готово прыгнуть в пылающий очаг. Второе пришествие Христа есть спасение душ, воплощенных от растворения во тьме.
– А первый укушенный плод? – растерянно пробормотал юноша.
Старик обратил взор к небу (сводчатому потолку ворот).
– Наказ Сыну своему был таков: нигде не притворяться Человеком, будучи по сути Богом, но становиться Человеком, «убирая» из себя Бога. Таким образом Отец Небесный с помощью Сына совершил схождение в «плоть Адама», прямое погружение света незащищенного (тонкой материи) во «тьму» (плотный план, темный по причине низких вибраций своей материи).
Иисус поднялся и стал пробираться сквозь толпу в Иерусалим.
– Как ты это делаешь? – крикнул ему вослед Дисмас, имея в виду «фокус» с костями.
– Я смиренно несу в гору то, что посеял, – обернулся Мессия.
– Свою бессмертную душу на Голгофу для «распятия», – прошептал на ухо сыну старик.
– Не задумываясь раздаю на пути то, что не принадлежит мне, – продолжил Иисус.
– Силу Отца Небесного, меняющую карму, – еле слышно прокомментировал старец.
– И обязательно вернусь, – чуть печально прозвучали последние слова человека, в народе величаемого Царем Иудеев. – Сыграть с тобой, Дисмас, в кости.
– Ты все слышал сам, сынок. – Старик, кряхтя, поднялся на ноги. – Пойдем и мы своей дорогой, как видишь, не так-то и легко быть человеком, даже Богу.
Шутовской колпак
Кто сотрясается от смеха на балу
Над шутками кривляки-дурака,
На собственном не замечает лбу
Следов от шутовского колпака.
Короли, по большей части своей, когда избавлены от необходимости воительствовать соседские земли, к слову сказать, пустынные и болотистые, высиживать на опостылевших пирах в окружении дворцовых недоумков или принимать согбенных послов, прячущих в своих черных плащах грамоты, а не менее черных сердцах проклятия, скучают, и притом весьма тяжело. Однообразие королевской жизни, протекающей в бесконечной роскоши, приправленной вседозволенностью и полагающейся высочайшим особам леностью, призваны сглаживать шуты, коих, в нашем конкретном случае, имелось числом двенадцать.
Ого, решите вы, да этакое представительство насмешников способно…
Да ни на что оно не способно, прерву я благородного читателя, ибо наш Король занимал седалище золоченого трона не первое десятилетие, а каждодневные шуточки, хоть и не единственного фигляра, повторялись уже не однократно – фантазия человека ограничена размерами Вселенной и степенью его сознания, тем паче что у шута оно придавлено колпаком.
За узкой бойницей, обтянутой мутным рыбьим пузырем, стояла серая дождевая пелена, крупные капли, собираясь в открытой пасти горгулью, с умопомрачительной точностью соблюдая интервалы отрыва, звонко барабанили по жестяному шлему стражника, стоящего прямо под окном, не давая Королю спокойно погрузиться в умиротворяющую дрему.
«Идиот, – подумал Король, – сделай шаг в сторону и все прекратится». Но тут же спохватился: указ, им же подписанный, строго-настрого запрещал любые шевеления на посту и карал нарушение смертной казнью через четвертование. «Жизнь сурова», – согласился он сам с собой, и капель по жестяной солдатской макушке стала слышаться как-то более приглушенной. «Позвать, что ли, шутов – пусть покривляются. – Король поморщился. – И так кругом одно притворство, еще и эти. Надо бы незаметно подменить их деревянные мечи настоящими и устроить шутовской бой, вот смеху-то будет, когда кто-нибудь лишится бубенцов на колпаке, а то, если повезет, и целого уха». Он уже было решил махнуть стражнику у дверей, но вмиг передумал: «Все, что говорится здесь, в тронном зале, неинтересно, а вот любопытно было бы послушать, что говорят мои шуты меж собой».
– Стража, – крикнул Король в сторону дверей.
– Да, ваше величество, – звякнул шпорами сержант.
– Где сейчас мои шуты? – Король щелкнул золотыми перстнями на пальцах.
– На кухне, мой Король, трапезничают, – быстро отрапортовал стражник.
Его величество махнул рукой и откинулся на троне, солдат сделал шаг назад и замер у дверей.
Замок строил дед Короля, известный в свое время интриган и прохвост, весьма высоко ценивший информацию, полученную путем скрытного подслушивания, а посему спроектировавший внутренние помещения дворца необходимым для этого весьма нужного и тонкого дела образом. Его детище изобиловало тайными комнатами, скрытыми проходами, фальшивыми стенами с незаметными дверцами, сокращающими иной раз королевский маршрут из зала в покои настолько, что вышедший несколькими минутами ранее какой-нибудь советник заставал повелителя уже в постели, проходя меж этими комнатами обычным путем.
