Kitabı oku: «Ответы», sayfa 2
Маленький Человек, цветок и зернышко
Правитель той страны был ростом невысок
И, чтоб не выделяться из народа,
Недолго думая, всем головы отсек –
Не терпит конкуренции природа.
Соберись с силами, путник, там, наверху, куда уводит узкая тропа, все еще видны руины грозного замка Властителя окрестных земель, что не знал устали в ратных трудах, не носил жалости в своем сердце и отрекся от мудрости не быть таковым, хотя предстать в подобном «обличье» пред Создателем есть полный резон отправиться в Темные Чертоги, где аспиды жалят воспоминаниями, а василиск снедает глаза клыками обличающими, и стоны страдающих тонут в вое тамошнего Хозяина.
Так и случилось бы с несчастной душой Тирана, не оберни он судьбу свою вспять, неожиданно для всех, но более для себя, а посылом такому изгибу Фатума послужило…
Впрочем, об этом лучше расскажет Маленький Человек, который встретит терпеливого путешественника на холодных камнях былого величия с цветком тысячелистника в правой руке и пшеничным зернышком на левой ладони. Он широко улыбнется, когда ты, пыхтящий, как котел с бобовой похлебкой на пылающем костре, измученный острыми боками придорожного аргиллита и цепкими руками колючих кустарников дикой розы, мокрый от пота, словно полдня, пока ты поднимался в гору, не светило яркое солнце, а валился с небес ливень, как во дни приснопамятного Потопа, преодолев последний поворот треклятой тропинки, ахнешь, увидев открывшуюся взору картину останков гигантского монстра, сотворенного руками тысяч рабов, поднимавших тем же путем, что пройден тобой, доломитовые блоки и мраморные плиты, дабы усладить глаз и выполнить волю Властителя, и скажет: – Я ждал тебя.
А ты, все еще пораженный гигантскими размерами руин, усиленными (на контрасте) скромными габаритами их обитателя, обескураженно пробормочешь: – Меня?
– Именно тебя, мой друг, – таков будет ответ.
Думаешь, сон обернулся явью, иллюзия примерила шляпку реальности и слилась с ней, юркая ящерка, скинув изумрудную кожу, превратилась в Маленького Человека и он разговаривает с тобой голосом твоего же воображения? Но ведь ссадины на руках и колючки в одеждах настоящие, а аромат розмарина, веточку которого сорвал на крутом склоне и засунул в котомку, до сих пор будоражит нос, значит, небыль происходящего не так уж отличается от были не случившегося, а стало быть, стоит послушать того, кто неотрывно смотрит на тебя снизу вверх и жаждет ответственного внимания.
– Что примешь от меня? – тем временем обращается к читателю обитатель руин и протягивает обе руки. Не пожимай недоуменно плечами, едва отдышавшийся путник, нужно сделать выбор.
– А в чем разница? – спросишь, но не меня, а Маленького Человека.
– Тысячелистник – история Большого Человека, ставшего Маленьким, а зерно – наоборот, – лукаво подмигнет собеседник. – Выбирай.
– Цветок, – сразу же пришло мне в голову, прости, читатель, возможно, твой выбор был иным.
– Тогда слушай, – Маленький Человек удовлетворенно кивает головой, – историю Тирана. Давно истлели кости тех, чьи руки тесали этот камень, память потомков уже не хранит имена, украшавшие гербы вельмож и рыцарей, вхожих в эти покои, ржавчина не оставила и следа от некогда грозных ворот, пускавших за стены, ибо другим образом попасть внутрь было не под силу ни одной армии мира, столь велик и крепок был замок, символ Властелина.
Многие тысячи невольников и невольниц, еще более многие тысячи воинов, глубокие подземелья, наполненные чужим золотом и страхом, реки вин, перемешанных с кровью, вычурное великолепие вверху и неподдельный ужас внизу, все имел Тиран и от обладания всем сходил с ума. Порабощенные соседи, приносящие дары и присягающие на верность, не знали, как угодить Суверену, «ослепшему» от блеска злата и каменьев, «оглохшему» от песнопений сладкоголосых дев и диковинных птиц, «онемевшему» от прелестей девственниц, лжи придворных.
Однажды в разгар шумного пира (надо сказать, предприятия, давно набившего оскомину Властителю по причине ежедневности и однообразия) герольд подвел к трону старика, почтительно предложившего Тирану обычное, ничем не примечательное, к тому же и плохо сделанное серебряное блюдо.
– Кто таков? – не глядя на подносящего, обратился Властитель к герольду.
– Дальние селения на окраине ваших северных владений, Господин, захваченные вчера. Это их представитель.
– Зачем мне это блюдо? – насмешливо поинтересовался Тиран у старика. – Если только отсечь твою голову и отправить на нем обратно.
– Место уже занято, Ваше Великолепие, – коротко ответил старик.
– О чем ты, несчастный? – возмутился Властитель.
– Блюдо с даром для Вас, моя же голова не достойна лечь рядом.
Тиран посмотрел на пустое блюдо:
– Чего же не зрят очи мои, но что есть там, столь важное, что оно важнее твоей головы, хотя и ее цена невысока?
Он улыбнулся, и зал подобострастно захохотал, отдавая должное шутке хозяина.
– В дар я принес то, чего не найти ни в ваших кладовых, ни в ваших владениях и даже ни в вашем воображении, – негромко промолвил старик.
– Порази меня, – грозно произнес Тиран, приподнимаясь с трона.
Нанести большего оскорбления Властителю было невозможно, тронный зал притих, как замирал всякий раз при объявлении войны очередному сопредельному государству (хотя, в нашем случае, подобные эксцессы стали нормой).
– На блюде «совесть ребенка», Ваше Великолепие, – старик жестом указал на центр подноса.
– Не вижу, – небрежно отозвался Тиран.
– Для нас видимо только то, чего мы осязаем сами, именно то, что в нас есть, – многозначительно прошептал старик.
– И что мне делать с тем, чего не вижу я, а значит, и не обладаю? – Властитель схватил за ухо мальчика-раба, стоящего с опахалом подле него по правую руку и притянул к себе: – Ты что-нибудь видишь, раб?
Мальчишка, корчась от боли, пропищал:
– Белый цветок, Хозяин.
Тиран оттолкнул раба в сторону и посмотрел на блюдо – в центре лежал маленький цветок тысячелистника.
– Ты подбросил его? – угрожающе обратился он к старику.
– Он «расцвел» сам, как только его «узрел» твой раб, – улыбаясь, ответил старик.
– Что это за цветок?
– Греки назвали его в честь Ахиллеса, сок этого чудесного растения останавливает кровь после ранения, – старик протянул блюдо Тирану, – а в тех краях, где слышен шелест ангельских крыльев, тысячелистник – символ Совести, останавливает потерю Божественной энергии после грехопадения.
Объяви сейчас Властитель войну всему миру или огласи герольд имя Сатаны, среди прибывших на пир гостей, в зале было бы не столь тихо. Всяк боялся вздохнуть, пошевелиться, моргнуть, в общем, хоть как-нибудь проявить свое присутствие. Знать дорого заплатила бы, лишь бы не быть сегодня в списках приглашенных, а чернь предпочла бы выносить помои и чистить отхожие места, нежели прислуживать за столом.
Тиран молчал. Волны размышлений пробегали по хмурому челу, тяжелый взгляд придавил цветок к блюду, расплющил его в попытке разглядеть за белым пятнышком нечто большее, чем хилые лепестки незатейливого кустарника. Старик, не шелохнувшись, держал на вытянутой руке удивительное подношение. Наконец Властитель прервал молчание:
– И что, такие цветы растут только в тех краях, где шелестят крылья ангелов?
– Они цвели и у нас, пока не пришел ты, – смело ответил старик, – это последний, не затоптанный железным сапогом, он твой.
Тиран протянул руку и пальцами, отягощенными перстнями и кольцами, осторожно, словно погружал их в плоть врага с тем, чтобы, ухватив за сердце, выдернуть его, еще живое и трепещущее, взял с блюда цветок тысячелистника.