Окажись, к примеру, но не дай бог, конечно же, вооруженные до зубов заговорщики возле дверей тронного зала, Королю достаточно повернуть едва заметный рычажок в виде золотой рыбки на правом подлокотнике, и через четверть часа, не более, он, никем не замеченный, одетый в обычные одежды крестьянина, окажется за крепостным рвом, явив себя изумленным обитателям дубовой рощи из-под старого трухлявого пня, бодро отвалившегося в сторону под воздействием скрытой пружины. Прикинув мысленно количество поворотов и ступеней на пути к трапезной, Король кивнул стражникам: «Свободны» и после того, как те с благородным грохотом затворили за собой створки дверей, коснулся маленькой рыбки.
В тот самый момент, когда над круглым каменным столом трапезной, в самом центре сводчатого потолка, один из лепестков гипсовой лилии бесшумно съехал в сторону и образовавшееся отверстие заняло моргающее королевское око, шутовская братия уже пребывала в изрядном подпитии. Куски хлеба, обсосанные кости куропаток и огрызки яблок валялись под ногами, столешница была заставлена полупустыми кубками с кислым элем, а некоторые обессиленные головы неподвижно уткнулись носами в засаленные красно-зеленые рукава, издавая при этом звуки, более напоминавшие стоны, нежели храп.
Король в своем укрытии поцокал языком: и здесь напиваются, ну что за народец.
– За что, братцы, – раздался хриплый голос самого пузатого среди «кувыркающейся и гогочущей дружины», – мы еще не пили?
Король величал его Философом по причине вечной болтовни о Боге, Универсуме и прочей астрологии, хиромантии и алхимии. Рыжая растрепанная голова его соседа слегка оторвалась от стола и промычала:
– За что?
После чего с глухим звуком вернулась на место. «Похоже на Художника», – решил Король из своей засады, такова была кличка единственного из шутов, кого Создатель окрасил медью.
– За шутовской колпак, – воодушевленно воскликнул Философ и тряхнул головой, три медных бубенца веселым звоном подтвердили свою приверженность к тосту, – который дает свободу и слову, и деянию, в известных пределах.
– Ага, – бодро поддакнул чернявый, как пушечное ядро, фигляр напротив. – Пока это нравится хозяину и не трогает его.
«Похоже на Генерала», – усмехнулся Король, вспомнив курносого шута, вечно выпячивающего грудь, словно он великий полководец на параде. Философ поднял палец вверх (будь он значительной длины, уперся бы прямо Королю в зрачок).
– На сознание души Эго натягивает «шутовской колпак» с бубенцами, и желательно, для Эго, чтобы он сполз со лба на глаза, а еще лучше на подбородок; ничего не вижу вокруг, а значит, и говорить не о чем.
– А бубенцы-то зачем? – усмехнулся Генерал.
– Они подобны колокольчику в руках прокаженного, дабы окружающие были осведомлены о его приближении, а чем больше звона от бубенцов вокруг, тем меньше желание стянуть с себя колпак.
– Эка загнул, – причмокнул Художник, наполняя элем свой кубок.
– Более того, – не унимался Философ, подставляя под эль и свой сосуд, – любая душа прекрасно «видит» свое отставание через длину волочащегося за ней кармического хвоста. И если Абсолют равномерным полем Любви (с одинаковым доступом для всех и везде к нему) сглаживает разницу в «шкале присутствия», то Эго вводит элемент соревновательности, понятие «хуже-лучше», и тут же предлагает свое решение возникающего дисбаланса – колпак, отсекающий на время воплощения хвост как принцип беспамятства и самости, поворачивая спин «хуже-лучше» концом «лучше» к контролируемой душе и концом «хуже» ко всем остальным.
– А я поддержу товарища, – неожиданно пропищали тонким, почти визгливым голосом.
«Похоже, Советник», – Король невольно улыбнулся, припоминая тощего, долговязого шута, которому дал это прозвище за внешнее сходство с его собственным советником.
– Не окажись на человеке колпака с бубенцами, что уберегает, по утверждению нашего многообразованного коллеги, от излишней любви всех ближних, – советник картинно перекрестился со словами «Упаси, Боже», – то привело бы таковое мышление к безрассудному разбазариванию имущества в пользу соседей и полному собственному обнищанию.
Шутовская братия дружно разразилась аплодисментами, а Философ, обведя столь почтенное собрание осоловелым взглядом, пробормотал:
– Поклонись Богу, сиречь самому себе, и колпак слетит с головы. Челом бьют именно по этому поводу, а не чтоб угодить Небесам и выпросить лучшей доли.
– Отставить, – грохнул кулаком по столу Генерал. – Бессмысленная храбрость, отсутствие расчета и всячески недопустимая жалость к собственному солдату в отсутствие на голове полководца колпака, – тут вояка громко икнул, – не позволит вести победоносные захватнические войны, а от обороны одни убытки, в то время как взятие чужого города штурмом приносит доход казне, а воинам – славу.