Наберись смелости хоть один из присутствующих и оторви опущенные глаза от пола, увидел бы более редкое, чем огненный хвост кометы, явление – слезинку на лице Властителя. Единственным свидетелем невероятного факта случилось стать старику. Тиран, сжав цветок в кулаке, кивнул страже:
– Казнить.
Старик улыбнулся.
– Чему радуешься, смертный? – удивился Тиран.
– Она стоила моей жизни, – загадкой ответил старик, уводимый воинами из зала.
Пирующие равнодушно проводили взглядами привычную здесь процессию до дверей и обернулись к Властителю в ожидании приказов. На троне сидел сгорбленный, высохший, почерневший Маленький Человек с цветком тысячелистника в руке.
– Я возьму зерно, – воскликнет прослушавший историю читатель, – цветы мне никогда не нравились.
– Хорошо, – согласно закивает рассказчик, – тогда слушай.
Два здоровенных мулата, скорее напоминающих двуногих слонов, чем потомков Адама и Евы, без труда приволокли на плаху маленького человека. Они слегка расслабили огромные, блестящие на солнце мышцы рук, и безжизненное тело вывалилось из их объятий, как носовой платок из кармана, тихо, бесшумно, незаметно.
– Отсечением головы или более изящным способом? – обыденно поинтересовался Палач.
– Хозяин не уточнил, – ответили хором громилы и оставили несчастного старика наедине с его судьбой.
Палач взглянул на жертву и язвительно заметил:
– Для такого великана топор не подойдет. – Он порылся в карманах и выудил нож, которым ковырял в зубах после трапезы. – О, в самый раз.
Увидев лицо старика, он заржал, как безумный, хлопая себя по коленкам и вытирая слезы через натянутую на лицо маску.
– Лик свой скрываешь только от себя, – ответил на оскорбления старик.
– Не многие словоохотливы передо мной, – Палач сунул нож на место и взялся за топор, – последнее желание имеется?
– Желаю отведать пшеничное зерно, – старик подошел к плахе и уселся на нее, – всего одно.
– Странный у меня клиент, – подивился Палач и свистом подозвал к себе сына-помощника. – Слышал? Дуй на рынок, у главных ворот торгуют мукой, поищи на повозках, посмотри в спицах колес, пошарь в карманах у крестьян.
– Сделаю, – буркнул мальчик и, спрыгнув с помоста, исчез в толпе любопытных, начавших собираться поглазеть на действо.
Палач, протирая грязной тряпицей лезвие своего страшного инструмента, поинтересовался:
– Зерно тебе зачем, им не наешься? Может, вина, – он похлопал себя по поясу, на котором болталась кожаная фляга, – кислятина, жуть, но в последний раз сгодится.
Старик покачал головой:
– Зерно есть символ Божественного разделения единого на множество, символ Божественного познания самого себя, как бы со стороны.
– Чудны речи твои и попахивают богохульством, – перекрестился Палач.
– Что богохульного в том, что зерно, брошенное в подготовленную почву, становится тремя десятками таких же зерен, образующих колосок. Одно разделилось на множество, никто от этого не пострадал, только приобрел.
– Я лишаю людей голов, частенько множу их четвертованием, – засмеялся Палач, – что-то не похоже, чтобы кто-то из них остался доволен.
– Ты разламываешь зерно, а не сажаешь, – спокойно возразил старик, – ты разрушаешь себя на столько частей, сколько раз поднимал в воздух свой топор.
Палач опустил тяжелый инструмент на доски помоста.
– Я думаю об этом, старик, всякий раз, когда вижу перед собой шею очередной жертвы, но ответ прячется от меня.
– Вот, – послышался голос помощника снизу. Продравшись сквозь толпу, он бросил Палачу пшеничное зернышко. Тот протянул его старику: – Держи.
– Ответ прячется за твоей маской, – тихо произнес старик, бережно сжимая зернышко в ладони. – Вопрошающий разум и есть подготовленная почва, душа твоя может взрастить в трудах духовных колосок, разделить себя, подобно Богу.
– Не стать человеку подобным и равным Всевышнему, помрачился ум твой перед смертию.
– Не подобен и точно не равен, – улыбнулся старик. – Бог – это пшеничное поле. Слышал заповедь – Возлюби ближнего своего, выполни ее, встанешь колоском к колоску, зернышком к зернышку. – Он любовно посмотрел на «золотую» капельку в руке. – Вот и представь, какова должна быть Любовь к ближнему, чтобы превратиться в поле.
Первый раз в жизни у Палача тряслись руки. Старик покорно положил голову на плаху и сказал:
– Отдай ему это.
На раскрытой ладони уютно устроилось одинокое пшеничное зерно. Топор взмыл вверх, толпа ахнула и, выдохнув, восторженно взревела.
Соберись с силами, путник, там, внизу, куда уводит узкая тропа, прочь от руин грозного замка Властителя окрестных земель, ждет тебя иной мир, ибо ты, обремененный рассказом о тысячелистнике и зернышке, сам стал иным (или мне это только кажется), а известно, что мир меняется во след (а не перед) за нами, и не волнуйся о Маленьком Человеке, он умеет быть сильным и мудрым.
Каменные ступени
Где полны грезами мечты,
Там не устанут и уста от лжи.
Озерная рябь, мурашки по коже, острые языки ветра, смахивающие льдинки с белых макушек северных гор в поисках новых свобод, мысли из ниоткуда и ни о чем, всплеск, блестящее тело играющей рыбы, круги, круги, круги… и снова тишина, озерная рябь, мурашки и ветер.
Дом на берегу, почерневший старой, не струганной доской, пригнувшийся соломенной крышей к берегу под тяжестью забот, затихший в объятиях разлапистых елей с желанием уединиться, и только глазницы окон, омытые слезой-слюдой, открыто смотрят на озеро, северные горы с белыми шапками и тебя, склонившегося над водой с узкого помоста, вонзившего свои длинные дубовые ноги в илистое дно – рукотворные, чужеродные шипы в зеркале покоя и бесконечности.
Что увидел застывший в веках, на глубине прожитого через рефлексию собственного отражения на поверхности? Поведай, имярек, не утаи?
Я – Жрец. Триста шестьдесят пять каменных ступеней навсегда «приковали» меня к верхней площадке Храма Солнца. Это мой дом, ставший жертвенником, мой мир, превращенный в обсерваторию. Надо мной – Хунаб Ку, отец всех богов, глазам моим никогда не узреть лик Его, ибо прячет за своим желтым колесом небесное светило Славу и Величие Создавшего Все, чтобы не ослеп я, посмей оборотить очи свои против Его.
Подле меня – Ицамна, бог Мудрости, что способен растолковать ничтожному мне Слово Хунаб Ку, обращенное из-за солнца. Ночью же, когда Закон Жизни велит закрыть глаза и погрузиться в сон, Отец богов разделяет Себя на множество неисчислимое, открывая карты и схемы движения и покоя, рождения и смерти, прошлого и будущего.
Ицамна шепчет на ухо: – Следи, запоминай, записывай, сравнивай.
И я вслушиваюсь в голоса мерцающего Хунаб Ку, восхищаясь силой тысячеглазого Бога, вращающего Миром и прячущего в черной бездне свои блестящие одежды, дабы «соединиться» в урочный утренний час, не позабыв ни одной части Себя, и снова сокрыться за солнцем. И тогда Ицамна обращает усилия мои и внимание на город, стройными, бело-серыми квадратами расчерченный внизу. Оставив Храм Солнца в своем каменном сердце, разбежался он строениями по сторонам света и уперся в джунгли, опоясавшие творение рук майя изумрудной, трепещущей змеей.
То владения Юм Каакса, бога Кукурузы. Он не ждет ночной прохлады для разделения Себя, каждый, взявший в руки топор земледельца, уже поселяет в сердце свое частицу бога Кукурузы. Ицамна слушает Юм Каакса и передает Слово его мне, я же, Жрец, полученные знания спускаю майя. Время обработки почвы, дни, одобренные Юм Кааксом для помещения зерен в землю, смены сезонов, уход и полив, время сбора урожая под «присмотром» кукурузного бога – все, «уложенное» мне в «третье ухо», спускаю вниз, по ступеням Храма, к майя, смиренным и благодарным.
И все же дневные «заботы» Хунаб Ку по обустройству быта воплощенных, возведению жилищ, возделыванию почв, рождению детей и прославлению богов, Отцом которых он является, переведенные мне, Жрецу, устами мудрого Ицамна, не могут сравниться с ночным учением под присмотром Его бесчисленных глаз.
Затихнет мир нижний, солнце укатит сияющее колесо за лесной горизонт, ночь сомкнет веки майя и утихомирит обитателей джунглей, благостная тишина окутает Храм Солнца, и тогда я, Жрец, погружаюсь в озеро единения с Хунаб Ку. Глаза мои закрыты, мысли придавлены рукой покоя и недвижимости, сердце сокращает удары вдвое, и открываются «врата» на переносице, через них в меня входит Ицамна, бог, никогда не множащий Себя, но, оставаясь цельным, полностью заполняющий храм души, тело того, кто впустит доверившись и не устрашась.
Теперь я, Жрец, одно единое с камнем, ветром и ночью, я – тысячная часть Отца богов и я полон богом Мудрости.
– Жрец, – слышу я голос внутри, – Я Хунаб Ку, спрашивай.
– Я хочу знать о жизни, – отзываюсь я.
– О жизни в теле жреца, – не спрашивая, отвечает всезнающий Хунаб Ку.
– Да, о рождении и смерти, – подтверждаю я.
– О датах? – уточняет Хунаб Ку.
– Да, Величайший.
– Время передачи части Меня в телесный храм – Мой малый вдох, время, когда мой брат, Юм Кимил, Повелитель мертвых, заберет себе тело – Мой малый выдох. Твоя душа, моя часть, как и всякая другая, существует Моим дыханием. Всякий раз, отщепляя от себя, Я начинаю «дышать» в новом ритме.
– Сколько раз появляться мне в плотном теле, Величайший?
– До тех пор, пока Я не выдохну тебя полностью, при этом целиком вдохнув тебя, – голос Отца богов ласков и нежен.
– А количество вдохов?
– Как зерен в початке кукурузы – приблизительно одинаково, но у каждого свое.
– Ведом ли срок моего пребывания в телесном храме?
– Он определен заранее, но Юм Кимил может забрать тело раньше срока, через преждевременную смерть.
Я, Жрец, знаю, о чем говорит мне Отец богов. Сколько раз здесь, на жертвеннике Храма Солнца, я, поторапливаемый Повелителем мертвых через толкование Ицамна, вырывал сердце у майя, задаваясь вопросом – не полны ли уши мои придорожной грязи, не одурманен ли разум мой кактусовыми курениями, не легла ли пелена стенаний на очи мои, чтобы не смог я слышать, видеть и разуметь Истину? Горячее сердце, что сжимаю в высоко поднятой руке для Хунаб Ку, не ввергает ли меня, Жреца, в царство Юм Кимила еще глубже?
– Все не прожитое, – успокаивает меня голос Отца богов, – складывается в Хранилище Времени и принадлежит душе.
– Зачем остатки старой кукурузы майя, если пришел новый урожай?
– Душа может соединить эти куски в дополнительное воплощение, по желанию своему, и Я, Хунаб Ку, Отец богов, сделаю новый вдох.
Мне и впрямь становится легче – убиенные, пораженные болезнью, поглощенные джунглями, пропавшие в когтях зверя, все они смогут пройти те дороги, которым были предначертаны. О, мудрый и любящий Хунаб Ку, преклоняюсь пред Тобой.
– Скажи, Величайший, а что будет, когда дыхание твое Малое для всех закончится?
– Тогда Я делаю Большой Выдох, за которым последует новый Большой Вдох.
– Это конец Всему, обрушение Мира? – мне кажется, что Храм Солнца уплывает из-под ног.
– Это не Конец Света, это Великая Смена, души, прошедшие прежний круг, перейдут на новый.
– Поднимутся на другую ступень?
– Или спустятся, – Хунаб Ку делает паузу, – зависит от вас.
Глядя на каменные ступени Храма, я размышляю об услышанном.
– Где мы сейчас, Величайший?
– Вы на сорок третьей ступени, но окажетесь вверху или внизу, станет ясно только и исключительно в момент Великой Смены.
– Известен ли этот момент?
– Время определено.
Перед глазами появилось число, это была бесконечно далекая дата, непостижимая ни глазам, ни уму.
– Она точна?
– Она точна, но подвижна, – загадочно ответил Отец богов.
– Не понимаю, Величайший.
– Если на этот момент в Хранилище Времени останутся неиспользованные воплощения, не пройденные пути, сроки Великой Смены передвинутся, до полного исчерпания.
– Совокупные остатки зерна пригодятся пережить засуху, – догадался я.
– Ты почти прав, – отозвался во мне голос Величайшего.
– Я хочу видеть это, Отец богов, возможно ли родиться в Великую Смену? Обличье и сословие не важно.
– Возможно, но сначала заручись Словом Юм Кимила, примет ли он тело твое в неурочный час, лодки его, что скользят по темным водам, могут быть заполнены и места не будет, слишком много войн и злобы в мире человеков.
– Для чего, Величайший, нужно его согласие?
От одной только мысли о необходимости общения с Юм Кимилом меня передернуло. Даже «выставив» вперед в качестве щита Ицамна приближаться к Повелителю мертвых казалось опасным.
– Колесо Времени мы крутим вместе, Я – сверху, Он – снизу. Так регулируется продолжительность воплощения, без даты смерти не будет даты рождения.
– Хорошо, – сказал я. – Юм Кимил, ты здесь?
Порыв ледяного ветра посреди тропической ночи подтвердил его присутствие.
– Ицамна, Великий, прошу тебя – переводи, – я передернул плечами от окутавшего меня холода.
– В каком земном возрасте ты хочешь выйти на Великую Смену? – прозвучал низкий голос внутри моей головы.
– Умудренный старец будет нагружать Истину одеждами приобретенного опыта, а безусый юнец не опустошит ее чашу до дна от нетерпения, отхлебнув толику. Пусть возрасты тела и разума пребудут в равновесии.
– На земном плане тебя ждут еще три воплощения, последнее закончится до Великой Смены. Я могу сокращать каждое на двенадцать земных лет и скопить тебе на жизнь в времена Смены.
– Я согласен, – заторопился я.
– Даже не спрашивая о полных сроках своих приходов? – усмехнулся занявший всю мою голову Юм Кимил. – Что ж, лодки будут ждать тебя, но есть еще нюанс.
– Говори, – пролепетал я, почувствовав надвигающуюся угрозу.
– Платой за услугу должен стать твой выход сейчас.
Кто бы сомневался, подумалось мне, договориться с Повелителем мертвых на равных условиях, что ждать на кукурузном стебле двух початков.
– Прямо сейчас?
– Немедленно, – Юм Кимил загудел тропическим ливнем, – иначе не сойдутся сроки.
– Согласен, – выдохнул я, совершено не соображая, что делаю.
– Подписывай Контракт, – голос Хозяина подземной пирамиды стал елейным.
– Но где он? – удивился я, не понимая, что и чем подписывать.
– Он произнесен, значит, рожден, ставь подпись души Словом и дело сделано.
При общении с богами трудно находить логические аргументы, пребывая в состоянии подчиненности и собственного умаления. Я сказал: – Ставлю подпись своей души, – и, оступившись на краю жертвенной площадки Храма (не забывайте, я пребывал в нирване), я скатился по каменным ступеням, ломая кости, выворачивая суставы, сотрясая внутренности и разрывая ткани, осуществив таким образом передачу своего бедного тела в руки Юм Кимила, освободившего мне место в лодке, скользящей по темным водам его царства.
Озерная рябь, дом на окраине притихшего пейзажа, помост, втиснутый в багет из северных гор с неестественно белыми шапками, и человек, не отрывающий взгляда от бесконечной рефлексии серо-зеленой воды. Что там, незнакомец, в глубинах временных наслоений и взвеси случившегося, речной рачок приветственно поднял бронзовую клешню, вильнула быстрым хвостом уклейка, или отразились от глаз твоих каменные ступени Храма Солнца, сбегающие то вниз, то вверх, всегда по-разному, в зависимости от положения взирающего.