Весьма довольный услышанной гиперболой Король неаккуратно мотнул головой и больно ударился подбородком, внизу же, стянув с лысой головы желтый с красными полосами профессиональный убор, поднялся шут, наделенный Творцом большими пухлыми губами и мясистым носом, и прошепелявил:
– Поставленный смотреть за златом без колпака первым вытащит сундуки из подвалов и раздаст их содержимое нищим просто из сострадания. – Губы его, такие же по размеру, как и пальцы, свернулись бантиком. – И взойдет на эшафот со счастливой улыбкой на блаженной физиономии спасителя мира. Тьфу, тьфу, тьфу… За колпак.
Он до дна осушил свой кубок.
– Колпак экранирует связь с Высшим Я, пока человек занят собой, ему не до Бога, а ведь он и есть Бог, познанный через любовь, вместо иллюзии, что я Бог, навеянной самостью, – задумчиво произнес Философ и безвольно уронил отяжелевшую голову на стол.
– Важное замечание, – прозвучал хорошо поставленный, бархатный голос.
«Ученый», – безошибочно на этот раз определил Король, потирая синяк.
– Однако есть несомненные плюсы в наличии шутовского колпака на голове человека. Посудите сами, ученый без «таковой защиты» вряд ли решится вмешиваться в мир Божий: вспарывать брюшко лягушки, дабы увидеть ее устройство, цеплять на ствол древа одного вида ветку с другого и ждать нового плода, совать в огонь для расплавления иные материалы или замерять лунные фазы, чтобы понять связь приливов водных у берегов и эмоциональных в человеке с ее движением вокруг земной сферы.
– Пожалуй, и я соглашусь с коллегой, – поднялся с места самый старый седовласый шут, – ну представьте себе – врачеватель без колпака вместо решительных действий (смешать микстуру, наложить компресс или отрезать гниющую кость) начнет читать проповедь страдальцу о недопустимости его поведения либо тайных его помышлений, приведших к подобному плачевному результату: хвори, ране или проказе.
Шуты громко наперебой загалдели, вспоминая свои болячки и вывихи, прыщи и нарывы, а также многочисленные синяки на пятых точках, получаемые регулярно от железных сапог охранников.
– Надо жаловаться Королю, – раздавались пьяные голоса, – просить прибавки к жалованию или, на худой конец, мягких накладок на рыцарские башмаки.
Король, лежа на животе, трясся от смеха, конечно же угадав в последнем выступающем Врача, странноватого, но беззлобного шута, а дискуссия на предмет медицинских страховок разгоралась все сильнее, но обычного катарсиса, с битой посудой и банальным мордобоем, достичь не успела. Очнувшийся, видимо от шума, Философ громовым басом возвестил:
– Энергетически шутовской колпак – это двойник Высшего Я, смоделированный Эго, куда и перенаправляется сознание души. Я не должен подниматься на вершину, я уже на ней, по праву «рождения» от Бога, по наличию в моей сути Божьей искры. Путь к Высшему Я – поток любви от себя, дорога к его подмене – поток любви к себе.
После этих слов в трапезной воцарилась зловещая тишина, коею через некоторое время прервал звук отодвигающейся лавки, бульканье эля, изливаемого из бочки в кубок, и заикающийся голос («Воспитатель», – точно определил его величество шута, приставленного развлекать королевских детей):
– Я пью за колпак. В нашем деле без него – швах. Колпак на голове – это «мокрая тряпка» в материнских руках, прогоняющая с кухни сорванца, пытающегося стянуть со стола угощение раньше времени, это отцовский ремень как важный аргумент для нежелающего складывать цифры или правильно ставить пальцы на струны мандолины чада.
– Ваше дело всегда швах, и с колпаком, и без оного, – захохотал Генерал. – Из человека можно что-то получить только тогда, когда он солдат, а пока сопляк – пустое размахивание обнаженным мечем в воздухе.
– Я бы поспорил, – обиделся Воспитатель. (Король в своем укрытии давно понял, кто выступает сейчас.)
Но его аргументацию перебил своей полуживой пока Философ:
– Рукой самости надевается шутовской колпак, рукой смирения он стягивается.
– Болтовня, – плюнул Генерал в кубок Художника, на что тот, выпучив глаза от изумления, коротко заметил:
– Болван.
Потасовка, привычная для собравшегося общества, все-таки неумолимо приближалась.
– Господа, – за столом прозвучал мягкий, не громкий, но уверенный голос, после чего Король услышал звук оплеухи и обладатель чудесного тембра очутился на полу возле входной двери. Генерал удовлетворенно потер кулак.
– Прости, дружище, ты оказался ближе всех.
После смачного кровавого плевка мягкий голос («Не иначе Учитель», – решил Король, не видя самого персонажа, но догадываясь) как ни в чем не бывало, заметил:
